ЭКСКЛЮЗИВ

ХУДОЖНИК МУСЛИМ МАГОМАЕВ... Талантливый человек талантлив во всем. В этом очередной раз убеждаешься, когда смотришь на живописные работы Муслима Магомаева.

- Алло мам, ты пенсию получила? - послышался родной голос в телефоне у Анны Васильевны. - Да сынок, получила, только врач мне выписал лекарства больше обычного, сердце совсем пошаливает, — оправдываясь ответила Васильевна. - Мне платеж за машину надо внести, я потом куплю тебе лекарства с аванса, — не унимался сынок - Как знаешь Витенька... Анне Васильевне было уже за 70, всю жизнь она проработала учителем по математике. Единственного сына Виктора очень любила, поэтому не могла ему отказывать и по сей день. Во всем себя ущемляла. А Виктор по-прежнему считал, что мать ему должна, несмотря на то, что ему четвертый десяток пошел. Муж Анны Васильевны покинул ее еще 20 лет назад, любили они друг друга. Но судьба решила забрать Георгия у Анны раньше срока. В молодости они загадывали как проживут до глубокой старости и умрут в один день. Виктор никогда не опаздывал приезжать за деньгами к матери, поэтому сразу после звонка, примчался. - Мама, а ты не могла бы мне дать в этот раз побольше? Понимаешь, у Светки день рождения на выходных, а мы в этом месяце Кольке с Мишкой по планшету купили, давно они его просили, мне на подарок нужно теперь. - Витя, мне врач прописал лекарства, говорит, чтобы обязательно начала их принимать, сердце все чаще дает о себе знать. - Да да мам, я помню, через неделю будут тебе все лекарства. Анна Васильевна, как всегда, не стала спорить с сыном и дала столько, сколько он попросил. Неделя прошла быстро, а лекарства Виктор так и не привозил. Женщина все хуже и хуже начала себя чувствовать. Один раз даже пыталась ему позвонить, но он ответил, что пока не может говорить и перезвонит позже. Но звонка она так и не дождалась. В один из будних дней, Анна Васильевна особенно плохо себя почувствовала, не было сил добраться даже до телефона. Прикрыв глаза, толи во сне, толи на яву привиделась ей картина: "Вечер. Аннушка молодая и беззаботная бежит домой с вечерних прогулок с подружками. На встречу идет молодой человек в форме. - Да это ж Гоша! Из армии пришел! Раньше она видела его только из далека, но глаз девушка на него положила давно. Но как тут признаешься в чувствах то, когда тебе всего 15 лет было, а сейчас то девушка взрослее стала, в невестушку превратилась. Радостный Георгий мимо такой красавицы пройти не смог и предложил проводить ее до дома. У Анны все внутри перехватило от этого предложения. Так и продолжили молодые тайком встречаться. Родители молодых людей между собой врагами были, не поделили что-то однажды. Анна с Георгием это знали, поэтому и бегали тайком, зная, что родители этого не одобрят." - Аня, я люблю тебя и хочу на тебе жениться! Давай мы с тобой поженимся, будем жить долго — долго, и умрем в один день. Как тебе идея? - Что ты Гоша, как мы породнимся, если родители наши враждуют? - Я поговорю и с моими, и с твоими, что-нибудь придумаем, нет так сбежим и все равно поженимся! Договориться Георгию вроде как удалось, долго сопротивлялись, но в итоге согласились, при одном условии, что общаться родители друг с другом не будут. В день свадьбы, когда все начали хлопотать и подготавливаться, родители все же помирись. Тогда Анна была самой счастливой невестой на свете. После свадьбы молодые переехали в город, там жизнь закрутилась и завертелась. Через 4 года родился сынок Витя. Как же они его любили... После этого картина перед глазами исчезла у Анны Васильевны, как вдруг плохо ей стало еще сильнее. На дворе стояла ночь, сколько Анна пролежала в таком полудреме она не знала. Как вдруг послышался шорох открывающейся двери. - Мама, мамуля! У тебя все в порядке? - раздался родной голос сына. Когда Виктор увидел свою