И слово будто музыка звучит...

#ДР #Андрей_Максимов (1959г.) Лень – это нежелание делать то, чего ты делать категорически не хочешь. Ну и что плохого? Человеку не хочется делать то, что ему делать неохота, неинтересно, в чем он не видит смысла. Разве человек не прав? Прав. На это следует возражение: но ведь в жизни приходится делать то, чего делать не хочется? Бывает. Случается. Но это – форс-мажор. Человек не просто может, а должен делать то, что ему нравится и интересно, в чем он видит смысл. Человеку не лень любить близких; не лень делать любимую работу; не лень смотреть любимые передачи; не лень читать интересные книжки. Таким образом, лень не порок, а реакция на бессмысленность. *** Родители, а в особенности мама, это как дом, стены, крыша, тыл. Ребенок, сколько бы лет ему ни было, всегда знает, что дом его ждет; что всякие житейские бури никогда не прорвутся сквозь стены; что крыша защитит от любого дождя. Но дому не стоит постоянно бегать за своим жителем и опекать его. Дом находится на месте. И его двери всегда должны быть открыты. Вот и вся его задача.

"Очень важно однажды понять и принять одну мысль. Осознать, что ты не участвуешь и не будешь участвовать в несправедливостях. Они сильней тебя, они были и будут, как бы с ними не боролся, не сопротивлялся, мир огромен. Они будут... Пусть. Но не через тебя... " * Карлос Кастанеда

| «В каждом человеке ровно столько тщеславия, сколько ему недостаёт ума». Александр Поуп (1688-1744), английский поэт.

"Летом мы жили в Переделкине, на даче от Союза писателей. Папы не стало в 1972 году, но нас с мамой не выгоняли до 1986 года. <...> Я долго считала, что все люди вокруг - писатели или актеры. Как-то в школе мне задали сочинение на тему «Что хотел сказать Катаев в произведении «Белеет парус одинокий». Будучи девочкой нахальной и находчивой, я пошла к Валентину Петровичу на дачу и попросила написать это сочинение. Он написал и получил три! Его очень развеселили замечания, сделанные красной ручкой на полях: «Не верно. Катаев хотел сказать другое». Но учительнице я ничего не рассказала, а то бы ее инфаркт хватил." Это воспоминание Дарьи Донцовой (настоящее имя Агриппина Аркадьевна, в девичестве Васильева), дочери советского писателя Аркадия Васильева.

Процитируем вам один из невыдуманных рассказов Викентия Вересаева о Пушкине: «В середине двадцатых годов существовало в Москве литературное общество "Звено". Один молодой пушкинист прочитал там доклад о Пушкине. Пушкин такой писатель, что, надёргав из него цитат, можно пытаться доказать, что угодно. Докладчик серьёзнейшим образом доказывал, что Пушкин был большевиком чистейшей воды, без всякого даже уклона. Разнесли мы его жестоко. Поднимается беллетрист А. Ф. Насимович и говорит: — Товарищи! Я очень удивлён нападками, которым тут подвергся докладчик. Всё, что он говорит о коммунизме Пушкина, настолько бесспорно, что об этом не может быть никакого разговора. Конечно, Пушкин был чистейший большевик! Я только удивляюсь, что докладчик не привёл ещё одной, главнейшей цитаты из Пушкина, которая сразу заставит умолкнуть всех возражателей. Вспомните, что сказал Пушкин: Октябрь уж наступил...»

Я лежала на сохранении много лет назад, к моей соседке по палате постоянно ездил муж... Мы были такими молодыми, что нас трудно было назвать женщинами. Но называли: в больнице всех так называли. Мы все ждали рождения ребёнка в палате на двенадцать человек. Называлось это "лежать на сохранении". И была такая некрасивая Света с большим животом. Ну, у всех был живот, все были не очень красивые - там ни душа, ни зеркала не было. Но Света была нехороша собой и очень полная, отёкшая. Палата была на первом этаже. Мужья приходили к женам и разговаривали через подоконник. Телефонов не было, и женщины гадали и тревожились: придет ли их муж? Не ко всем приходили. Это понятно; работали все, ехать далеко, на окраину... И некоторые женщины плакали ночью. В больнице очень грустно. А когда муж всё-таки приходил, они выражали любовь и заботу. И спрашивали: "Ты покушал? Ты нашел чистую рубашку?". А к этой Свете ходил рыжий маленький паренёк в кепке. Немножко кривоногий и тоже не очень красивый. И каждый день, каждый день! - приносил маленькую кастрюльку. Он ее привозил, замотав в одеялко старенькое. И в кастрюльке была вареная картошка, ещё теплая. Или суп с макаронами. Тёплый. Он приезжал после работы на заводе, когда часы приёма посетителей кончались. Но мы же на первом этаже были. Он молча передавал кастрюльку Свете, а она ела. Она и меня угощала, мой муж в армии был. Потом этот молчаливый рыжий парень ехал с кастрюлькой и одеялом обратно. Часа два надо было ехать. И они почти не говорили. А потом меня выписали. И эту Свету я лет через пятнадцать снова встретила на улице. Она снова была в положении. И у нее уже было трое детей. И она красивая стала! Полная, но очень красивая. И машина красивая. Дети тоже красивые, она так сказала. И жизнь хорошая, красивая! А за рулём сидел этот рыжий парень, муж. Он остался некрасивым, как та алюминиевая помятая кастрюлька. Но в мужчине главное - не красота. Главное, что внутри. Как в кастрюльке, в которой картошка оставалась тёплой... И это тепло не исчезает, даже если ехать два часа. Даже если всю жизнь ехать - вместе. Анна Кирьянова

