Предыдущая публикация
Из зарубежного бело-эмигранского журнала "Родимый край".
О том, как же все-таки погиб донской герой В.М.Чернецов на подступе к станции Глубокой в январе 1918 г. По сравнению с известными мне версиями, есть существенные различия. В статье 1971 года назван другой убийца. По словам автора, бывшего в этом бою, это был его, автора, двоюродный брат Пантелей Иванович Пузанов.
Уточнены некоторые важные детали:
Место: в 200 метрах от полотна, на пахоте, у станци Глубокой, по направлению к хут. Гусеву. Назван хозяин поля, подобравший труп Чернецова.
Чернецова нашли далеко не сразу, лишь в первых числах марта. Отсюда объяснение большой задержки между временем гибели и временем похорон. Точных цифр сходу не назову, но разница более недели.
Время: темная ночь, что полностью опровергает недавно введенный в оборот рассказ добровольца Гемпеля о том что Чернецова застрелил Подтелков и он, Гемпель, видел его лежащим недалеко от себя.
Также не подтверждается версия о самообороне Подтелкова, в которого Чернецов попытался выстрелить, и-за чего якобы и был убит сам. Автор подчеркивает, что Подтелков в это время был в Каменской и побывал на месте расправы лишь на другой день.
ГИБЕЛЬ ЧЕРНЕЦОВА
От редакции. — Гибель полк. Чернецова неоднократно уже описывалась, и общепринятой версией считалось, что он был зарублен Подтелковым. Недавно в редакцию поступили воспоминания партизана-чернецовца Н. Я. Жданова, в которых сообщается, что фактическим убийцей Чернецова был не Подтелков, а казак голубовского отряда Пантелей Пузанов, хут. Свинаревка, кажется — пишет Н. Я- Жданов, — Митякинской станицы, служивший во время войны 1914-1917 г. г., в 27-ом Дон. каз. полку. Вот что пишет по этому поводу Н- Я. Жданов. Все написанное остается на его ответственности.
18 января 1918 г., революционный комитет большевиков, возглавляемый местным портным Щаденко, захватил власть в Каменской станице. 10-ый Дон. каз. полк, стоявший там, не признал новой власти и разъехался по домам. Полк. Чернецов (тогда бывший есаулом), сформировав в Новочеркасске три сотни партизан-добровольцев, двинулся по ЖД на освобождение Каменской и в результате боя с красными под Северо-Донцом, последним полустанком перед Каменской в 12 верстах от нее, в котором красные были разбиты, чернецовцы без боя вошли в станицу. Всю ночь под 19 янв. эшелоны с красными один за другим уходили на Глубокую и, не задерживаясь там, дальше на Луганск. Но через сутки эти поезда снова возвратились на Глубокую. Войско красных представляло собой самую разношерстную толпу, до зубов вооруженную винтовками, револьверами, с пулеметными лентами через плечо, абсолютно все нахлебавшиеся самогону, в продаже из-под полы которого было более, чем достаточно. Штаб этого «войска» возглавлял некий Романовский. По рассказам тех, кто ими был арестован, это был поляк или вернее польский еврей, плохо говоривший по-русски. Одет он был в штатское и был очень жесток.
В это время на станции Глубокая стоял 44-ый Дон. каз. полк и гвардейская дон. каз. батарея, вернувшиеся в июле с фронта. Опытные пропагандисты из штаба Романовского, студенты из Сельско-Хозяйственного Института, в двух митингах окончательно свихнули мозги казакам полка и батареи и без того на половину разложившимся. Они определенно стали на сторону большевиков.
