Его величество МИР

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ФОТОГРАФИИ . Знаменитая «Регулировщица Победы», попавшая на фото Халдея, не только жива, но и отметила свой 100-летний юбилей Этот кадр облетел весь мир и стал одним из символов Победы, а девушку на фото прозвали «королевой Бранденбургских ворот». О том, что ее фотографируют, Мария Лиманская не знала. Она пошла на фронт в 1942 добровольцем. Попала в регулировщицы. И после обучения сразу же попала в самое пекло, когда шли бои за Ростов и Батайск. За свой военный путь Лиманская переболела тяжелым воспалением легких, тропической малярией, была в коме, но прошла дорогой Победы до самого Берлина. «Ехала машина и водитель кричит: «Сестренка, победа!» И выкинул ей какие-то туфли, не было ни цветов, ничего, и дальше поехал», — рассказала ее дочь Нина. Сейчас Мария Филипповна живет с дочкой в Саратовской области. А о существовании того самого знаменитого снимка случайно узнала только в 80-х годах.

Не дай мне Бог - не оплатить мой хлеб... Не допусти мне крошками питаться... Стоять на паперти с протянутой рукой , Глаза прикрыв , краснея побираться... Позволь Мой Бог , наоборот - делить... Делить свой кров, с нуждавшимся и пищу... Позволь за всё тебя благодарить... Позволь душой светлее стать и чище.... Дай милость мне , приблизиться к тебе , Очистив разум от печали смертной... Заполнить сердце нежностью к другим , Любить людей , любовью беззаветной... Не дай мне Бог , забыть мне кто я есть... Не дай возвысить , до небес гордыню.... Не позволяй жалеть себя , скулить , И поддаваться гадкому унынию... Дай силы мне , подняться и идти , Вселив Надежду , Веру в тех кто рядом... Не позволяй кого-то осудить И провожать во след с укором , взглядом... Я знаю , я сама грешнее всех... Но к милости твоей взываю тоже : Суди меня....Суди меня , Господь... Но близких мне , прошу - ПОМИЛУЙ , Боже..... . Лана Альтер.

Рисунок карандашом. современный художник Husam Wleed,Сейчас живет в Турции.

Забавные истории . Михаил Иванович полюбил. Мужику пятьдесят, убеждённейший холостяк, а вот, поди ж ты. Ровесница Жанна Михайловна растопила его кирпидон в груди красотой и аристократической неприхотливостью. Кажется, она с удовольствием питалась одними анекдотами, которые цитировал Михал Иваныч, когда они прогуливались в парке. За три дня однообразного шатания баба не попросила вареную кукурузу иль сбитень с пирожком, коими вовсю торговали в осеннем парке. Нарезает с красным носом по аллеям и хавает воздух. Сама, так и заявила: – Михал Иваныч, – говорит, – воздух-то какенский! Сладкий. И кукурузы не надо. – и хохочет. И Михал Иваныч хохочет счастливый, что покупка откладывается. Точно это не кукуруза, а меховое пальто. Мужик был на седьмом небе, что повстречал бабу кушающую воздух, а не бабки и мозг. Это был его идеал! Такая неприхотливая и миниатюрная, что Иваныч не сомневался в практичности её содержания. Почитай не ест, одеваться может в секции школьного платья для девочек 10-12 лет. И при этом, у неё славная, большая грудь. Два советских будильника «Ереван» под кофтой грозили оторваться, когда она подпрыгивала за гроздьями рябины. – Попробуйте, какая вкусная и сытная. Как кукуруза… – угощала она кавалера ягодой. Тот покорно жевал с коровьим лицом, и соглашался. Кажется, он решил задарма сорвать первый поцелуй. Накинулся на спутницу на скамье под полыхающим апельсиновым клёном... С трудом отстранив Михал Иваныча, вся раскрасневшаяся от удушья, Жанна хапнула кислороду и брякнула: – С тобой, Михал Иваныч, только в кино целоваться. Во тьме кромешной. Тот считал себя первоклассным мужчиной, и снисходительно пошутил: – Чё, такой страшный? – Страстный... – ответила та и игриво швырнула ему в лицо кленовый гербарий, сбив роговые очки и кепку. – Богиня, а-а! – простонал влюбленный, накинул оправу и мигом составил