Историк Иван Курилла
«В США Россию больше изучают, когда отношения ухудшаются. В России все наоборот»
— Кажется, что про вашу книгу «Американцы и все остальные» нельзя говорить без контекста, в котором она была издана. Вы писали, что не хотели бы комментировать эту историю, но давайте поставим вопрос шире: насколько в современной России вообще возможны качественные научные исследования США и их истории? Не стали ли они чем-то «непатриотичным» и, следовательно, нежелательным — если, конечно, они не написаны в абсолютно критическом по отношению к США ключе?
— Начну с того, что, как мне кажется, книга, которую мы обсуждаем, написана довольно критично по отношению к США. Но не потому, что я пытаюсь вписаться в ту или иную пропаганду, а потому, что критический взгляд — это взгляд любой научной работы. То есть если мы пытаемся разобраться, как что-то работает и почему, то взгляд оказывается критическим.
Но вы, наверное, правильно заметили: в российской американистике есть своя особенность. Если сравнивать изучение России в Соединенных Штатах и изучение Соединенных Штатов в России, то есть прямая противоположность циклов. В Америке Россию больше изучают, когда отношения ухудшаются. Это известный факт: советология в США началась с холодной войной — надо было изучать потенциального противника. С одной стороны, на это выделялись государственные средства, а с другой — это было интересно и студентам: кто-то, от кого, как считали, исходит угроза, был интересен.
Но когда отношения с СССР или Россией улучшались, интерес падал. Так, девяностые годы были плохим временем для американцев, которые занимались Россией, потому что отношения были в целом хорошими. Россия ушла с первых полос, перестала быть главной угрозой — и тогда сразу стали иссякать деньги, [выделенные на исследования], позиции в университетах и так далее. Потом отношения опять стали ухудшаться, и вроде какой-то ручеек [финансирования и интереса] опять потек.
В России все наоборот: все центры по изучению Соединенных Штатов, все крупные инициативы возникали в периоды разрядки, улучшения отношений. Скажем, Институт США и Канады РАН возник в конце 1960-х, когда началось движение к разрядке. В 1990-е появилось много региональных центров по изучению Соединенных Штатов. Но как только отношения ухудшаются, изучение Соединенных Штатов сразу становится вопросом, для изучения которого нужно преодолевать сопротивление бюрократии.
И если в Соединенных Штатах логика такая: есть угроза [от России] — надо ее изучать, нет угрозы — не надо, то в России бюрократы в широком смысле видят в Америке угрозу — в большей степени, как они это называют, «идеологическую», чем военно-политическую.
— Что такое «идеологическая угроза»?
— Я не верю, что российская бюрократия считает, что американцы на нас нападут. Такой угрозы в представлении руководителей страны на самом деле нет. Боятся они другого. В России есть (и всегда было) значительное количество людей, которые хотели бы преобразовать свою страну, сделать ее более демократической, либеральной, свободной. Для многих из них, начиная с Радищева, Соединенные Штаты были примером. Это страна, где уже воплощены некоторые идеи, которые бы они хотели воплотить и в своей.
Так или иначе, Америка была своего рода воплощением утопии. Для государства же, для тех самых бюрократов, это было проблемой. Они считали, что Соединенные Штаты и знания о них сами по себе каким-то образом являются продвижением чуждых ценностей, представляют угрозу. В этом смысле изучение Соединенных Штатов, каким бы критическим — в научном, а не пропагандистском смысле — оно ни было, так или иначе знакомит людей в России с альтернативными моделями развития страны. И по всей видимости, бюрократы считают эти модели слишком сильными, чтобы с ними спорить в открытую. То есть собственная модель, которую бюрократы могут предложить взамен, в идейном плане проигрывает. Поэтому лучше всего просто не дать распространиться знанию об альтернативе.
И вот по мере того, как последние 10 лет отношения России и США становятся все хуже, американистам тоже становится все хуже. Многие американские центры закрываются или чуть не закрылись, стало гораздо меньше научных и учебных центров, где можно изучать Соединенные Штаты. Можно вспомнить и скандалы вроде увольнения директора Института США и Канады РАН [Валерия Гарбузова]. Все это укладывается в логику: «Изучать Соединенные Штаты вредно».
Наверное, американистика сама по себе, безотносительно того, как именно ею заниматься, очень политизированная сфера. Ведь это знакомство с моделью, о которой [с точки зрения властей] лучше ничего не знать.
— Американистика видится власти такой опасной из-за особого восприятия США на фоне других стран? То есть, грубо говоря, изучать опыт Германии или любой другой европейской страны можно, но США — это нечто политизированное?
— Я изучаю российско-американские отношения с позиций конструктивизма. В центре конструктивистской модели всегда находится вопрос об идентичности: «Кто мы такие?» А для ответа на этот вопрос всегда важен вопрос о том, кем мы не являемся, то есть сравнение. Есть такое понятие: «конституирующий Другой» — такой Другой, описывая которого мы описываем сами себя как его противоположность.