20 янв. в станционном здании Глубокая был большой общий митинг рабочих, прибывшей красной гвардии, казаков 44-го полка и батареи, на котором в числе многих ораторов выступил и Голубов. Я в это время со своим старшим братом Александром находился в родительском доме при станции Глубокая. Брат мой, бывший тогда в чине подъесаула, проделал войну 1914-1918 гг. в 12-ом Дон. каз. полку. С фронта вернулся вместе с полком. При возвращении эшелоны полка проходили через Глубокую. Брат видел, что семена большевизма попали и в его полк, и что нормальная служба в дальнейшем не возможна. С разрешения командира полка, брат выгрузил своих лошадей на Глубокой и остался у родителей, я же был 11-го ускоренного выпуска Новочеркасского каз. Военного Училища и тоже был дома. Шел мне тогда 20-ый год. После гибели Чернецова под Глубокой, мы с братом бежали в Каменскую, затем в Новочеркасск и оттуда ушли в Ледяной Поход с ген. Корниловым. В походе брат был ранен и по выздоровлении был направлен на Царицынский фронт и зачислен в 42-ой Дон. каз. полк на должность командира полка. 30-го ноября 1918 г. в бою под Карповкой брат был убит. В наших донских газетах того времени, в сводках с фронта, было отмечено: «Бой под Карповкой закончился молодецкой атакой нашей конницы, в этом бою был убит доблестный командир и беззаветно храбрый офицер А. Я. Жданов». Всего же нас было 8 братьев, четверо из нас участвовало в войне с красными, трое из них было убито: Александр под Карповкой, Тихон — под Ростовом, Владимир — под Армавиром.
Возвращаюсь к тому, что происходило в Глубокой. 21 января в дом отца рано утром прибежала знакомая гимназистка, очень взволнованная, сообщившая, что будто бы Романовский приказал арестовать всех офицеров и «подозрительных личностей» и что многие офицеры 44-го полка и батареи и немало казаков скрылись из своих частей. Мы с братом быстро оседлали коней, свои револьверы спрятали под шинелями, на шинели накинули дождевики без погон и выехали на улицу с уверенным видом, дабы импонировать встречным красным. Хотя мы решили ехать в Каменскую, но вначале свой путь направили на Луганск, чтобы замести следы на случай погони за нами. Старались держаться подальше от ЖД, так как красные в то время держались исключительно около нее. От Глубокой до Каменской — 25 верст. Считая, что мы проехали больше половины, мы начали приближаться к ЖД, расчитывая встретить там патрули чернецовцев. По пути попалась нам глубокая балка, спустились туда, а когда начали из нее выкарабкиваться, то увидели перед собой лежащую цепь, правда не особенно большую, направленную в сторону Каменской, следовательно это были красные. Быстро повернув коней назад, мы пустились во всю вдоль балки. То была цепь 44-го полка; вначале они по нас не стреляли, и только потом открыли огонь. Балка шла зигзагами и огонь для нас не был опасен. Наконец, мы добрались по балкам к деревянному мосту через Донец у самой станицы, на нем стоял патруль партизан, проверявший документ, от которого мы узнали, что штаб Чернецова находится в вагоне, на станции. Приехали туда, я остался с нашими лошадьми, а брат пошел к Чернецову рассказать ему, что происходит на Глубокой. Вернувшись, брат сообщил мне, что формируется новая 4-я сотня, куда мы оба и зачислились.
23 января Чернецов решил овладеть ст. Глубокая и разогнать тамошних большевиков. Там было много ЖД рабочих, в своем громадном большинстве иногородних, большевистски настроенных и враждебно относившихся к казакам и могущих быть хорошим резервом и источником пополнения красной гвардии Романовского.