сто двадцать шестой гербарий во славу любви. За три дня лесопаркового романа? этот последний романтик собрал и преподнёс Жанне столько листвы – уборщик с садовым пылесосом курит. А большего ждать не приходилось. Ибо, Михал Иваныч был конкретный жлоб и эконом – умереть бы от зависти старине Плюшкину! Лампочку в холодильнике вывернул, а на зиму вовсе его отключал. Держал провизию за окном. А чтоб не тратиться на фанеру и гвоздочки для ящика, повесил снаружи внешний блок кондёра без начинки, который припер с мусорки. Эстетично и практично. И у этого господина была ещё уйма ухищрений по части экономии средств в быту. – Хотя, – вздыхает Жанна, – какое нынче кино, одни драки. Вот раньше... Ах, Раба любви, Пираты двадцатого века. А сейчас, цирк, а не кино. Верно? Иваныч верноподданнически раскрыл варежку, и… встал как вкопанный. Закрались подозрения – его хотят раскрутить на цирк с дорогим буфетом и двумя антрактами. И с медведями-аферистами. И на великах они тебе, и жонглёры, и на турнике, а в гардеробе вещички пропадают! А Жанна продолжает: – Посмотришь, – говорит она. – «Притяжение», и тянет в кабак напиться. Верно? Тут Михаил осознал, что не смотря на опцию хавать столичный смог, избранница – обычная баба. Ей хочется в кино, цирк и даже посидеть где-то хоть с баночкой газировки. Разум подсказывал – беги, но, любовь уже попросила пристегнуться и запустила безжалостный таксометр. Минуя лишние траты, Михаил сразу пригласил Жанну в ресторан. Был соблазн сэкономить – пригласить даму сразу к себе, но не тот случай – Михал Иваныч задумал жениться на Жанне и мега-экономно зажить под боком доброй тётки. На её территории, а свою площадь сдавать. У неё-то трешка, дача, и дочь давно съехала. Поэтому мелочиться было нельзя. Собираясь на свидание, Иваныч обдумывал, как оглушить Жанну размахом. – Какой ещё букет! – подбадривал он себя. – Нарочно опоздаю немного. Совру, стояк прорвало – не квартира, а Рыбинское водохранилище. Вот и не успел за розами. Поверит, дурёха. Чтобы не тратиться на жратву и выпивку, покушал макарон и принял двести водочки. – А чтоб на такси не провожать, скажу, была сводка – на районе объявился таксист маньяк, о! Довольный собой, Иваныч накинул пиджак и прошел к комоду, где деньги. Коснувшись купюр, он замер. Промелькнула привычная спартанская мысль: "Может, ну его нафиг?" Но, трехкомнатные хоромы и дача, стояли в мозгу. Неохотно отсчитал баснословную сумму. Только, чтобы картинно раскрыть бумажник при расчёте, – намекнуть бабе где сила, и чувствовать себя развязней в постели. – Что вы, Миша, какие ещё цветы, когда у вас стояк! – по-свойски отмахнулась интеллигентная женщина, взяла его под локоть, и подвинула к входу в ресторан. – Идёмте, вам необходимо выпить… Сели. Подали меню. Цены… Цены натянули Михал Иванычу непринужденную, но какую-то мёртвую улыбку… Жанна пришла на выручку, говорит: – Чур, уговор, Мишель. У меня принцип, – плачу за себя сама, мы не настолько близки. Но, надеюсь, сегодня это рассосётся… – и взглянула туманно. От таких громких коммюнике об экономическом сотрудничестве, у Михал Иваныча даже поднялось все внутри. Совладав с эмоциями, он всё же настоял разделить траты поровну. Жанна согласилась, мило пожав плечиками, призналась: – Я сегодня такая голодная, – слона сожру. С хоботом и ушами. Хо-хо. "Да хоть двух слонов..." – с нежностью усмехнулся про себя Михал Иваныч на её безобидный аппетит и лёгкий нрав. Кликнул человека и покровительственно откинулся на стуле, – наблюдая, как зайка водит пальчиком по прейскуранту. – Что желаете закусить? – спросил официант. – Порция оливье, рюмка водки. – бросил Иваныч. А Жанночка отчеканила: – Двести Хенесси ВСОП, блины с чёрной икрой, карпаччо из оленины, балычок белуги, салат с крабами и раковыми шейками, дайкири. У Михал Иваныча вытянулось лицо. Он даже пошуровал мизинцем в туговатом