мать, почти уже без дыхания, тут же вызвал скорую помощь, сам весь в слезах сел рядом, взял за руку и заговорил с ней: - Мамуля, ты ж прости меня! Прости, такого плохого сына. Сегодня, когда я лег спать, мне во сне папка приснился. Стоял и умолял спасти тебя, говорит не время еще Аннушке уходить, проснулся я в холодном поту и что есть силы летел к тебе. Сразу все понял и осознал. Как же я мог так с тобой поступать, я ведь совсем о тебе не заботился, ты только живи, я хоть и был плохим сыном, но сейчас осознаю, что не могу тебя потерять. Мама... Мамочка... Как же я тебя люблю... Спустя 10 минут Анну Васильевну забрала скорая помощь. Женщину удалось спасти, а через три недели, Анна Васильевна окрепла и готова была к выписке. Виктор приехал на час раньше положенного времени, стоял все это время топтал порог и ждал, когда появится мать. Когда он привез ее домой, она не поверила своим глазам. Весь холодильник был заполнен вкусной едой, фруктами. На тумбочке лежали дорогие лекарства, в вазе стояли цветы. Анна Васильевна забыла уже, что такое вкусная еда, и прочие небольшие радости. Ведь денег не оставалось практически ни на что. Да и не думала она о себе, главное, чтобы Витенька был счастлив. Теперь женщина купалась в заботе, почти каждый день Виктор со своей семьей приезжали к женщине поужинать в семейном кругу. Долго она не могла привыкнуть к такому образу жизни. По привычке пыталась сунуть сыну пенсию, но он наотрез отказывался. Еще не раз Виктору снился сон, где его покойный отец обнимал его и говорил спасибо за Аннушку. Берегите своих родителей! Зарина Толькова

Зубочистка София За победу на конкурсе красоты она получила рулоны обоев, скатерть для кухонного стола и билет до Рима. Неплохо для Зубочистки? Именно так мальчишки назвали юную Софию – за ее худобу. В послевоенной Италии считали, что красота не может держаться только на честном слове. Поэтому на доме девушки частенько появлялись надписи: Жердочка, Зубочистка, Палочка. Она пожимала плечами и шла дальше. София верила в свою судьбу.

Девушка демонстрирует ,как выглядит холодильник советского человека.

МАМА УШЛА ЗА КОНФЕТАМИ И БОЛЬШЕ ЕЕ НИКТО НЕ ВИДЕЛ Лёка стояла, вцепившись в ручку чемодана. Папа ушел. А теперь еще и мама. — Девочки, стойте тут, никуда не уходите, я скоро, — недовольно сказала мама, поправила воротник из лисы и пошла в другую сторону. — Мама, — отчаянно крикнула вслед Лёка. — Мамочка, не уходи! — Лёка, я куплю вам конфет и вернусь, — сердито сказала мама и, скрылась за колонной Казанского вокзала. Лёка беспомощно посмотрела на старшую сестру Валю и еще сильнее вцепилась в ручку чемодана, шмыгнула носом: — Валя, они же вернутся? —Не реви, Лёка, — важно сказала сестра. — Папа пошел в кассу за билетами. А мама за конфетами. И мы поедем на поезде, — уже не очень уверенно сказала она. — В какой-то другой город. И папа сказал, что там нас будет ждать елка в новой квартире! Большая. Потому что в Москве такие елки не растут, как там, — Валя испуганно посмотрела на толкавшихся людей, вздрогнула от гудка паровоза, прижалась к сестре и тоже уцепилась за ручку чемодана. Чемодан был большой и неподъемный. С ним мог справиться только папа. Но все равно в него не влезли все любимые игрушки Вали и Лёки. Когда Лёка приносила свою очередную куклу в спальню к родителям и старалась незаметно положить ее в чемодан, мама сердилась и выбрасывала ее на кровать: — Лёка! Хватит таскать своих кукол! У меня платья не помещаются! А еще костюмы твоего отца! Ему же надо прилично выглядеть! Он у тебя будет главным инженером завода! — после этого она садилась в изнеможении на кровать, закрывала лицо руками и театрально плакала, так, чтобы слышал отец в своем кабинете. — Лучше бы был мастером здесь в Москве, чем в этой тайге! — Маша! — взвивался отец, хотя давно дал