Отряд Чернецова должен был выступить на подводах в пять часов утра, дабы скрыть цель нашего движения, которое к тому же должно было происходить по бездорожью и в далекий обход в тыл на Глубокую. Но собрать подводы было не легко и мы смогли выступить лишь в 8 часов. За это время Глубокая, конечно, была предупреждена сторонниками красных. В выступивший отряд вошли: 4-ая пешая сотня, офицерский взвод Добров. Армии, одно орудие полк. Миончинского, два пулемета капитана пулеметчика Курочкина. Путь наш был по полевым дорогам, а больше совсем без дорог, по пахоте, двигались весьма медленно из-за наступившей оттепели, внизу была мерзлая земля, а сверху скользкая грязь. Лишь к 3-м часам после полудня отряд вышел в тыл Глубокой, до которой оставалось не более версты. Чернецов отдал распоряжение офицерскому взводу наступать с правой стороны ЖД на поселок при станции, лежащий вправо от нее. а сотня, развернувшись в степи повела наступление с левой стороны ЖД, в на- правлении на вокзал, На участке сотни, на пригорке, лежала уже длинная цепь красных, следовательно они были вполне подготовлены к нашей встрече. И действительно — они открыли сильный ружейный огонь, но безпорядочный и не меткий. По команде Чернецова мы залегли, открыв частый огонь. За одним из двух пулеметов сидел сам кап. Курочкин. Огонь партизан был метким: можно было видеть простым глазом, что часто красные опрокидывались на бок или клевали носом в землю. Чернецов надеялся, что они огня не выдержат и начнут отступать, но этого видно не было. С участка офицерского взвода тоже была слышна сильная стрельба. Из поселка, лежащего вправо от красных цепей, выходили все новые колонны красных и, перебегая открытые места, вливались в цепь. Наше орудие открыло сначала огонь по станции, потом по выходящим колоннам красных, но в самую решительную минуту испортился орудийный затвор и наша пушка замолкла. Быстро наступали сумерки, вскоре наступил полнейший мрак, и темнота остановила огонь с обеих сторон. На участке офицерского взвода тоже наступила тишина.
Еще перед наступлением темноты один из взводных офицеров предложил Чернецову перейти в штыковую атаку, на что последний ответил, что это было бы безумие и наша гибель. Действительно, партизаны не были обучены штыковому бою, так как это была в большинстве учащаяся молодежь, у красных же наверно было немало старых солдат, знавших приемы штыкового боя, к тому же численность была на стороне красных — без преувеличения, на одного партизана приходилось более 50-ти красных.
Связи с офицерским взводом не было, что там произошло и какое там положение Чернецов не знал *). По его приказанию мы отошли на хутор Пиховкин (прим. В источнике ошибочно указано: "Тиховкин"), в тылу красных, в версте от Глубокой. На обочине хутора была церковь, полк. Миончинский затянул наше орудие в церковную ограду и до самого утра, при фонарях, с помощью местного кузнеца чинил орудийный затвор. К утру он был исправлен и орудие снова могло стрелять. В домике для сторожей, в сараях и на паперти храма прилегли партизаны после тяжелого перехода и тяжкого боя, тщательно расставив сторожевое охранение. Чернецов ночевал в доме священника около самой церкви. После ухода партизан, священник был расстрелян красными у своего же дома, как «враг народа». Вообще, если партизан заходил в какой-нибудь дом попросить воды, то по распоряжению Романовского все мужчины в этом доме арестовывались и отправлялись в Луганск, где с ними расправлялся Ворошилов. Возврата оттуда не было.
Ночь прошла спокойно. Все были в полной уверенности, что утром снова начнем наступать. Рано утром сотня построилась около церкви. Пришел Чернецов, поздоровался, приказал старшему офицеру подсчитать боевой состав. Оказалось — 86 человек: Миончинскому приказал дать несколько выстрелов по эшелонам на Глубокой, что и было выполнено, а «мы будем отходить на
*) От редакции — Офицерский взвод добровольцев под командой полк. Маркова оторвался от партизан и вернулся в исходное положение, то есть — в Каменскую.
Каменскую» — закончил он. Наша сотня перешла ЖД и напрямик через поля взяла направление на Каменскую. Красных цепей нигде не было видно. Чернецов также шел пешком, как и все. Двигались очень медленно, так как часто лошади не могли вытянуть орудие по пахоте и людям приходилось помогать. Так прошли мы более 4-ех часов с небольшими остановками. Еды у партизан было достаточно, ее получили в обильном количестве еще при выходе из Каменской. Была она взята из оставшегося интендантства местных воинских частей. Но воды не было и партизаны часто пили горстями из луж растаявшего снега на пахоте.
Чем ближе наш отряд приближался к Каменской, тем чаще и чаще на горизонте показывались отдельные всадники. При Чернецове было 6 конных ординарцев, каждый раз он посылал узнать, что это за конные, но последние тотчас же скрывались. Это была слежка за нами.