ухе. Нет, не послышалось, официант слово в слово проговорил заказ и исчез. Мигом принесли всё. Жанна закусывала и щебетала, а Иваныч перемешивал оливье и силился представить, что может стоить балык из исчезающего белого дельфина? О деликатесной белуге в силу аскетизма он не слыхал. Было ещё каре ягненка под трюфельной подливой и вино, осетринка, тирамису, ликер. Три дня на свежем воздухе, и Жанну Михайловну как подменили. За ушами трещит – такой аппетит, падла, нагуляла. – Очуметь… – не верил глазам Иваныч. – Может, это глисты…?! Не успел опомниться, как подали счёт. Михал Иваныч взглянул и по-брежневски рапортовал об успехах: – Се-семнафцать, ты-тысясь… Язык не слушался. Он тяжело опрокинул в рот водку, уронил руку со стопкой на колени. Глаза намокли, охватила дурная слабость. – И недорого напополам. Верно? – улыбнулась Жанна и нырнула в сумочку, что-то мурлыча. – Мишель! – весело говорит к@рва через мгновенье. – Я взяла не тот ридикюль. Кошелёк остался дома. – Ну-ну… – без сил промолвил Иваныч. – Не на …не надо… – Еще чего! – вспыхнула Жанна. – Сейчас едем ко мне, и я отдам. Никаких не надо! Человек, такси по первому разряду! По совести, Михал Иваныч хотел сказать «не надо п@здеть». А теперь, лишь слабо махнул рукой и вытянул бумажник с баснословными двадцатью кусками. Расплатившись последними за мотор бизнес-класса, покинул автомобиль, и пошатываясь, тронулся за Жанной. У подъезда та топнула ногой: – Мишель! Поздравляю, – ключи от квартиры, разумеется, в сумочке, где и кошелек. А дверь я захлопнула! Вот умора! Верно? Ха-ха-ха! Михал Иваныч по-турецки сел на асфальт, и раскачиваясь, то ли заплакал, то ли стал молиться, спрятав лицо в ладонях. – Не переживай, Мишель. Я у подруги перекантуюсь, в соседнем подъезде, у тебя ж потоп. Завтра позвоню, сочтёмся – у меня принцип. Спасибо за чудный вечер. Поцеловала в макушку и ушла… Больше он её не видал. Номер не отвечал. Михал Иваныч дежурил у дома с молотком за пазухой целую неделю – никого. Его банально развели. . © Алексей Болдырев.

НИКТО НЕ ЗАБЫТ, НИЧТО НЕ ЗАБЫТО

Загадка самого красивого надгробия на московском Армянском кладбище .... Эта надгробие расположена чуть в отдалении от входа на Армянское кладбище (филиал Ваганьковского кладбища, расположенный по адресу: ул. Сергея Макеева, 12). Надгробие представляет собой скульптуру мужчины, полулежащего с пистолетом в откинутой руке. Здесь покоится нефтепромышленник, миллионер, наследник богатейшей армянской купеческой семьи Торосянов Николай Тарасов (Никогайос Торосян). Николай ушёл из жизни добровольно, выстрелив себе в висок. Это печальное событие произошло в последний день октября 1910 года в роскошной нанятой (так в то время называли съёмное жилье) квартире, занимавшей целый этаж доходного дома Михайлова на Большой Дмитровке, дом 9. Что же могло толкнуть очень благополучного 28-летнего мужчину на столь отчаянный шаг? . Богатый наследник Красавцу «с матовым бледным лицом и тёмными бархатными глазами» едва минуло 23 года, когда он стал единственным наследником 6-миллионного состояния отца, успешного армавирского купца-мануфактурщика и владельца нефтяных промыслов. Николай жил за границей, где получил прекрасное образование, обожал только входившие в моду спортивные автомобили, но главное, был страстным почитателем театрального искусства. Возвратившись в Москву, Тарасов приобрёл славу эстета, первого столичного щёголя, разъезжал на самом лучшем в городе спортивном авто и был большим поклонником женской красоты, особенно молоденьких актрис. . Меценат А ещё стал крупным театральным меценатом – в Германии, где он находился вместе со своим другом Никитой Балиевым, Тарасов узнал, что у труппы Московского художественного театра на гастролях закончились деньги. Он безвозмездно передал В. И. Немировичу-Данченко 30 тысяч рублей, чтобы театр мог продолжить