Гоголь в жизни. Николай Васильевич Гоголь был человек удивительно тонкой душевной организации, очень добрый, исключительно ласковый и нежный. Именно нежный. Некоторые его привычки просто умиляют. Так, он страстно любил полевые цветы. Современники рассказывают, что с ним невозможно было ехать летом в открытой коляске, потому что он каждую минуту выскакивал, срывал цветочек и начинал про него что-то рассказывать: как он называется по латыни и в народе, что с ним можно делать и какие легенды с ним связаны. Всё это очень его интересовало.

Когда дряхлеющие силы Нам начинают изменять И мы должны, как старожилы, Пришельцам новым место дать, — Спаси тогда нас, добрый гений, От малодушных укоризн, От клеветы, от озлоблений На изменяющую жизнь; От чувства затаенной злости На обновляющийся мир, Где новые садятся гости За уготованный им пир; От желчи горького сознанья, Что нас поток уж не несет И что другие есть призванья, Другие вызваны вперед; Ото всего, что тем задорней, Чем глубже крылось с давних пор, — И старческой любви позорней Сварливый старческий задор. Федор Тютчев

Я ужасно сентиментален, и это неистребимо во мне, как грусть. Я вижу знакомые лица, давно чужие, и они волнуют меня, и я охвачен воспоминанием, и течение времени останавливается, открывая прошлое. Время безжалостно, я знаю это и стараюсь улыбаться, когда мне совсем не хочется улыбаться, и говорю не те слова, какие нужно говорить. А какие нужно? Я забыл эти слова. Меня пугает равнодушие времени и чужие люди. Чем дальше, тем больше чужих, и некому поклониться, и не с кем уйти. Я ужасно сентиментален, и я бы плакал, прислонившись к плечу друга, но я не могу плакать и смотрю, смотрю спокойными глазами на пустоту вокруг. _ _ _ _ Геннадий Шпаликов. Из дневника 1957—1958. Бывают крылья у художников, Портных и железнодорожников, Но лишь художники открыли, Как прорастают эти крылья. А прорастают они так, Из ничего, из ниоткуда. Нет объяснения у чуда, И я на это не мастак. * * * О Геннадии Шпаликове рассказывает кинорежиссер Петр Ефимович Тодоровский: Трудно представить Генку Шпаликова солидным шестидесятилетним мужчиной, — он остался в памяти молодым, обаятельным парнем с широко расставленными глазами и вместе с тем — одиноким, заброшенным, неустроенным... Я с ним познакомился, когда он работал с Хуциевым над «Заставой Ильича», — в огромной коммунальной квартире у него была маленькая комнатушка, где он жил с женой и ребенком, однако собирались в этой коммуналке замечательные персонажи... В этой компании были люди примерно моего возраста — кинорежиссеры Венгеров, Хуциев, Швейцер... Шпаликов же был совсем молодой, ему было тогда всего двадцать четыре года. После премьеры моего фильма «Верность», помнится, состоялся один из первых наших совместных гитарных вечеров. Сохранились очень хорошие записи, где поет Генка, поет Окуджава, я им подыгрываю... В принципе, на таких встречах мы и знакомились, там образовывались дружбы, складывались судьбы. Ну а еще до этого я поехал в Петербург к Окуджаве, тогда он жил там (мы вместе писали сценарий) — и, как я помню, нас собирал у себя Венгеров. Была, мне помнится, чудесная зимняя ночь... вдруг к утру в нашей компании появился Галич, потом появился Исаак Шварц, появился неожиданно Митта. И это все длилось иногда по два-три дня, незаметно пролетали часы под гитару, под хорошее вино, мы слушали песни, — и там тоже всегда был Генка Шпаликов. ... Вообще же мы по-настоящему познакомились с ним на съемках фильма «Никогда». Он вдруг сказал мне: «Слушай, а я никогда не видел моря». И я взял его с собой — он всю неделю купался в море, пил вино и пел песни. Остаётся во фляге Невеликий запас, И осенние флаги Зажжены не про нас. Вольным — вольная воля, Ни о чём не грущу, Вздохом в чистое поле Я себя отпущу. Но откуда на сердце Вдруг такая тоска? Жизнь уходит сквозь пальцы Жёлтой горстью песка. Знаете, поначалу я не особенно прислушивался к его стихам. А мелодии были у него одни и те же, непритязательные... Так что поначалу его в нашей компании и не воспринимали как какого-то серьезного барда, как, допустим, Булата. Казалось, ну да, пишет какие-то песенки, пишет