Было уже далеко за полдень. На горизонте стала отчетливо видна большая колонна конницы. Посланные туда ординарцы были обстреляны. По мнению Чернецова — эта неизвестная конница отрезала наш путь отхода на Каменскую, где оставался есаул Роман Лазарев со взводом партизан. Три остальные сотни его отряда были: одна на станции Зверево, по линии Зверево-Юзовка, другая на станции Лихая, на линии Лихая-Царицын, третья — по линии Лихая-Харьков. По этим трем направлениям напирали красные.
Замеченная на горизонте конница была конным отрядом Голубова и Подтелкова из казаков 27-го и 44-го полков, всего 500-600 всадников. Чернецов, по-видимому сам не зная, как дальше быть, приказал переменить направление и идти на восток. Вскоре конница начала разворачиваться, явно готовясь атаковать партизан. Наше орудие снялось с передка и приготовилось к стрельбе. В это время четыре орудия ударили по цепи партизан, что было совершенной неожиданностью, так как до этого артиллерийского огня от красных не было.
Полк. Миончинский, ставший сначала на открытую позицию, после этих четырех разрывов стал на закрытую, и, очевидно, руководствуясь орудийными вспышками при выстрелах противной стороны, открыл огонь по голубовской батарее. После третьего его выстрела, ее стрельба прекратилась. Уже после выяснилось, что это стреляла по нас казачья гвардейская батарея, стоявшая в Глубокой, и что 3-й снаряд, выпущенный Миончинским, прямо попал в эту батарею, повредив два орудия и переранив прислугу.
Стали наступать сумерки, партизаны, отбиваясь от наступающей конницы, поднялись на небольшую возвышенность, откуда хорошо была видна станция Глубокая и чуть чуть позади хутор Гусев, в котором родился и провел свое детство Чернецов.
В это время Чернецов был ранен в ступню. У одного партизана нашелся бинт, перевязали рану, другой партизан снял с себя рубашку и ею обмотали раненую ступню. Больше часа Чернецов шел с замотанной ступней, без сапога, по грязи и пахоте, видимо преодолевая сильную боль, по направлению хут. Гусева, по-видимому надеясь там с наступлением ночи и при помощи стариков казаков найти какой-то выход для спасения партизан.
Полк. Миончинский доложил Чернецову, что им выпущен последний снаряд. «Бросьте орудие» — ответил Чернецов. Выпрягли лошадей и пушку спихнули в балку.
Уже совсем около Гусева конница Голубова стала разворачиваться в лаву, очевидно готовясь к решительной атаке. Партизаны залегли, но вдруг от лавы отделился всадник. Остановившись недалеко от цепи, крикнул: «Не стреляйте, давайте вести переговоры...»
Чернецов сидел на пахоте, партизаны перестали стрелять. Подъехавший к цепи всадник оказался Подтелковым. Подскакали еще два конных, один из них был Голубов в прекрасном офицерском полушубке, но без погон, на отличном коне. Вот его подлинные слова: «Так вот этот непобедимый Чернецов!...» Затем быстро от лавы к партизанам стало отъезжать все больше и больше конных, окруживших партизан со всех сторон.
Голубов предложил Чернецову сложить оружие. Чернецов ответил: «Я отдам приказание сдать оружие, но лишь при одном условии — под ваше честное слово, что меня и моих партизан будут судить казаки, но не красная чернь на ст. Глубокой. Я совершенно не думал, что мне придется воевать с казаками, будучи сам казаком. Я уже имел схватки, но не с казаками, а с пришлыми на Дон людьми, и желающими здесь расположиться. Сегодня мои партизаны открыли огонь по казакам после того, как казаки первые начали стрелять по ним. Партизаны находились в состоянии самозащиты...». Вот подлинные слова полк. Чернецова, которые до самой моей смерти не уйдут из моей памяти.
Сначала партизан погнали на хутор Ковалевка, где было главное расположение Голубова, после свернули на Глубокую. При сдаче оружия, Чернецов заявил Голубову и Подтелкову, что он раненый, идти не может, и попросил дать коня. Послышалась ругань от голубовцев, но Подтелков грубо приказал дать коня и Чернецову дали поганенькую клячу, очевидно из расчета, чтобы он не ускакал. Когда определенно свернули на Глубокую, то все партизаны были уверены, что там их ждет самосуд. Чернецов протестовал и даже резко упрекал Голубова и Подтелкова; последние лишь отмалчивались. Стало уже почти совсем темно.