гастроли. Тарасова и Балиева внесли в число пайщиков МХТ и ввели в состав дирекции. В 1908 году друзья основали театр-кабаре «Летучая мышь». Название родилось так: Балиев и Тарасов смотрели помещения для кабаре и оказались в подвале дома Перцова поблизости от Храма Христа Спасителя. Навстречу им оттуда вылетела летучая мышь, которая и дала название проекту. Создаваемая поначалу «для своих», «Летучая мышь» быстро завоевала популярность в Москве, положив, по сути, начало популярному жанру театральных капустников. Именно так задумывали друзья, чтобы актёры и другие представители мира искусства могли там отдохнуть, повеселиться, посмеяться над театральными байками. Приятную атмосферу довершали хорошая кухня и напитки на любой вкус. Продолжал Тарасов и финансирование Художественного театра. Это было не развлечение богатого театрала, а серьёзная планомерная работа. Во многом средства, выделяемые Тарасовым, помогли выстроить тот русский театр номер один, который живёт и работает поныне. У создателей театра Николай Тарасов вызывал глубокое почтение и уважение. Владимир Иванович Немирович-Данченко писал о меценате: «Трудно встретить более законченный тип изящного, привлекательного, в меру скромного и в меру дерзкого денди. Он не подделывается под героев Оскара Уайльда, но заставляет вспомнить о них». . Роковая Ольга У актрисы МХТ, красавицы, дочери совладельца "Мануфактур Ясюнинских" Василия Ясюнинского и жены московского богача Алексея Грибова с Тарасовым был непродолжительный бурный роман. Вскоре, однако, влюблённые расстались, а у Ольги Грибовой появился другой обожатель – 23-летний Николай Журавлёв, содиректор «Барановской мануфактуры». Тот был большим поклонником карточной игры, как-то раз ему крупно не повезло проиграть 25 тысяч золотом. Таких средств у Журавлёва не было, и он покусился на святое – деньги акционеров. Игрока ожидал страшный скандал. Впав в жестокую депрессию, юноша желал застрелиться. Испуганная Грибова не придумала ничего лучше, как попросить огромную сумму денег у бывшего любовника. Тарасов поинтересовался, зачем ей нужны деньги. Ольга была предельно честна: чтобы спасти любовника от позора и долговой ямы. И получила от обычно щедрого и понимающего Тарасова решительный отказ. Почему красавица не обратилась с такой просьбой к отцу или мужу, которые вполне могли располагать и гораздо большими деньгами, а также к ещё одному своему сердечному другу, Николаю Рябушинскому, богачу, меценату, издателю и представителю знаменитой фамилии русских промышленников, останется загадкой теперь уже навсегда. . Трагедия на троих В итоге Журавлёв выполнил угрозы и пустил пулю в лоб. Побывав на панихиде у его гроба, безутешная Ольга Грибова вернулась домой и выстрелила в себя. Её удалось довезти до больницы, но врачи уже ничем не смогли помочь. Узнав о случившемся из газет, Николай Тарасов стал третьей добровольной жертвой в этом любовно-смертельном треугольнике. История громкого тройного самоубийства долго будоражила умы обывателей, усердно обрастая самыми неправдоподобными подробностями и мифами. Рассказывали, что некая завистливая подруга Грибовой прислала на имя Тарасова гроб и венок, которые тот получил, ещё не зная о смерти бывшей возлюбленной. Якобы возле этого страшного послания он узнал о случившемся и выстрелил в себя. Насколько это так, сейчас сказать сложно. Похоронили Тарасова на Армянском кладбище. Надгробие, очень эффектное и красивое, создал скульптор Николай Андреев, автор памятника Н.В.Гоголю в Москве. Кажется, молодой человек отдыхает в кресле, но стоит присмотреться, и становится ясно – этот отдых навсегда, так правдоподобно передана поза и аура человека, сию минуту отошедшего в мир иной. Надгробие имеет статус "выявленного объекта культурного наследия г. Москвы» и внесено в специальный каталог как «одно из лучших надгробий эпохи модерна". Охраняется государством как памятник истории и культуры. . ИСТОЧНИК vital-drobishev.livejour