себе слово, что будет молчать на все упреки жены. — Маша, ну как ты можешь! Меня повысили! Партия доверила мне сложнейший участок работы! Значит, верит в меня. Надо поднимать заводы в стране! — Николай, тебя сослали в глушь! И меня тоже! Здесь ты был заместителем главного инженера, и это Москва! Да, там будешь главным инженером, но где? Где этот город? В тайге! Там даже театра нормального нет! С кем я буду общаться? А девочки? Где они будут учиться? И, главное, с кем дружить? С босяками из бараков? — Мама, а что такое баррраки? — спрашивала Лёка. Слово было смешное и нравилось Лёке, в серединке была раскатистая «р», которая только недавно стала у нее получаться. — Иди сейчас же в детскую! — сердилась мама, пихала Лёке куклу в руки и выпроваживала из спальни. — Потом, потом приедут ваши куклы со всем остальным багажом! Мама настаивала, чтобы взять всего одну куклу на двоих, но папа сказал, что каждой девочке можно взять по кукле. — Зачем им с собой брать кукол? Ты же сказал, что нам отправят все в нашу глушь! И нашу мебель, и сервизы, и твои книги! Все отправят. Зачем тащить этих кукол? Хватит и одной поиграться. — Пусть девочки возьмут по самой любимой кукле, — сказал папа, — им будет легче привыкнуть. Мама демонстративно выложила свое любимое театральное платье и упихала трофейных кукол в чемодан. И после этого не разговаривала с ним два часа и, пила капли на кухне. Николай чувствовал себя виноватым, но не сдавался. Он был готов оставить лучший свой костюм и ходить на завод в гимнастерке и потертом пиджаке, но Маша не позволила. И вот сейчас, Лёка и Валя стояли, уцепившись изо всех сил в ручку чемодана, словно только это и связывало их с мамой и папой. — Девочки! — прибежал запыхавшийся отец. — Какая очередь в кассу брони! Еле успел к поезду. А мама где? Тут Лёка не выдержала и заплакала навзрыд. — Мама, мама ушла за конфетами-и-и-и, — рыдала она, — туда, — и махала рукой в сторону центральных дверей вокзала. Папа, переминаясь с ноги на ногу, не знал, что ему делать. Поезд отходил через десять минут, а до вагона надо было уже непросто идти, а бежать. Искать жену или все-таки бежать к вагону? Как объяснить товарищам на работе и в Москве, и в Перми, что он взял и опоздал на поезд, потому что жена пошла за конфетами? Да какие конфеты, здесь на вокзале? Она что, с ума сошла? Неминуемое объяснение перед товарищами на заводах подтолкнуло папу. Он схватил чемодан, уже не надеясь найти носильщика, взял за руку Валю и сказал: — Валя крепко держи сестру за руку! И побежали быстро к нашему вагону. Мама сейчас придет. — А как она нас найдет? — заныла Валя, но папа строго посмотрел на нее. — Найдет. В вагон они забежали, запыхавшиеся, взмокшие за две минуты до отхода поезда. Папа сунул билеты проводнице, впихнул чемодан на площадку и подсадил девочек: — Молю, посмотрите за ними, мне надо найти жену, она потерялась! Проводница обняла девочек: — Смотрите, у вас меньше минуты! Не опоздайте! А то уедем без вас! Лёка горько разрыдалась. Без папы? Мама потерялась! Теперь еще и папа? — Нет, нет, папочка! — Я найду маму и вернусь! Девочки так и стояли в тамбуре вагона. Не отпуская ручку чемодана. Поезд тронулся, а проводница немного испуганно посмотрела на них. — Господи, где же ваш папа? — но тут же спохватилась. — Папа, наверняка запрыгнул в последний вагон. Вместе с мамой. И сейчас они придут. Она еще раз выглянула на удаляющийся перрон и захлопнула дверь вагона. — Так, чемодан оставим здесь, а мы с вами пойдем в ваше купе, подождем папу. — Нет, — завизжала Лёка. — Хорошо, — испуганно согласилась она, — мы возьмем чемодан и, вы с чемоданом подождете папу в купе. Хорошо? А я вам сделаю чаю с пирожками. Она, чертыхаясь, с трудом подняла чемодан и поволокла его, грудя нарядные половики. — Ну вот, ваше купе, — выдохнув сказала