для себя, а потом, когда я вчитался, когда вслушался, то понял, какой это серьезный замечательный поэт. Я должен сказать, что, когда я вдруг набрел у него на эти строки — «Рио-Рита», «Рио-Рита», вертится фокстрот, на площадке танцевальной сорок первый год», — я просто задрожал, я понял, что мой фильм (я снимал «Военно-полевой роман») без этих слов в чем-то очень сильно потеряет или чего-то не найдет... Удивительно, что эта песня, легкая такая стилизация, вроде бы, в итоге стала не просто песней, стала частью драматургии нашего фильма. Я ее сам и исполнил. Мне иногда говорят: это ваша песня, такое ощущение, что эту песню написал Тодоровский. Самое поразительное — Генке Шпаликову в сорок первом году было четыре года!.. Я не знаю, как он спустя много лет вспомнил этот летний день — я-то помню это сумасшедшее время, как мы бегали по этим скверикам, садикам, с гитарами, дергали девчонок за косы, совершенно не чувствуя, что на нас наступают эти страшные четыре года войны... И этот четырехлетний мальчик запомнил и в этих строфах — «городок провинциальный, летняя жара» — точно описал эту атмосферу, эту беззаботность, эту безответственность, это непонимание того, что сейчас случится... Он хотел писать сценарий с таким названием — «Лейтенант Надежда», мы с ним об этом говорили. Он много понимал и знал про эту войну, понимал, что произошло с нашим народом, с нашими бесчисленными жертвами... К сожалению, Генка много пил — пил, как часто это бывает с мужчинами, от мужского одиночества, жена от него ушла, мать его тоже не пускала, он болтался по друзьям, средств к существованию не было, и самое больное место — он писал, но писал не то, что хотел... У него была огромная масса замыслов, о которых он рассказывал. И почти ничего не удалось воплотить. Пока Хуциев разворачивался со своим огромным проектом «Застава Ильича», он сел и одним махом написал «Я шагаю по Москве». Вот какой запал у него был... Его, кстати, Данелия звал в шутку Гена Цвале. И что самое поразительное — в этой киношной компании, где были люди, прошедшие войну, заслужившие что-то, совсем не чувствовалась разница в возрасте с этим, ну, вроде бы мальчишкой... Я шагаю по Москве, Как шагают по доске. Что такое - сквер направо И налево тоже сквер. Здесь когда-то Пушкин жил, Пушкин с Вяземским дружил, Горевал, лежал в постели, Говорил, что он простыл. Кто он, я не знаю - кто, А скорей всего никто, У подъезда, на скамейке Человек сидит в пальто. Человек он пожилой, На Арбате дом жилой,- В доме летняя еда, А на улице - среда Переходит в понедельник Безо всякого труда. Голова моя пуста, Как пустынные места, Я куда-то улетаю Словно дерево с листа. Он в те годы жил легко, действительно шагал по Москве, все его знали, любили, женщины его любили... Так что фильм Данелии был просто частью его самого, частью его характера... Я не могу претендовать на то, что знал его глубоко. Нет, наши встречи были короткими, мимолетными, то на банкете, то на вечеринке... Иногда я видел его страшно мрачным, опустошенным. Я знаю, что в самый последний период своей жизни он работал над сценарием о Маяковском. И эта судьба оказывала на него свое воздействие — у него, как мне рассказывали, были острые приступы отчаяния, депрессии. Он был сценарист. Кинодраматург. И я точно знаю, хотя наши встречи были очень короткими: то, что он писал, его не устраивало, а то, что он хотел написать, — не шло. Он подавал заявки, много заявок, пытался заинтересовать киностудии своими идеями... Но, видимо, наступала уже другая эпоха, в которую он не вписывался. Но Генка не сдавался. Он писал. Я видел его буквально за день до смерти — на могиле Ромма. В то время он жил в Переделкино, в Доме творчества, приехал оттуда живой, бодрый, сказал нам со Швейцером, что очень много работает... И на следующий день его не стало. Я считаю, что это был какой-то приступ. И — накопившееся ощущение невостребованности. Я пуст, как лист, Как пустота листа. Не бойся, не боись,— Печаль моя проста. Однажды, наровне, Заговорила осень,— И это все во мне, А остальное сбросим. Пускай оно плывет Все это,— даже в лето, Безумный перелет — Но в это, это, это... В. Долинин