«Императрица Ирландии» — океанский лайнер, который называли «Канадский «Титаник» Гибель пассажирского лайнера "Титаник", затонувшего в ночь с 14 на 15 апреля 1912 года в водах Атлантического океана, потрясла весь мир. Сложно было найти газету, в которой бы не опубликовали сообщение об этой трагедии. Гораздо менее известно о печальной судьбе канадского судна "Императрица Ирландии". А масштаб данной катастрофы был ужасным. И случилась она через два года после крушения "Титаника". Компании Canadian Pasiflc Railway, в 1906 году изготовила два океанских парохода - "Императрица Ирландии" и "Императрица Британии". Эти суда гордо именовались "плавучими городами". Длина каждого из них - более 170 метров, ширина - почти 20. Они могли развивать скорость до 20 узлов в час, а это 37 километров. Одновременно каждый из пароходов мог принять на борт свыше 1 500 пассажиров. Каюты первого класса не уступали номерам самых роскошных отелей. Восемь лет лайнеры курсировали от канадского Квебека до английского Ливерпуля и обратно. Атлантический океан суда преодолевали невероятно быстро для того времени - всего за шесть дней. За эти годы каждый пароход перевез с одного континента на другой более 100 000 пассажиров. Интересно, что на борту лайнеров выпускали даже собственные газеты. Из трагедии с "Титаником" судоходная компания сделала соответствующие выводы, меры безопасности были значительно усилены. Например, система биолокации могла предупредить о приближении опасных объектов (судов, айсбергов). Количество спасательных жилетов значительно превышало число пассажиров и членов экипажа, а спасательные шлюпки могли одновременно вместить более 1 800 человек. С командой лайнера регулярно проводились учения по экстренной эвакуации. 28 мая 1914 года лайнер "Императрица Ирландии" отправился в очередной, уже 98-ой, рейс по маршруту Квебек - Ливерпуль. Погода в тот день была отличная. В каютах первого класса разместилась аристократия, во втором "господа средней руки", а самые неприхотливые пассажиры купили билеты третьего класса. Всего на борту судна в тот день находились 1057 пассажиров и 420 членов экипажа. Судно шло по реке Святого Лаврентия к Атлантическому океану. Вдруг штурман доложил капитану, что встречным курсом движется сухогруз. Позднее было установлено, что это был норвежский "Стурстад", перевозивший уголь. На часах было около 2 ночи, реку покрыл густой туман. Разойтись судам не удалось, сухогруз носом пробил корпус "Императрицы Ирландии" и от сильного удара в борту образовалась пробоина. Котельные отсеки были почти сразу затоплены. «Стурстад» дал задний ход, его носовая часть вышла из пробоины в борту, отчего вода в пробоину площадью около 30 квадратных метров стала поступать сильнее. В 2:06 по местному времени «Императрица Ирландии» дал сильный крен на правый борт. Ситуацию осложнял еще и тот факт, что многие пассажиры в этот момент мирно спали, не подозревая о надвигающейся катастрофе. В панике они выбежали на палубу, плохо понимая, что происходит. Из 36 шлюпок благополучно спустить на воду удалось только 6. Через несколько минут на "Императрице Ирландии" взорвались паровые котлы . Через 14 минут после столкновения, в 2:15 29 мая 1914 года пассажирский лайнер «Императрица Ирландии» затонул с креном на правый борт в пяти милях от лоцманской станции Файзер-Пойнт. Спасти удалось только 463 человека, среди которых оказалось только четверо детей (из 134 имевшихся на борту) и 42 женщины (из 279 имевшихся на борту). Большинство выживших были выловлены шлюпками со «Стурстада», остальных подобрали пришедшие на помощь два грузовых судна, стоявших под парами на станции Файзер-Коинс. Более 1 000 пассажиров погибли. Среди жертв оказались весьма влиятельные люди. Например, член