она и открыла дверь. — Смотрите, как тут красиво. Садитесь на диванчики, я принесу чай, и папа с мамой сейчас придут. Папа, действительно пришел, как раз, когда проводница принесла чай и пирожки. Но он пришел без мамы. Растерянный и несчастный. *** Через сутки они вышли в чужом городе. Их встретили на большой черной машине и отвезли в новую квартиру рядом с заводом. Квартира была пустая и маленькая, всего две комнаты. Водитель помог затащить чемодан. — Ну вот, — натянуто сказал папа, — вот наш дом. — А елка? — плаксиво сказала Валя. — Ты обещал елку! — всхлипнула Лёка. — Елку завтра привезем! — улыбнулся водитель. — А потом пойдете на праздник, где вся детвора соберется! Костюмы у вас есть, а, девочки? Снежинки или зайчики? — он подмигнул девочкам. — До завтра! Хотя, простите, Николай Иванович, забыл еще одно дело. Мебель вам привезут тоже завтра, а сейчас попросим у соседей раскладушки, не на полу же спать таким красавицам! Через полчаса в квартире было полно людей, соседи принесли и раскладушки, и одеяла, и простыни. Все, чтобы новенькие почувствовали себя, как дома. Их накормили ужином, угостили пирогами. А соседка из квартиры напротив, тактично умолчав об отсутствующей маме, предложила позаниматься завтра с девочками, пока папа будет на работе. Папа смущался от такого внимания и заботы совершенно незнакомых людей. Поздно вечером, желая девочкам спокойной ночи, он сказал: — Нам будет здесь хорошо. Правда? — он поцеловал Валю и Лёку. — Смотрите, какие хорошие люди живут в этом доме. Все у нас будет хорошо. — А мама? — тихонько спросила Лёка. — Она приедет? — Наверное, она опоздала на поезд и ждет нашего звонка. Завтра я позвоню ей с переговорного пункта и скажу, как мы ее ждем, — вздохнув сказал папа. Николай ходил звонить каждый день. С каждым днем он мрачнел все больше и больше. В Москве не отвечали. Он понимал, что их ведомственная квартира, давным-давно уже принадлежит какому-то другому специалисту завода или скоро будет принадлежать. Но все еще не терял надежду узнать где его жена. И мать его детей. И через два месяца, наконец, ему ответили. — Алло? — певуче протянул молодой женский голос. — Квартира Сходченко. Кто говорит? — Простите, — Николай с усилием сглотнул, он не ожидал, что ему все-таки ответят и ответит чужой голос, — простите, это Николай Иванович, я раньше жил в этой квартире… — Да, а что вы хотели? — равнодушно спросила женщина. — Узнать, не появлялась и в нашей… простите, в вашей квартире моя жена? — Нет, когда мы с мужем заехали в эту квартиру, она была пустая. И никто не приходил, — и она, не дожидаясь ответа, повесила трубку. Николай Иванович так и не женился. Он вырастил девочек, выдал замуж, отдав им квартиру. И тихо умер на даче. А через два года после его смерти пришло письмо на его имя. Лёка повертела письмо, раздумывая, открывать или нет? Оно адресовано папе, а от кого неизвестно. Но, посоветовавшись с Валей по телефону, решила открыть. Валя заехала к сестре вечером и застала ее в слезах. — Вот, — она швырнула письмо сестре. — Нашлась наша мама! Вспомнила о нас и очень хочет видеть своих девочек! Своих! — крикнула Лёка. — У меня нет матери, — просто ответила Валя. Письма продолжали приходить. Лёка их с остервенением выбрасывала. Но как-то в квартире раздался телефонный звонок. — Лёка, Лёка, это ты моя девочка, — дребезжащий старческий голос шептал в трубку. — Лёка, я знаю, это ты, моя любимая девочка! Я до сих пор храню ваших кукол. Приезжай ко мне! Я уже очень стара, я все хочу оставить вам… Лёка заколебалась, после слез матери и еще раз поговорила с Валей. Ее ответ не изменился: — У меня нет матери. Мне от нее ничего не надо. — Валя, а если она одумалась? Ведь она же наша мать. Понимаешь. И потом, — Лёка помялась, — квартира в Москве… — Как хочешь, сестренка. Можешь