Для россиян такой Другой именно Америка. Утопией была она, а не та же Германия. Европа в целом как идея в смысле модели развития, наверное, существовала, но она территориально гораздо ближе, поэтому ее труднее использовать в качестве утопии, трудно описывать как воплощение своих мечт.
Впрочем, в самих США в последние десятилетия развился собственный кризис самовосприятия. Он связан с тем, что Америка перестала быть единственной моделью развития страны. Скажем, до середины XX века, когда мы говорили про демократию, имелась в виду Америка — потому что где еще была демократия? Если говорили про республику, то и это про Америку — а где еще республика? Ну да, во Франции появилась в конце XIX века, но в общем слабая. А сейчас та самая модель, которая всегда считалась американской, уже есть и в большинстве стран Европы, и в Азии, и в Латинской Америке — она утвердилась там после диктатур.
Америка потеряла монополию на то, чтобы быть моделью для других стран, и это, кстати, одна из причин кризиса в самом американском обществе.
— Давайте вернемся к этому кризису чуть позже, а пока я хочу попросить вас еще раз сформулировать ответ на вопрос, о котором вы в том числе пишете в своей книге. Зачем в 2024 году россиянам в целом и представителям российской власти в частности изучать, что происходило и происходит с США, рефлексировать об этом?
— Было бы странно не изучать страну, которая остается самой сильной в мире с экономической точки зрения. Китай ее пока не подвинул, и я думаю, что даже если в абсолютных числах экономика Китая перерастет американскую (что вполне вероятно), то качественно она еще долго будет оставаться лидером. В военно-политическом отношении США также остаются самой сильной страной в мире — можно пытаться противостоять этой стране, заключать с ней союзы, можно по-разному относиться к ней, но игнорировать, вне зависимости от идеологической позиции, нельзя.
Если закрывать глаза и делать вид, что Америки не существует, то в результате и для самих же политиков это оборачивается плохо. Я много раз слышал от людей, которые взаимодействуют с российским МИДом, что там якобы сетуют: «Мы не понимаем американскую внешнюю политику! Не понимаем, почему в одном случае у них на первом плане интересы, а в другом — идеалы». То есть в лучшем случае они [в МИДе] могут заключить: «Вот лицемеры!» Я же как раз пытаюсь объяснить, почему на самом деле в этом всем есть внутренняя логика.
«Россия пытается противопоставить „традиционные ценности“ американским либеральным»
— Вы уже упомянули важность идеалов в американской внешней политике и развернуто пишете в книге об их роли в построении американской идентичности. Это специфическая особенность США или что-то подобное мы можем видеть и в других странах? Россия сейчас не пытается построить свою политику и идентичность вокруг своеобразных «идеалов»?
— У России в этом смысле были периоды, когда она была структурно похожа на Америку. Совершенно очевидно, что советская власть пыталась стать своего рода альтернативным идеалом для остального мира и на протяжении некоторого времени действительно им была. Сначала, может быть, более искренне. Потом она и сама все менее верила в это, но вплоть до своего конца продолжала так себя позиционировать. То есть даже если внутри страны эта модель уже не работала, она могла быть привлекательной для других.
Но Россия ни до, ни после Советского Союза такой роли не играла, и нынешняя [концепция] «страна традиционных ценностей» — это про другое, это не альтернативная модель. Российские власти пытаются противопоставить «традиционные ценности» американским либеральным. Но традиционная ценность — это консерватизм. Это не новая модель будущего, это «давайте останемся в прошлом».
— То есть идеалы — это нечто, обязательно устремленное в будущее?
— Конечно, это будущее. Идеалы — это про что-то, куда мы все должны стремиться. А если мы не должны никуда стремиться, а, наоборот, «давайте задержимся, где были, в традиции» — это в каком-то смысле тоже идеал, но не для движения вперед. А для Соединенных Штатов [движение] как раз очень важно. В книге я пытаюсь описать, почему для американцев это [движение] важнее, чем для большинства других стран. Мое объяснение опять же исходит из понятия идентичности.
Есть два способа отвечать на вопрос о том, кто мы такие, то есть поддерживать свою идентичность. Либо мы говорим: «Мы потомки каких-то людей, героев, жертв — в общем, людей, создавших какую-то культуру». То есть такой взгляд в прошлое, способ конструирования себя.
Другой способ — противопоставить себя другим. Точнее, не обязательно именно противопоставить и назвать соседа врагом, но сказать, чем именно мы от него отличаемся. И этот способ как раз включает в себя построение идеала, которым мы отличаемся от других. Если мы говорим на том же языке — как первые американцы-колонисты и англичане в Великобритании, — то чем же мы отличаемся? Вот идеалами и отличаемся.
