Предыдущая публикация
| Из воспоминаний о Василии Шукшине
Льва Сидоровского
/1979 год/
Дом на улице Бочкова, недалеко от станции метро «Щербаковская». Квартира на пятом этаже. Его кабинет, его библиотека, его стол, его тетради... Но об этом – чуть позже, а пока что по соседству, в гостиной, слушал я рассказ Лидии Николаевны Федосеевой-Шукшиной. Говорить ей было непросто: боль в сердце так и не притупилась...
♡♡♡
Я ЕГО ещё во ВГИКе узнала, хотя учились на разных курсах: Вася в пятьдесят четвёртом поступил, а я – в пятьдесят шестом. Шукшин был у нас комсомольским секретарём и со стороны казался товарищем очень строгим, недоступным, даже необычным. Необычно выглядела его одежда: гимнастёрка, галифе, сапоги. Необычным был взгляд: стрельнет в тебя взглядом, а потом упрёт его куда-то в пол, в землю... И походка тоже была отличительная – очень уж какая-то устойчивая, твёрдая, даже упрямая. Откровенно говоря, мне это в нём тогда не нравилось. Когда спустя годы поженились, я вспомнила: «К тебе в институте страшно было подойти – весь в себе, вечно замкнут...» Он улыбнулся и скороговоркой: «Было, было, было...» И подарил свою книгу «Сельские жители» с такой надписью: «За то, что ты меня когда-то невзлюбила, вот тебе беспомощная моя работа»... Впрочем, свои привычки он сохранил на всю жизнь. Говорил: «Надеть бы косоворотку, сапоги, но только чтобы вокруг не смеялись...» Не раз повторял: «Хорошо работать в чистой рубахе, валенках и чтобы было полно сигарет...» Как-то признался: «Мне кажется, что в галстуке или накрахмаленной рубашке я бы не написал ни строчки…» А сблизила нас песня. Съёмки фильма «Какое оно, море» должны были проходить в Крыму. Сели дружной компанией в поезд «Москва – Феодосия», достали снедь. Я запела: «Калина красная, калина вызрела...» – тогда, в шестьдесят четвёртом, эта песня как раз появилась. Он стал подпевать. Дальше – больше: «Вот кто-то с горочки спустился...», «Куда ведёшь, тропинка милая...» Так с песни всё и началось...
♡♡♡
ЖИЛИ на окраине Москвы, которая называется Свиблово, в маленькой кооперативной квартире. Принёс туда Шукшин фанерный чемоданчик. Там и дочки родились, погодки Маша и Оля. Когда спустя годы в этот дом переезжали, Шукшин обнаружил старый свой чемоданчик и шумно радовался: «Господи! Это, знаешь, какая реликвия!» В чемодане хранились письма от родных, перевязанные бечёвкой, и еще отказы из всех редакций и издательств, куда, по совету Михаила Ильича Ромма, направлял свои рассказы...
Писал урывками. Сетовал: «Четыре строчки в день – разве это работа?.. Сочиняю в основном в гостиницах да в больницах...» Там, в Свиблове, всю их маленькую квартиру заполняли дочки. Работать выпадало только ночью, на кухне. Шукшин мечтал: «Хочу стол, как у Ромма, – большой, и чтобы завален был книгами, бумагами. Хочу кабинет, чтобы можно было от всех закрыться...» Здесь мечта о кабинете, наконец, осуществилась, и стол подобрали просторный, но писать выходило всё равно только, когда домашние засыпали. Заваривал покрепче кофе, доставал сигареты – тихо, хорошо... Раскрывал «общую тетрадь» в клеенчатом переплёте – он любил именно такие вот тетради: чем толще, чем больше приближается к «амбарной книге», тем лучше. Обычно рассказ вынашивал долго и писал почти без помарок. Как только заканчивал, будил жену: «Послушай...» Однажды она просыпается: под подушкой – тетрадка. Раскрыла: «В день 8 Марта дарю тебе этот рассказ». Рассказ назывался «Охота жить».
С интересом следил за игрой дочек: «Может, и правда, артистки растут? Да ещё талантливые? Как режиссёр обязательно это высмотрю...» Писал им из Сибири, где снималась картина «У озера»: «Девчонки, вырастайте скорее, и я вам покажу свою родину. Тогда вы поймёте, что такое жизнь...»
Как-то Оля (ей было четыре года) увидела в кабинете книжку «Там, вдали...» с портретом отца. Прибежала: «Папа, почему ты здесь?» – «Потому что это моя книжка, я её написал». – «Как это "написал"?» – «Я писатель». Девочка была поражена: «Ты пи-са-тель?.. Маша! Иди скорее сюда! Ты знаешь, наш папа – писатель!..» Он хохотал до слёз...
На ночь вместе с дочками сочинял сказки. Чаще всего про то, как заяц летал на воздушных шариках. Бывало, и утром бегут к нему: «Папа, сказочку!» Он отбивается: «Дайте хоть глаза продрать...» Потом на кухне жене восхищённо: «Оля словно перочинный ножичек: р-раз – и складывается ко мне, а Машка, как журавлик, ножки вытянула...» Машу так и звал – Журавликом, а Олю по-разному. (Вообще прозвища умел придумывать удивительные. Как-то, надписывая жене книжку, поместил вверху: «ФеЛиНи», это значит – «Федосеевой Лидии Николаевне»). Устраивал с Машей и Олей шумные баталии, возил их на спине... Уложив девочек, потирал руки: «Сейчас, значит, кофеёчку, сигареточку...» Подготавливал себя к любимому разговору – о дочках. Слушая Лиду, похохатывал: «Нет, определённо дети гениальные...»