съездить. Мне от нее ничего не надо. Помаявшись Лёка, поехала. Квартира в Москве, это не шутки. И хотелось посмотреть на мать и спросить, почему она бросила двух маленьких девочек на вокзале. Вернулась быстро. И никак не могла избавиться от чувства брезгливости. Хотела пожаловаться сестре, но сестра только спросила, нормально ли добралась и все. Ни слова о матери. Хотелось поделиться, что нет их кукол, она соврала. И квартиры тоже нет. И про них она вспомнила, потому что живет одна, в какой-то хибаре на краю Москвы. И они ей нужны, сейчас ей очень нужны дочери, потому что она старая и никому не нужна. А тогда она испугалась, просто испугалась ехать в Пермь. Что она там будет делать, молодая и красивая женщина, в этой глуши? — А мы? — только и смогла спросить тогда Лёка. — А твои дочери? — Ну, я всегда помнила о вас. И потом Николай он хороший, он бы вас не бросил. Автор: Галина Шестакова

Проснулась утром, нога чета не идёт, шея чет плохо крутится. Пошла умываться, господи, зеркало надо выкинуть, испортилось похоже, показывает черт те че. Не может молодая женщина так выглядеть, даже и утром.  Села пить кофий и думать. И как то незаметно стала беседовать с единственно умным человеком, сама с собой.  - а что Софа.. тебе уже скоро 52 года, конечно это еще не ох, но уже и не ах.  И никуда не деть то, чего ты не хочешь замечать, там обвисло, тут выпятилось, а вот там заморщинилось.  Нужно смириться с тем, что ты уже переходишь в стадию бабушки.  - а может взять кредит, тыщ пицот? И к доктору, отрезать, пришить, вставить, сказала я сама себе.  - ага, и не думай! После этава, ты будешь похожа на гибрид Леонтьева с Алентовой, и кредит опять же чем платить, кто тебя, такую красотку, на работу возьмет? Последовал ответ от меня же.  Да, думаю, надо смиряться, надо как то .. блин, и масло я вчера забыла купить, вот уже и склероз, ну че там, ладно, смиряюсь, старею.  Напяливай Софа штаники на свой округлившийся тухес и чеши в магаз.  Одеваясь, я все также смирялась, трусы блин усадку дают после каждой стирки, лифчики.. тоже предатели. Одни штанишки не подсели, но я их и купила неделю назад, не стирала еще, кто их знает, мож тоже не налезут потом, гады, все гады и предатели.  И вот я, почти уверовавшая в неизбежность старения, в невозможность вечной молодости, иду с маслом, из магазина. Медленно, не следя за осанкой, не втягивая то, что норовит навалиться на пояс штанов.. и вижу на лавке Колю.  Ну блин, щас начнется.  Коля, мужик под два метра, лет 60 ти, живет дверь в дверь со мной столько, сколько я живу в этом доме, лет 20.  И все 20 лет, увидев меня, он говорит примерно так.  - девушка, пройдемте ко мне в апартаменты, я вам покажу дивный закат из моего окна.  Или  - пойдем, Софа, ко мне, посмотрим какой вид из моих окон.  А че там я не видела, наши окна выходят на одну сторону, на траву.  И скорее всего он не меня одну звал, и кто то даже соглашался, ибо Томка, его жена, частенько лупила его.  Из окон доносился сначала скандал, называлось имя - Дашка, Ольга и тд, потом удар, и громовой голос Николая  - убилааа сууукааа, уничтожила меняяя. Ну, Томка, держись.  Томка видимо хорошо держала удар, потому что я ни разу не видела ее с синяками. А Колю с драным лицом видела.  Вот и сегодня Коля не изменил себе.  - о, Софка, че то ты грустная, пойдем ко мне, я покажу тебе стереосистему.  Блин! Я была возмущена. Какие системы? Я тут смиряюсь, а он мне..  - Николай, довольно подло с вашей стороны предлагать мне такие вольности, улещать меня, у вас, Николай, уже внуки девок водят рассветы встречать, я девушка пожилая, и нога вон у меня плохо идет, я с вами, Николай, могу в этом возрасте тока в церковь ходить, да и то, если вы меня на гору втащите. (церковь у нас на горке стоит)  Но осечь Николая не так то просто.  