Дорога, по которой гнали партизан, шла рядом с железной дорогой. Вдруг со стороны Каменской показались паровозные фонари — паровоз, тяжело пыхтя, тащил большой длинный состав товарных вагонов. Голубов остановил колонну, о чем то с Подтелковым пошептались. Затем, оставив с партизанами человек 40 казаков в виде конвоя, которому было приказано вести их в Глубокую и ожидать на церковной площади, укрывшись среди домов, сам же Голубов с Подтелковым очертя голову поскакали в сторону Каменской, вероятно, с намерением выяснить, что это был за эшелон.
Чернецов ехал впереди партизан, справа и слева от него было по одному конному. За ним шли партизаны, а за ними весь конвой. Наступила уже темная — претемная ночь. Чернецов нагнулся с коня и что-то шепнул идущим вблизи партизанам. Когда ЖД эшелон поравнялся с партизанами, Чернецов, ударив одного из своих конвоиров кулаком в лицо, громко закричал: «Ура, партизаны!...» Все партизаны с криками бросились на конвой, одни хватали коней за уздечки, другие за стремена, старясь стащить всадника, третьи швыряли грязью в лицо конвоирам. Конвой растерялся и, очевидно, предполагая, что эшелон может быть партизанским, мотнулся в сторону. Партизаны тоже бросились во все стороны, некоторые бросились бежать к поезду, но из вагонов по ним начали стрелять. Получилось так, как будто Чернецов скомандовал: «спасайся, кто может!...» По-видимому, он, отлично зная, что это был поезд с красными, воспользовался случаем, чтобы попытаться спасти хоть часть партизан от самосуда. Терять было нечего...
Опомнившийся конвой бросился за разбежавшимися партизанами. Часть их была прикончена.
Куда поскакал Чернецов и что с ним стало, никто из уцелевших и позже добравшихся до Каменской, сказать не мог. Темень была такая, что абсолютно ничего не было видно, да и было не до наблюдений, когда нужно было спасать свою жизнь...
Восемь или десять партизан были жителями Глубокой, их дома были совсем близко, но идти туда они не решались, так как это было идти прямо в руки красным. Часть их попряталась в гумны, в солому, с расчетом, с рассветом, по полям и балкам, укрываясь, пробраться к Каменскую, где был есаул Роман Лазарев. Остальные, измученные и морально и физически, шли по полям всю ночь и только к утру добрались до Каменской.
Господь Бог и только Он помог спастись тем партизанам, что спрятались в гумнах, недалеко от Глубокой. Ночью все красные ушли со станции и рано утром эти партизаны увидали как по линии ЖД от Каменской шел паровоз с одним вагоном. Это были 3 партизан, которых Лазарев, узнав, что Глубокая оставлена Романовским, послал собирать трупы убитых партизан и привести их в Каменскую. Среди подобранных Чернецова не было и никто не знал о его судьбе.
В скором времени после этого в Новочеркасске, да и позже, мне пришлось слышать и не раз, что Чернецова зарубил Подтелков. Это совсем не так и, вероятно, выдумано им для поднятия своего престижа у красных властей.
Когда, под Гусевым, по приказанию Чернецова партизаны стали бросать винтовки и патроны на пахоту, ко мне подскакал казак, соскочил с коня и вместе с поясом сорвал мой револьвер. Патронов в нем уже не было — я их всех выпустил. Другой казак подскакал к брату, желая и у него отобрать револьвер, но брат сказал:
«Забрали...»
«Кто забрал?..» —спросил конный.
«Не знаю, тут вас много и все охотятся за револьверами...» — ответил брат.