палаты лордов парламента Британии сэр Генри Ситон-Кэрр, сын известного актера Генри Ирвинга Лоренс, жена известного предпринимателя Этель Патон. Капитаном "Императрицы Ирландии" был 39-летний Генри Джордж Кендалл, опытный моряк. Он выжил в этой трагедии и до конца дней тяжело переживал случившееся. Одним из членов команды "Императрицы Ирландии" был Фрэнк Тауэр,за два года до этого служивший на "Титанике". Тогда Тауэру удалось спастись, но в этот раз судьба была не столь благосклонна к нему. В списке погибших оказалось 172 члена экипажа, Фрэнк Тауэр был в их числе. . По итогам расследования виновным в трагедии был признан экипаж сухогруза "Стурстад". Его владелец должен был выплатить канадской стороне два миллиона долларов. Но, найти такую сумму он не смог, объявив себя банкротом. Параллельно с этим процессом собственное расследование вели и норвежцы, возложив вину на экипаж канадского лайнера. Если "Титаник" лежит на большой глубине, то обследование обломков канадского судна особых проблем не вызывало, первые погружения водолазов начались вскоре после катастрофы. Удалось поднять почтовые сумки и слитки серебра на общую сумму в 150 000 долларов. А в городе Римуски, который находится на берегу реки, недалеко от места трагедии, был открыт музей, посвященный лайнеру "Императрица Ирландия". Гибель "Императрицы Ирландии" в прессе обсуждалась не столь бурно, как катастрофа "Титаника". Впрочем, для этого были причины: прошло всего два месяца и на планете вспыхнул пожар Первой мировой войны. Но, и в наши дни к месту трагедии на реке Святого Лаврентия приезжают потомки погибших на борту лайнера. О случившемся напоминает каменный монумент, установленный на берегу.

НИКТО НЕ ЗАБЫТ, НИЧТО НЕ ЗАБЫТО

Не везло Евфросинье с мужиками, пока не зашел к ней охотник . Первый муж, за которого выдали когда-то Евфросинью, смешливую и задорную девку, Никон Оседкин — пропал в тайге на третьем году после свадьбы. Осталась от Никона память — дочь Анна, рослая да пышнотелая, в мать. Второго — ухаря и гуляку Василия — присушила Евфросинья не могучим своим телом, а тем добром, что сумела нажить. Вдовый, серьезный, пожилой плотник Семен Кулагин стал третьим. Добрую пятистенку срубил он на пасеке, рядом со старой Евфросииьиной халупой. В халупе были поселены куры и поросенок. Но, жадный не по годам на работу, надорвался Семен Петрович, ворочая в одиночку тяжелые бревна. А Евфросинья выла, обижаясь на вечное свое вдовство. В утешение остался Евфросинье дом, просторный и светлый. Мимо пасеки через выгары убегала на север просторная дорога — трасса. Трасса кормила Евфросинью. Приисковое Управление облюбовало чистенькую пятистенку, под «заезжее» для трактористов и экспедиторов. За крышу и за тепло под крышей платило деньги Управление. Иннокентий Пятнов пришел на пасеку в потемках. Не помнил, как одолевал последние километры дороги, превратившейся в липкое месиво из глины, мокрого снега и воды. Впереди, далеко видимый с косогора, замерцал драгоценный огонек. Замерцал и потух— это Евфросинья, ложась спать, погасила лампу. И тогда, Иннокентий заставил себя идти дальше. Иннокентий прижался горячим лбом к закрытой двери, постучал плохо слушающейся рукой. — Не ко времени тебя бог дает! — негостеприимно объявила Евфросииья, отмыкая заложку.— Я уже спать собираюсь. Обожди, сейчас лампу зажгу Зашлепав босыми ногами по полу, пошла к печке — пошарить на шестке спичек. — В самое бездорожье угадал ты, парень! Нешто погодить нельзя было? Он тут же, возле двери, опустился на пол. Евфросинья, зажгла фитиль, лампу поставила повыше — на перевернутую крынку. — Ты чего? — оторопев, спросила она. Иннокентий сидел на полу, бессильно уронив голову, дышал тяжело. — Простыл я, видать, хозяйка... Трактор застрял на Светлой, я груз выручал. Простыл... В реке провозился долго. Грязи вот принес в дом...