Поднявшись с лавки, хрустнув всем своим позвоночником, престарелый ловелас сказал  - дак эт мы завсегда.  И не успела я опомниться, как он, держа одной лапищей меня за руку, второй за ягодицу, уже вел мое тело по ступеням к подъездной двери.  Ну не подлец?  Его раньше ваще нельзя было близко подпускать, ибо чуть замешкаешься, можно обнаружить его руки в самых неожиданных местах. Со своим склерозом я как то подзабыла об этом.  Мне бы осадить наглеца, сказать ему , мол, хам! Прекратите лапать, иначе Томке расскажу, и даже может надо было ударить по лысеющей голове.  Но... смех не дал мне это сделать.  Все что я могла сказать, зардевшись, это  - ацтань шайтан бесстыжий.  Зайдя домой, глянув в зеркало, весьма я была изумлена, оно показывало иное чем утром, глаза как то другие, румянец прям, и над поясом штанов ниче не нависает, и вроде ниче так то, что я вижу.  СофияСоломоновнаРозенцвет

А ПОТОМ Я УМЕР. НОЧЬЮ. ТИХО. ВО СНЕ... Из детства я почти ничего не помнил. Только вот одно. Вечер, наверно, ночь. Я должен спать, а не сплю. Мы с мамой живем в однушке на метро Аэропорт. Моя часть комнаты – отгорожена стенкой – стенка из лакированного темно-коричневого шкафа. Когда его нижняя дверка чуть приоткрыта, то она отражает телевизор, который включен в маминой части комнаты. Мне смотреть телевизор нельзя, но чуть приоткрыв лакированную дверцу шкафа, я смотрю его отражение. Ночь. Работает телевизор. У нас всегда работал телевизор. Я смотрю его отражение в чуть приоткрытой дверце. А мама не смотрит, она здесь, у меня в половинке, за секретером. Пишет. Лампа освещает её лицо. Мама красивая, молодая. Она делает переводы с немецкого. Подрабатывает. Мы с ней вдвоем только. Папы у нас нет. Мама подрабатывает, чтобы меня кормить. А больше из детства я ничего не помнил. Не знаю, почему. Потом я стал взрослый. Взрослым я был много десятилетий. И никогда не вспоминал детство. У меня и детских фотографий не было особенно, а на телекамеру тогда не снимали. Хотя одна фотография была – лежала в ящике. На ней мне лет пять, наверно. Или четыре. Рубашка в бело-голубую клеточку. Челка пострижена ровно, но маминой рукой забрана в сторону – мама всегда мне поправляла челку. Открывала лоб. Всегда. Это в каком-то ресторане. Мама много работала с немцами. И, когда они приезжали, мы ходили в ресторан. На фотографии я очень радостный. Передо мной тарелка. Я, задрав руки вверх, хлопаю в ладоши. Слева от меня какая-то немка – её я не помню. А справа – мама, она смотрит на меня немного строго. После только один раз за всю длинную взрослую жизнь я спросил у мамы про эту фотографию. Что на ней? Почему она так строго на меня смотрит? Мама ответила, что я тут разошелся, меня забавляло, что мой немецкий сверстник не может понять моей простой фразы «Меня звать Боря. А тебя как?» И я повторял ее много-много раз. А он не понимал. Я говорил громко. На наш столик стали оборачиваться. Это было очень давно. Это было так давно, что как будто бы этого не было. Я стал взрослый. И никогда не вспоминал ту комнату на метро Аэропорт. А потом я умер. Не знаю, почему. Ночью, тихо. Во сне. С утра мы с женой собирались в «Ашан». А я умер. Не знаю, почему. Сначала как будто ничего не поменялось. Потом длинный коридор со светом – ослепительным светом в конце. Все так, как я про это читал, когда был живой. Я много про это читал. Вот понесло по коридору. Страха совсем не было. Не знаю, почему. Хотя я был совсем один. Ангела-Хранителя я не видел. Хотя читал, что он должен быть рядом. Может и был, но я не видел. Меня несло к свету. К Свету. И все осветилось. Свет стал комнатой. Просторной. С большим окном. Тихо. Выключенный телевизор, сложенный диван, чеканка на стене. Часть комнаты отгорожена шкафом. Прохожу в ту половинку. Маленькая кровать застелена ватным одеялом, сажусь на её край. Лакированный