Казак перегнулся с коня и ударил брата кулаком в глаз. Позже, когда нас уже погнали, я сказал брату, что узнал того, кто его ударил. Это был казак Пантелей Пузанов, хутора Свинаревка, кажется Митякинской станицы, наш родственник. Он был сыном от первого брака брата моей матери, а его мачеха была моей крестной матерью. В прежнее времена наши родственные отношения были очень хорошими. Пантелей учился в приходском училище, но наука ему не шла. За четыре года он добрался до 2-го класса, где просидел еще два года, и за неуспешность весной предполагали его исключить. Его отец, зажиточный казак, имевший водяную мельницу и маслобойку, и кроме того занимавшийся скупкой лошадей и поставкой их в войсковой ремонт, хотел, чтобы его сын получил права 2-го разряда, а затем подготовив его хорошенько, по экзамену определить в Новочеркасское военное Училище в дополнительный класс. Когда Пантелея хотели исключить из школы, то мой брат, учитель Железнодорожного училища, имевшего 5 классов, устроил его перевод туда, хотя формально, он и не имел права там учиться, так как туда принимали лишь детей ЖД служащих. Жил Пантелей тогда у нас. Но и тут наука ему не шла, просидел он два года в 3-ем классе и его исключили за малоуспешность. Много с ним повозился мой брат учитель. По его словам Пантелей был очень ленив и страшно упрям. Он был старше меня и, достигнув своих лет, ушел на действительную службу. После много лет мы с ним не виделись. Во время войны служил он в 27-ом Дон. каз. полку. Я пишу подробно о Пузанове, так как это именно он убил Чернецова, а не Подтелков.
Когда Голубов и Подтелков, увидав приближающийся эшелон и, поговорив между собой, поскакали к Каменской, то Подтелков, именно Подтелков, а не Голубов, сказал: «Пузанов, останетесь за старшего, ведите их на церковную площадь и там нас ожидайте, вся ответственность на вас...». Пузанов был в прекрасном офицерском полушубке, с плечевыми ремнями, как во время войны носили офицеры, на боку наган, на прекрасном коне, с винтовкой. Когда партизаны после окрика Чернецова бросились разбегаться, то Пузанову, как старшему, был нужен главным образом Чернецов, а не партизаны, и он бросился за ним и быстро догнал его, приблизительно в 200-ах саженях от места, откуда начали разбегаться партизаны. Пешком от конвоя партизанам удирать было легче: при надобности можно было лечь в пахоту, а темнота была такая, что конный, проехав рядом, все равно ничего бы не увидел, лишь бы конь не наступил. Чернецов же был на коне, который шлепал по грязи и по этим шлепкам Пузанов и догнал Чернецова. Догнав, рубанул его шашкой. Чернецов упал с коня. Пузанов остановился и, смутно видя, что Чернецов еще шевелится, соскочил с коня и, не желая производить шум выстрелом, ударил стволом винтовки в глаз. А затем, захватив коня, отвел его своему отцу, не осмотрев карманы и не взяв документы убитого, которые он бы мог предъявить Голубову и Подтелкову в доказательство верного выполнения приказания. Их позже нашел на трупе казак Трофименков, о чем будет написано дальше.
Убив Чернецова, Пузанов, вероятно, призадумался. «Я вот уеду, а отец останется здесь и может за это пострадать». Отправившись в эту же ночь на хутор Ковалевка, где ночевала конница Голубова, или подождав ее прихода в Глубокую, он, вероятно, доложил обо всем Подтелкову, но и попросил скрыть его имя, так как и его отца и его многие знают и отец может за это пострадать. Поэтому то Подтелков и принял этот «подвиг» на себя что ему было очень выгодно для будущей его карьеры у красных и как об этом было объявлено и в нашей и в большевистской военной сводке.
В марте месяце казак хутора Иванкова Трофименков поехал засеивать свое поле и увидел на нем убитого, с погонами есаула, с раной от шашечного удара и выбитым глазом. Растегнув его полушубок, на груди увидал орден Св. Владимира. В документах, вытащенных из его карманов, прочел: есаул Чернецов. В то время Чернецов уже имел орден Св. Владимира 4-ой ст. с мечами и бантом и носил погоны есаула, которые никто из голубовских казаков не посмел с него сорвать, когда нас гнали на Глубокую. С документом и орденом Трофименков поскакал к матери Чернецова, которая жила тогда на хут. Гусеве, верстах в двух от его поля. Труп Чернецова лежал приблизительно не больше чем в 200-ах метрах, откуда начали разбегаться партизаны.