—Он медленно ворочал глазами, видя только огромные босые ноги Евфросиньи. — Грязи принес... Не серчай...— повторил он и закрыл глаза. И Евфросииья всплеснула руками, точно наседка крыльями, захлопотала: — Не знаю, как тебя звать, скидавай одежонку-то свою, мокрая она совсем. Я тебе на нарах сейчас постелю. Как на грех, в самоваре углей не осталось, а тебе чаю с медом и с малиной надо. До нар, прикрытых широким сенником, Иннокентий добрался сам. Неподатливую, тяжелую от влаги одежду стаскивала Евфросииья. Двое суток не отходила Евфросииья от Иннокентия. На третий день он впервые заснул спокойно. Проснулся Иннокентий вечером. — Хозяюшка! — позвал робко. Она заспешила к нему со стаканом темного брусничного сока. — Опамятовал, слава богу! Пить хочешь, поди? — Нет... Обеспокоил я тебя... — Так ты... Три дня около меня ходила? Как же это, а? Ведь у меня и денег теперь нет, расплатиться за хлопоты твои... Евфросинья сурово поджала только что улыбавшиеся губы, пошла прочь от постели. Не оглядываясь, бросила: — Ладно тебе, лежи... Нужны мне, поди-ко, твои деньги... Утром, преодолевая слабость, он перетащился к окну и, радостно вздохнув, положил локти на подоконник. — Эва он где! — удивилась вернувшаяся в дом Евфросинья. — Скорый ты шибко. Тебе еще лежать надо. Ложись-ко, я тебе шанег испекла свежих. Пятьдесят лет без малого бобылем прожил на свете Иннокентий. Не замечая времени прожитых лет, он забывал, что годы все-таки летят, уходят, чтобы не возвратиться. Охотничья избушка в тайге была для него домом. Первый раз в жизни Иннокентий подумал, что мог бы и у него быть — пусть даже не дом, а теплый угол, куда хотелось бы ему вернуться, где ожидали бы его возвращения. Евфросинья — огромная, сырая, неуклюжая в сшитом мешком домотканом платье — хлопотала возле стола. А Иннокентий не видел ни тяжести походки ее, ни покрасневших на утреннем приморозке босых с косолапиной ног, ни широкоскулого мужского лица. Он видел и ощущал тепло, которым светились ее глаза. Он уже забыл, каковы они, шаньги с творогом и молотой черемухой. Лепешки на сохатином сале, испеченные в охотничьей избушке, тоже похрустывали на зубах, были не менее вкусными. На другой день, при помощи Евфросиньи, он выбрался на улицу и уселся на солнцепеке, щурясь от резавшего глаза гнета. Евфросинья вынесла доху и закутала застеснявшегося ее заботливости Иннокентия. Его все больше завлекал мир, незнакомый доселе, в котором цветут герани на окнах, а заботливые руки бережно укрывают теплой дохой. По зыбким мосткам через ключ перебрался Андриан и, закряхтев, сел рядом. В сивой его бороде запутались обломки соломинок. — Пригревает!— сказал дед и мотнул головой, показывая на солнце.— Запоздала нынче весна, зато взялась дружно. Эдак, смотри, скоро и картошку сажать... Поспешать надо будет тебе домой, баба одна не управится, поди? . . Иннокентий посмотрел мимо собеседника погрустневшими глазами. С натугой роняя слова, точно сам не хотел верить в них, признался: — Некуда мне... торопиться. Нету у меня дома... Нету... — Ну-у? — не поверил ему Андриан.— Худо эдак-то, парень! Худо! Должон у человека дом быть, какой ни на есть, а дом! Пущай в дороге человек, а душа у него завсегда дома жить должна. Тогда человеку веселее и по земле ходить. — Ноги, парень, не век по свету носить будут! — не унимался дед.