♡♡♡
ЛИДИЯ Николаевна:
– Многие почему-то думают, что Шукшин жену себе привёз из Сибири, на фильм «Печки-лавочки», а ведь я коренная ленинградка, из коммуналки... В работе над картиной выматывался он ужасно и всякий раз клятвенно заверял: «Всё, с кино завязываю. Надо писать...» Но, думаю, с кинематографом, вопреки бытующему мнению, всё равно бы никогда не расстался. «Разина» же собирался снимать, да и другие замыслы были – например, «Вот моя деревня...»
***
ДА, ОН ДУМАЛ и о новых фильмах, и о театре, о собственном театре – Русском драматическом. Намеривался ставить там Распутина, Белова, Абрамова, Залыгина, Тендрякова... Он не любил общественных мест, свободное время стремился проводить дома. Он не любил московскую зиму (как-то сказал жене: «Заметь, у меня нет ни одной зимней картины»), зато, когда приехал в феврале с Лидой в родные Сростки, шумно радовался: «Ну, воздух! Как ножом режет!.. Плюнешь – плевок застывает...» Он не любил автомашин – чтобы перейти дорогу, обычно долго выбирал подходящий момент (хотя, когда понадобилось для роли, научился лихо управлять грузовиком). И ещё он очень не любил громких слов. «Мне кажется, – говорил Шукшин, – смысл социалистического искусства не в том, чтобы силиться создавать неких идеальных положительных героев (даже в противоположность отрицательным), а находить, обнаруживать положительное – суть качества добрые, человечные – и подавать это как прекрасное в человеке». И далее следуют слова, в которых, пожалуй, Шукшин выразил самое главное в себе:
«Нравственность есть правда. Не просто правда, а – Правда. Ибо это мужество, честность, это значит – жить народной радостью, болью, думать, как думает народ, потому что народ всегда знает Правду».
На полях своих тетрадей Шукшин делал разные записи:
«Я знаю, когда я пишу хорошо: когда пишу и как будто бы пером вытаскиваю из бумаги живые голоса людей».
«Во всех рецензиях только: "Шукшин любит своих героев...", "Шукшин с любовью описывает своих героев..." Да что я – идиот, всех подряд любить? Или блаженный?..»
«Произведение искусства – это когда что-то случилось: в стране, с человеком, в твоей судьбе».
«Ничего, болезнь не так уж и страшит. Какое-то время можно будет ещё идти на карачках».
«Добрый», «добрый» – эту медаль носят через одного. Добро – это доброе дело, это трудно, это непросто. Не хвалитесь добротой, не делайте хоть зла».
«Когда нам плохо, мы думаем: а где-то кому-то хорошо. Когда нам хорошо, мы редко думаем: где-то кому-то плохо».
♡♡♡
ОДНАЖДЫ он написал жене:
«Люди красиво говорят про искусство – это делается легко. Больше того, когда душа не занята искусством, остаётся много сил и желания говорить про искусство, ведь все же вон как умны и начитанны...»
Что же касается Шукшина, то у него много говорить про искусство и времени, и желания не было. ШУКШИН ИСКУССТВО ДЕЛАЛ... Как-то Лидия Николаевна с дочками пришла к мужу в больницу, а у него в глазах, глубоко-глубоко, слёзы. «Что случилось?» Подает «амбарную книгу»: «На вот, написал... Только не надо сейчас... Потом, дома...» Читала, плакала... Зазвонил телефон. Подняла трубку, а говорить не может... Он – оттуда, тихо: «Ну что, будем ставить?..»
Я держу эту «амбарную книгу», где поверху написано: «Калина красная», а пониже: «Писал сценарий 27 октября – 5 ноября 1972 года. Москва (больница)». Перелистываю просторные страницы в клеточку, написанные ровным почерком. Только, пожалуй, в самом последнем абзаце строчки дрогнули, поползли: «И лежал он, русский крестьянин, в родной степи, вблизи от дома. Люба упала ему на грудь и тихо жутко выла. Петро стоял над ними, смотрел на них и тоже плакал. Молча».
Сценарий хранится в кабинете, где на книжных полках, сделанных его руками, – и Карамзин, и Костомаров, и Соловьёв (вся история государства Российского, отсюда и «Разин» его пошёл). И классики подобраны здесь тоже по-особому... Ещё на этих полках много разных чудес – например, какие-то диковинные корни, найденные им в лесу, или ствол ёлочки, которую он навсегда «прописал» здесь после какого-то Нового года... А вот – кусочек янтаря, глядя на который он радовался: «Как похоже на мою гору Пикет в Сростках – да, это моя гора, моя деревня...»
И последнее письмо к родным – тоже тут: «Что это за жизнь такая: что-то надо всё делать, куда-то уезжать... Я вот выкопаю здесь, за Доном, землянку и привезу вас, и будем жить неразлучно. Не поедете ведь – вот штука-то...»
Это письмо Лидия Николаевна вынула из почтового ящика, направляясь в аэропорт: летела в Болгарию. В самолёте случайно услышала, что итальянские кинематографисты решили поставить фильм о Достоевском и на главную роль намерены пригласить Шукшина. Представила, как обрадуется такой вести. Но об этом он уже не узнал...
Сердце Шукшина не выдержало. Потому что, когда Василию Макаровичу даже и было хорошо, он всё равно помнил, что где-то кому-то плохо. Вот в чём дело...
♡♡♡
"Любить надо, и все! Любить, и все! Все остальное — муть."
/Василий Шукшин/
Следующая публикация
Комментарии 1