Этот снимок был сделан в апреле 1921 года - последнюю весну Блока. В начале мая 1921 года Александр Александрович должен был дать в Москве несколько творческих вечеров, первое отделение которых занимали выступления его друга Корнея Чуковского. Московские гастроли с первого дня пошли наперекосяк. Первый вечер в Политехническом музее прошел в полупустом зале, наполненный «случайной» публикой. Блок поначалу отказывался выходить на сцену, и лишь благодаря настойчивым уговорам Чуковского согласился выступить. На двух последующих вечерах, состоявшихся в том же зале, ситуация была уже существенно лучше — публики заметно прибавилось. Однако настроение поэту от этого никоим образом не улучшилось, поскольку финансовые сборы от всех трёх выступлений оказались ничтожны. Во время четвертого выступления в зале «Дома печати» на Никитском бульваре, произошёл крайне неприятный инцидент. Один из слушателей — по утверждению Корнея Чуковского, «какой-то чёрный тов. Струве», — начал выкрикивать, перебивая Блока, что его стихи — это мертвечина, а сам он — мертвец, что он «внутренне мёртв». Будучи глубоко оскорблённым таким хамством, Блок оборвал чтение и ушёл со сцены за кулисы, но, опять-таки вследствие уговоров бросившегося за ним Чуковского, вернулся и продолжил выступать. Вечером того же дня Блок выступил в Мерзляковском переулке, на собрании участников литературно-художественного кружка «Studio Italiano», возглавлявшегося литератором Павлом Муратовым. В этой аудитории, в отличие от предшествующей, приём ему был оказан исключительно эмоционально тёплый. Шесть лет спустя Муратов, к тому моменту уже покинувший СССР, вспоминал о последней встрече с Блоком так: «Я смотрел сбоку на его тяжёлый и правильный профиль, видевший столько житейских бурь и вот смягчённый, видимо, этой минутой бережного внимания, этим ветром сочувствия. Невольно думалось: каким образом могло случиться, что этот столь многими любимый в прекрасном своём даровании человек столь явно одинок и несчастен, столь горестно молчалив под вздорное жужжание чуковских и скучное гудение коганов». Перемещаясь из квартиры в квартиру, из зала в зал то на автомобиле, то на извозчиках, дерущих по 10–15–20 тысяч за одну поездку, постоянно находясь в окружении кучки восторженных московских поклонников и поклонниц, — Блок всё же обращал внимание на детали окружающего его ландшафта. Которые его совсем не радовали: «В Москве зверски выбрасывают из квартир массу жильцов — интеллигенции, музыкантов, врачей и т. д. Москва хуже, чем в прошлом году, но народу много, улица шумная, носятся автомобили». В один из дней, свободных от выступлений, к Блоку была приглашена доктор Александра Канель. Она работала в Кремлёвской больнице и считалась терапевтом-диагностом высокого уровня. Осмотрев поэта и выслушав его жалобы на недомогание, Канель диагностировала у него сильное истощение и малокровие, которое она приписала следствию недостаточного питания и однообразной пищи, а также сильную неврастению, цинготные опухоли и расширение вен на ногах. При этом, как утверждала Канель, никаких органических изменений у пациента не наблюдается, а вся проявленная у него симптоматика — и слабость, и испарина при ходьбе, и плохой сон — всё происходит от нервного и физического истощения. Рекомендации, полученные Блоком от врача Кремлёвки, оказались самыми примитивными: мало ходить, больше лежать, не нервничать и хорошо питаться. Корней Чуковский, во все дни пребывания Блока в Москве неотступно находившийся подле него, понимал, что с поэтом творится что-то неладное. Особенно напугала Чуковского история, приключившаяся в один из последних дней пребывания Блока в Москве. Вот как Корней Иванович описывает этот случай в своих мемуарах: «Мы сидели с ним вечером за чайным столом и беседовали. Я что-то говорил, не глядя на него, и вдруг, нечаянно подняв глаза, чуть не крикнул: передо мною сидел не Блок, а какой-то другой человек, совсем другой, даже отдалённо не похожий на Блока. Жёсткий, обглоданный, с пустыми глазами, как будто паутиной покрытый. Даже волосы, даже уши стали другие. И главное: он был явно отрезан от всех, слеп и глух ко всему человеческому. — Вы ли это, Александр Александрович?! — крикнул я, но он даже не посмотрел на меня». Как утверждал Чуковский далее, не в силах вынести вида живого мертвеца, он поднялся из-за стола, взял шляпу и тихо ушёл. Больше он Блока никогда не видел — ни живым, ни мёртвым. (с)