шкаф отражает меня. А нижняя дверка приоткрыта. И она отражает телевизор. Выключенный телевизор. А потом я увидел его. За секретером. Ноги не доставали до пола. Рубашка в бело-голубую клеточку. И челка, забранная набок. Он сказал: — Меня звать Боря. А тебя как? — Боря. — Я тебя ждал. — Долго? — Всю твою жизнь. Из детства я почти ничего не помнил. Я почти ничего не помнил из времени, когда не было греха. Когда была только мама. Я посмотрел на лакированную дверцу шкафа. Побежало отражение. Телевизор включился? Посмотреть на экран мне было нельзя – только на это отражение. Ясно-ясно, на лакированном квадрате бежало всё то, чего я… не сделал, когда был живой. Тысячи «прости», которых я не сказал… Я увидел себя храбрым – там, где в жизни струсил. Честным – там, где соврал. Чистым – там, где блудил. Любящим – там, где раздражился. Соболезнующим – там, где осудил. Простым – там, где рисовался. Промолчавшим – там, где слепо «отстаивал собственное Я». Щедрым – там, где искал своей выгоды. Лакированная дверца отражала людей, которых я хорошо помнил, которые жили рядом со мной. Которых я касался каждый день. И я увидел, что не знал их болей. Эти боли открылись мне только сейчас на этом экране. Я совсем не знал этих своих близких людей. Я совсем не интересовался ими. Я увидел слабых, которым была нужна моя сила, но они её не получили. Тех, кого я мог спасти и не решился. Я увидел себя весёлым и легким – там, где был унылым и подавленным. Подавленным от того, что сам же делал в жизни. Или не делал… Я увидел, как радуюсь за тех, кому в жизни завидовал. Как искренне рад их успехам и победам. Я увидел, как уступил в споре, в котором, пока жил, так и не уступил. Не знаю, почему. Я увидел, как не прошел мимо драки, влез, получил, но разнял – хотя в жизни я тогда опустил глаза и прибавил шагу. Я увидел её – маму моих детей. И увидел, как она любила меня и молилась за меня. Как я мог привыкнуть к ней, как мог раздражаться на неё? Не принимать того, что и было больше всего её красотой? Как я мог так изуродовать наши отношения? Как я мог своими же руками порвать нашу связь, почти уничтожить семью? Куда меня несло? Зачем?… Я увидел время, которое у меня на самом деле было, хотя казалось, что его никогда не хватает. Я видел себя тем, кем я не сумел быть. Я видел себя мужественным, отцом, очень молодым, очень верным, очень сильным. Очень счастливым. Я видел свою жизнь глазами того, кто её только начинал, кто когда-то смотрел в отражение этой лакированной дверцы – как в далекое будущее. Ведь «теле-визор» — это показывающий издалека. Смотрел взглядом и сердцем, не знающим греха, а значит и не знающим беды. И не знающим смерти. Разве могла иначе сложится жизнь такого сердца?! Она могла быть только такой, какой её показывала дверца. Почему же на самом деле так не было? Я посмотрел на него. На того, кто мне вручил себя. Кто мне поручил себя. Он сам не мог сделать того, чего хотела мама, когда ночами подрабатывала за этим секретером на то, чтобы он стал Человеком. Он поручил это мне. Что мне ответить теперь ему? Как я распорядился всем тем, что мне было отдано со всей нежностью, со всей его горячей верой и детской беззащитностью? Что я сотворил с тобой?! Что я сотворил со своей жизнью? Что я наделал? Я спросил: — Как мне теперь быть? Он спрыгнул со стула у секретера. Бежевые сандали с расстегнутым ремешком зашаркали по паркету. Он подошел ко мне. И только изо всех своих детских сил обнял мою голову. Что он мог мне сказать? Он только вытирал мои слезы. Не давая ни одной упасть на пол. Он только ловил мои слезы. Детская рука гладила мои волосы. Я вжимался в него, задыхаясь от слез, не в силах выговорить беспомощное «прости, прости меня… прости меня, если сможешь, прости меня, пожалуйста»… А потом всё осветилось. Борис Корчевников