Европейцы все-таки в значительной степени строят свою идентичность на истории. А в Америке этого нет. С одной стороны, все потомки иммигрантов. Но внутри [общества] есть очень много разных «историй». Например, Севера и Юга, темнокожего населения и многие другие. То есть история не объединяет, не помогает строительству нации.
Так что оказалось, что именно для Соединенных Штатов, которые не могут ни с помощью языка (как минимум поначалу), ни с помощью истории объединить себя в нацию, это [построение идеалов] особенно важно. А что значит «объединять себя идеалами»? Ведь если идеалы во всем мире одни и те же, это не поможет объединить нацию. Нужны идеалы, которые отличаются от того, чем живут другие народы. «Мы другие, потому что у нас правильные идеалы».
«Поддержание единства для американцев — проблема гораздо большая, чем для россиян»
— Вы упомянули внутренний кризис в США — наверное, что-то подобное имеют в виду российские пропагандисты, когда говорят про «закат Америки». В чем, на ваш взгляд, заключается этот кризис?
— В качестве эпиграфа для одной из последних глав книги я использовал фразу из романа Джона Апдайка «Кролик успокоился»: «Какой смысл в том, что ты американец, если нет холодной войны?» Сквозная идея моей книги — то, как для американцев важно самоопределение с точки зрения поддержания единства. Поддержание единства для американцев — проблема гораздо большая, чем даже для россиян и тем более для европейцев.
Это проблема в США, потому что там сложилась такая гетерогенная нация: в ней разные люди с разным происхождением, разных рас, причем очень долго расы намеренно разделялись, и обратный процесс [сплочения] так и не закончился. Собственно, не случайно у них на Большой печати надпись: «E pluribus unum» — «Единство в разнообразии».
В этом смысле эпоха холодной войны была довольно понятной: было ясно, что есть внешний соперник, враг, угроза. Все это работало на идею, что американцы — лидеры свободного мира, лидеры Запада, хранители модели, которую надо защищать. А потом холодная война закончилась, и, как и подметил Апдайк, встал вопрос: а теперь-то что объединяет американцев?
Окончание холодной войны, как мне представляется, способствовало тому, что кризис извне перенесся во внутренние американские дела. Если нет больше внешнего Другого (не обязательно врага или угрозы — какого-то Другого, с кем можно себя сравнивать), то становится более заметной вот эта внутренняя гетерогенность, внутренние расколы.
В первые десять лет после конца холодной войны США еще пожинали плоды успеха: шло быстрое расширение рынков, вся бывшая социалистическая система стала потребителем американских товаров. Это конец 1990-х, когда [президент Билл] Клинтон гордился профицитным бюджетом.
Но чуть позже появились новые внутренние проблемы и одновременно обострились старые. [Среди последних], конечно же, расовая проблема. Она существует столько, сколько существует Америка, но в 2020 году, когда протестовали сторонники движения BLM, она вдруг вылилась на улицы. [Перед этим] избрали Трампа, и раскол между трампистами и их оппонентами оказался гораздо сильнее, чем между предыдущими республиканскими и демократическими президентами. Все это, как мне представляется, стало одним из результатов окончания холодной войны.
Объединение вокруг идеалов, если мы говорим об обществе в целом, — это не только то, что говорят политики (хотя это важно), или то, что говорят журналисты центральных изданий или каналов. Это то, что поддерживается какими-то ритуалами. Довольно долго все россияне, еще советские люди, приезжавшие в Америку, удивлялись: «Смотрите, здесь флаг над каждым домом висит!» Это ведь сознательно когда-то конструировалось. В конце XIX века, в период огромной волны иммиграции, когда в США приехали несколько миллионов человек, нужно было этих иммигрантов как-то быстро социализировать, сделать их частью одного народа. В это время создавались ритуалы вокруг флага: в школах вводились клятвы верности флагу, [проходило регулярное] поднятие флага. Он символизировал американские идеалы и напоминал о них, в том числе во время школьного воспитания.
А в конце 1980-х Рейган с Горбачевым объявляют о конце холодной войны, и одновременно с этим один из американских активистов сжигает американский флаг. Подобные вещи случались и раньше, но это, в общем, довольно строго наказывалось. Но тут дело доходит до Верховного суда, а он говорит: «Можно сжигать, это свобода слова», — а потом еще несколько раз это повторяет. И вот это, мне кажется, не случайное совпадение. Нет больше этой необходимости мобилизоваться против внешней угрозы. Или возникла мысль, что уже нет проблемы внутреннего раскола, — и сразу ослабляются те усилия, которые общество сознательно предпринимало, чтобы поддерживать символическое единство. Флаг — один из примеров, но он очень яркий, ведь это главный символ [страны].
Нет комментариев