— Надо было тебе загодя подумать об этом. Годов уже тебе немало... Плотнее запахиваясь в доху, словно желая укрыться в ней от колючих слов, Иннокентий спросил, помолчав: — Поздно ведь теперь, а? Дед скорбно затряс бородой: — Пожалуй, теперь поздно, парень. Кому ты нужон теперь, лядащий да и в годах? Старик ушел. Иннокентий никогда не тяготился одиночеством, но гулкому, басовитому голосу Евфросиньи обрадовался. — Замерз ай нет еще? Ну-ка ступай домой. Доху-то мне давай, я унесу... Отсчитывал последние дни апрель. Иннокентий окреп настолько, что бродил теперь по двору, высматривая, к чему надобно приложить руки, зудившиеся по работе, но Евфросннья не верила в их силу, то и дело отнимала у него топор. — Иди-ка отдохни. Нечего тебе. Сама управлюсь. И все-таки Иннокентий выбрал время пересадить лопаты, починил обеззубевшие грабли, перекрыл двухметровой дранкой крышу сеновала над стайкой, повыкидал из стайки навоз. — Вот спасибочко-то тебе, Иннокентий Павлович! — сказала Евфросинья, радостно оглядывая новую, розовую в лучах солнца крышу. Он выздоровел, пора было уходить. Уходить не хотелось. Хотелось остаться. Остаться, чтобы уходить и возвращаться сюда опять и опять, в теплый угол, где будут его ждать. Он знал, чувствовал, что нужен здесь. Что ему нужно и можно быть здесь. Но как мог он заговорить об этом — прохожий, попросившийся только переночевать? Почему-то робела заговорить первой и Евфросинья. Последние дни она стала приглядывать за собой, обновила и уже не прятала в сундук коричневое фланелевое платье. Сменила на сапоги старые, латаные опорки, в которых доила корову и работала во дворе. По вечерам набрасывала на плечи цветастый шерстяной платок. Рассказывала, искоса поглядывая на Иннокентия: — Конечно, жизнь у нас не то, что в поселке. Дочка со своим, в Енисейск уехала. Тоскливо. От людей на отшибе зато в достатке. Он слушал, потирая ладонью шибко защетинившийся подбородок, изредка вставляя несколько слов. Перевернув кверху дном опорожненный стакан, сказал хмуро: — Спасибо. За все спасибо тебе, Евфросенья Васильевна. За хлеб, за соль. Век помнить буду твою ласку. Однако, пора мне и в путь собираться. Завтра думаю по холодку выйти... Евфросинья молчала, разглаживая на коленях платье, не отрывая глаз от больших, все умеющих своих рук. Широкие скулы ее медленно заливал густой румянец. Иннокентий думал о том, что завтра он, может быть, уйдет навсегда отсюда. И он уйдет, если Евфросинья будет молчать. Его разбудил дождь, барабанивший по стеклу. Евфросинья возилась у печки, пахло закисающим тестом, жареным мясом. «Худо! — подумал Иннокентий.— Худо уходить в такую погоду». Но тут Евфросинья разогнула спину, повернулась к свету, и он понял, что уходить никуда не нужно. Некрасивое лицо Евфросиньи светилось смущенной улыбкой. На праздничном платье из коричневой фланели красовалась эмалированная брошка, изображавшая голубя с письмом в клюве. Аккуратно зачесанные волосы покрывал синий шелковый платок с белыми горошинами. Уходить было не нужно. Иннокентий знал, что она скажет. Теперь у него есть место, куда он будет возвращаться, усталый и промерзший, куда будет он торопиться из своих охотничьих странствий. Он всегда будет торопиться, не забывающий, что его ждут здесь. И Евфросинья понимала, что он знает об этом. Оттого и не торопилась сказать. Затискав руки в узкие рукава старой телогрейки, перекинул котомку за спину. — Уходишь? — сердце Евфросиньи сжал холод. Разве не его звала она, томясь по ночам? Ждала его, чтобы, радостными слезами выплакав, позабыть навсегда горести и печали бабьего сиротства, чтобы опора и заступа были у нее в жизни. Дождалась, а он уходит теперь? Неужто каменный совсем человек, а для нее нет у судьбы счастья? Иннокентий, отворотясь к окошку, разбирал пачку каких-то бумажек. Найдя нужную, аккуратно сложил вчетверо и спрятал. — Деньги у меня за конторой, получить надо! — Муку-то какую в райпо брать? И сколь? Куля три по теперешней дороге привезть можно, я думаю, а коня в конторе дадут. Она еще не поняла, не успела понять, почему заторопился он в контору. Зато поняла самое важное: это муж и хозяин торопится по делам! Спросила робко, отворачиваясь, чтобы не увидел слез: — Ты бы поел чего, Кеша? Путь дальний. — Хлеба возьму в дорогу. Ему следовало спешить. Он хотел, чтобы в теплом углу, который обретен им, хватило тепла на всех. . Автор: Летописец.