Книга о том, как ковалась Великая Победа. И эта книга восхищала Нобелевского лауреата Ивана Бунина

В годы своей эмиграции во Франции Иван Бунин пристально наблюдал за всеми книгами, издававшимися в СССР. Будучи последним русским классиком, блестящим прозаиком, следившим за чистотой языка, и, наверное, самым строгим цензором всего XX века, Бунин яростно критиковал все книги, которые выходили в печать.
Горячо переживавший за советскую армию в военное лихолетье, писатель, конечно, не мог не высказаться об одном из основополагающих произведений на тему Великой Отечественной войны - поэме Александра Твардовского "Василий Тёркин".
Нобелевский лауреат Бунин дал, пожалуй, исчерпывающую характеристику как самого "Тёркина", так и его автора:Иван Алексеевич особенно выделял в книге отдельные моменты, внимательно читал, перечитывал. Будучи выходцем "из народа", написавшим десятки произведений о русских крестьянах, Бунин прекрасно знал истинно народный язык, перешедший теперь и в солдатскую жизнь.Книга "Василий Тёркин" писалась, когда Великая Отечественная война уже гремела вовсю. В годы войны поэт Твардовский был фронтовым корреспондентом, поэтому его произведения можно назвать самой настоящей хроникой. Главный герой - вымышленный персонаж Василий Тёркин, рядовой пехотинец, который воплотил в себе собирательный образ солдата - одного из миллионов, чья мирная жизнь была прервана войной. Поэма до сих пор остаётся одним из популярнейших произведений о войне.

ПОД ОКНОМ БРОДИЛА И СКУЧАЛА...

Под окном бродила и скучала,
Подходила, горестно молчала…
А ведь я и сам был рад
Положить перо покорно,
Выскочить в окно проворно,
Увести тебя в весенний сад...
Там однажды я тебе признался, -
Плача и смеясь, пообещался:
"Если встретимся в саду в раю,
На какой-нибудь дорожке,
Поклонюсь тебе я в ножки
За любовь мою".
1938 г.

МУЗЫКА

Я взялся за дверную ручку, потянул её к себе - и тотчас же заиграл оркестр. За раскрытым окном шли назад лунные поля - дом стал бегущим поездом. Я тянул то крепче, то слабее - и, необыкновенно легко согласуясь с моим желанием, то тише, то громче, то торжественно ширясь, то очаровательно замирая, звучала музыка, перед которой была ничто музыка всех Бетховенов в мире. Я уже понял, что это сон, мне было уже страшно от его необыкновенной жизненности, и я сделал отчаянное усилие очнуться и, очнувшись, сбросил ноги с кровати и зажёг огонь, но тотчас же узнал, что всё это опять дьявольская игра сна, что я лежу, что я в темноте и что нужно во что бы то ни стало освободиться от этого наваждения, в котором, несомненно, чувствовалась какая-то потусторонняя, чужая, хотя в то же время и моя сила, сила могущественная нечеловечески, потому что человеческое воображение обычной, дневной жизни, будь то воображение хоть всех Толстых и Шекспиров вместе, может все-таки только воображать, грезить, то есть всё-таки мыслить, а не делать. Я же делал, именно делал, нечто совершенно непостижимое: я делал музыку, бегущий поезд, комнату, в которой я будто бы очнулся и будто бы зажёг огонь, я творил их так же легко, так же дивно и с такой же вещественностью, как может творить только бог, и видел творимое мною ничуть не менее ясно и ощутительно, чем вижу я сейчас, наяву, при свете дня, вот этот стол, на котором я пишу, вот эту чернильницу, в которую я только что обмакнул перо...
Что же это такое? Кто творил? Я, вот сейчас пишущий эти строки, думающий и сознающий себя? Или же кто-то, сущий во мне помимо меня, тайный даже для меня самого и несказанно более могущественный по сравнению со мною, себя в этой обыденной жизни сознающим? И что вещественно и что невещественно?