Мать Чернецова, узнав все это от Трофименкова, подобрала тело сына и при помощи исключительно женщин казачек привела его в порядок для похорон. Но нужно было иметь разрешение на похороны от красного командира Романовского. С большими трудностями ей удалось его получить, без права вноса тела в церковь, но все же Чернецов был похоронен по христианскому обряду со священником. Ни одного казака на похоронах не было: это угрожало арестом по распоряжению Романовского и отправкой в Луганск для расправы. Похоронен был тогда полковник Чернецов на кладбище при станции Глубокая.
Все это нам рассказал Трофименков, когда мы с братом, вернувшись с Корниловского похода, зашли к нему. Трофименков ярый антибольшевик, старик лет 60-ти, и дом которого был приблизительно в 20-ти саженях от места, откуда начали разбегаться партизаны, повел нас туда, где нашел тело Чернецова, подробно рассказав, что он видел и слышал. В ту ночь всю эту сутолку и стрельбу он отлично слышал. Рассказал о том, как он нашел тело Чернецова, в каком положении. Получив удар шашкой, Чернецов был еще жив, но когда убийца выбил ему дулом винтовки глаз, он по-видимому инстинктивно прикрыл его ладонью и в таком положении застыл. Возвращаясь с поля, Трофименков попросил зайти к нему в дом. В доме старик очень расчувствовался, особенно после наших рассказов о Корниловском походе. А потом, как то понизив голос, сказал:
«Да ходят то слушки, что Чернецова зарубил то Пантюшка...»
«Какой Пантюшка? Не Пузанов ли? Да ведь Чернецова зарубил Подтелков...» — нарочно сказал брат.
«Где там Подтелков — возразил старик — Подтелков и Голубов пришли в Глубокую с конницей только на другие сутки. Их тут совсем не было, когда партизаны разбегались. Сказывали его казаки, что он был на Ковалевке, у самой Каменской. Да они, эти, сукины сыны, голубовцы, коня украли у меня. Весной как надо было сеять, а коня одного не хватает, а где найдешь в такое время купить. Да вот спасибо Иван Алексеевич выручил. Пошел к нему, спрашиваю, где коня можно купить? А он мне говорит, да вот голубовцы бросили мне захудалого. Сговорились о цене и я забрал коня...»
Мы с братом тогда и не подумали, что это тот самый конь, на котором Чернецов поскакал к Гусеву. Это выяснилось через два дня.
Названный Иван Алексеевич был отцом Пантелея Пузанова, наш дядя. Жена его моя крестная мать, была глубоко верующей, своего пасынка Пантелея (он был сыном от первого брака) она не любила за его лодырничество и грубость. Часто встречались в церкви с нашей матерью, всегда справлялась, где мы и живы ли. Мать наша, конечно, тогда скрывала, что мы были под Глубокой у Чернецова. И как то Пузанова сообщила нашей матери шопотком и под бабьим секретом: «А ведь наш дьявол Пантюшка связался с этим разбойником Подтелковым и сказывал моему, что среди пленных партизан под Глубокой видел Сашу (то есть моего брата Александра). Да мой же сказывал, что это Пантюшка убил Чернецова...» Про своего мужа сказала, что он вполне согласен с большевистскими убеждениями сына Пантелея и вполне одобрял его поступки. Когда Дон был занят красными, он состоял секретарем в комитете иногородних по «справедливому» распределению между ними казачьих угодий.
Мы с братом решили пойти к Ивану Алексеевичу — быть может что-либо еще узнаем. Принял нас не очень любезно, ясно не из-за совести, а из-за страха. Засыпал вопросами, где и как были, хотя отлично знал от Пантелея, что мы были под Глубокой у Чернецова. Не говорили об этом и мы. После долгого и любезного разговора на разные темы, моя крестная, сказав, что должна же угостить своего крестника, пригласила нас к столу, довольно обильно приготовленному, была даже бутылка раздорского вина, что было большой редкостью в то время. После стакана, другого, дядя вышел и вернувшись водрузил на стол полбутылки водки, да еще с белой головкой, что было тогда еще большей роскошью, со словами: «Да разве офицеров угощают бабским напитком, им покрепче нужно...» Мы знали и раньше, что он любил выпить и брат, по родственному завладев полбутылкой, все чаще и чаще ему подливал. Хмель по-видимому ударил ему в голову и он перевел разговор на своего сына, Пантелея: «А наш то совсем свихнулся с ума, спутался с Подтелковым и Голубовым, и где он теперь? Может в живых его нет, ну да пусть на себя пеняет...» Видимо, он расчитывал этой фразой навести нас на откровенность, чтобы узнать, зачем именно мы к нему пришли. Несмотря на вино, на наш любезный разговор, он нам не доверял. Но мы не высказывали своего мнения ни о нем, ни о Пантелее, ни о происшедших событиях. После дядя как то приостановился в разговоре, как бы обдумывая, как сказать, и вдруг выпалил: «Не буду таить греха, ведь своего же казака Чернецова зарубил Пантюшка...»
«Да нет же — нарочно сказал брат — его убил Подтелков».
«Да где там Подтелков — ответил дядя — он с Голубовым пришел на Глубокую только на другой день после этого и тут расквартировался. Да еще Пантюшка и меня то впутать мог. Привел ко мне ночью коня и сказывал, на этом коне Чернецов ускакать хотел, но я его догнал и прикончил...».
«И этот конь у вас? — спросил брат.
«Ну нет, не стал бы я его держать — ответил дядя — а ежели другие или его родня с Гусева узнали бы, то могли бы мне какую-нибудь пакость сделать: ночью спалили бы или открыли бы шлюз, и мельницу и маслобойню мои снесло бы в Донец...».
«Да куда же Вы дели коня? Продали? — опять спросил брат.
«Нет, не продал, а отдал на другой хутор. Конь не мой, я его не покупал, Пантюшка его привел...».
Тут мы оба догадались, что конь, купленный Трофименковым, и был конем Чернецова, на котором он пытался ускакать.
Сухо распростившись с дядей, не подав ему руки, мы ушли.
Позже мы поделились нашим мнением об отце Пантелея с полицейским приставом в Глубокой, с которым были в хороших отношениях. Пристав нам сказал, что он давно у него в черном списке, но нет достаточно улик для его ареста. Если мы дадим письменно свои показания, то он сможет отправить его в Каменскую тюрьму, а там уж разберутся. Но мы просили ничего этого не делать. Если положение на фронте переменится и снова придут красные, то за это расплатятся наши отец и мать, старший брат, бывший помощником начальника станции Глубокой, и многие другие наши родственники, живущие в Глубокой и ее окрестностях. Отца наверно расстреляют, хотя бы по мотиву, что его четыре сына воевали с красными. «Суд» тогда у коммунистов был скорый... В те времена, если кто-либо просто по злобе сказал бы на вас «кадет», то вас немедленно бы арестовали, а если бы сказали, что вы партизан, то на месте бы убили, а если, указав на дом, сказали бы – из этого дома был партизан, то дом сразу разграбили бы, а его жителей тоже убили бы или в лучшем случае избили бы до полусмерти. Так И. А. Пузанов и оставался в своем доме до нашего последнего ухода и прихода красных.
Что стало дальше с убийцей Чернецова Пантелеем Пузановым — сказать не могу, не знаю. В Глубокой у своего отца он больше никогда не появлялся. Говорили, что из Новочеркасска он ушел на борьбу с партизанами ген. П. X. Попова. Видимо и его вскоре нашла свинцовая пуля, так же, как и Голубова...
Все эти сведения, точные и проверенные, были собраны нами с братом в июне 1918 года, как от матери Чернецова, так и других лиц, указанных в этом очерке.
И. Я. Жданов.
Родимый край № 93 МАРТ - АПРЕЛЬ 1971 г.
Следующая публикация
"Мы едины - мы живём в России"
Нет комментариев