Но нас не расстреляли. Пришёл, приехал какой-то там главный офицер и сказал, что «партизан, их надо пытать, а потом вешать». Нас, в этот вечер нас не отправили никуда, мы ночевали там, в комендатуре. А наутро нас, значит, сунули в машину и повезли в Будапешт, в гестапо. Нас привезли в гестапо. Ну постольку поскольку Золя был венгр, он прочитал и говорит: «Нас везут в гестапо». А у меня ещё был такой случай. У меня… Нам давали одежду, выдавали, а вот последнее время стали на заказ делать. И вот у меня были брюки и сапоги. И попросили, чтоб сделали поглубже карман. И вот в этом одном из карманов у меня лежала граната. И почему-то, вот когда меня ощупывали, на эту гранату не наткнулись. Я думаю: «Гестапо. Ну, граната при мне. Взорву и мало ли – и сама погибну, и кто-то ещё из этих гадов тоже погибнет». Но не получилось, потому что в гестапо обыскали, но так, как надо. Гранату эту нашли, дали хорошо по физиономии, ну отправили в камеру. На следующий или в этот же... В этот же день вызвали на допрос. Стали спрашивать, кто мы, что мы. Я сказала, что я вот – радистка.
Да, а когда ещё нас взяли, схватили и в комендатуру привезли, то там, разговаривая между собой, эти вот военные… В плен взяли не немцы, а венгры. Были же, они же воевали на стороне немцев, фашистов. Вот. Пошёл такой слух, что мой «северочек» куда-то пропал, один только остался. Вот Вадима. А мой куда-то пропал. Видимо, вот эти гражданские, которые помогали тоже, решили: как хорошо – приёмничек. Послушать, всё. Я не знаю там. Короче говоря, не было его. Вот. Меня стали спрашивать: кто я, что я? Я сказала, что вот нашу группу послали, чтобы... Ну, как агитаторов, чтобы агитировать местное население, что русские – не варвары, что они детей и женщин не убивают и с мирным населением они не воюют. Но там, конечно, стали бить: «Что ты врёшь! Такого не может быть! Ты – партизан, разведчик». Но я держалась на своём, говорила так, как есть. Тогда они стали меня склонять работать на их стороне. Я говорю, что я не могу вот так. Нас спешно готовили. Ведь советская, тогда Красная Армия, движется форсированным маршем уже по не своей территории. И поэтому я не совсем запомнила код. И он у меня в рации. Но я не сказала, что он пропал, что я знаю, что моя аппаратура пропала. Я говорю: «Вот, если будет, я, пожалуйста, может быть, и буду работать». Но они долго тянули, потом сказали: «Нет, мы нашли твой код, мы нашли твою, это самое, шифровку, и будет работать наш, потому что мы тебе не верим». Ну, не верите – не верьте. Потом вызывали, спрашивали. Били по каждому поводу. Вот свитер. Ой. Свитер. Он ручной вязки был. Они говорили: «Это чей? Это немецкий, французский, английский? Из Америки?» Говорю: «Нет, это наш». Бьют: «Врёшь». Сапоги. У меня хромовые сапожки были. «А это чьё?» – «Наше».
Я говорю: «Господи, – думаю про себя, – ну что же это вы там?» Может быть, и не выдержала, но такая злость взяла. Думаю: «Да что же они из нас делают?» Каких-то, действительно, совершенно из Тьмутаракани, как будто все живут: все неграмотные, все неученые. Ещё, кроме этого, иногда некоторые солдаты, особенно там был охранником чех, по-моему, потому что он на чешском языке говорил. Он подходил ночью к камере и говорил: «Ольгица, а правда, у вас детей едят?» Я говорю: «Правда. Видишь, какая у нас маленькая армия? А движется. Детей-то нет, населения прироста нет. Посмотри, куда дошли?» Или там: «А, правда, у вас на медведя с рогатиной?» Я говорю: «Правда, и с рогатиной и на фашистов идём». Поэтому думаю: «Господи, ну что же такое-то?»
В общем, короче говоря, 7-го ноября вдруг стук в стенку морзянкой: «Посмотри в окошко». Там наверху такое маленькое окошко. Я смотрю – летит пепел. Не пойму, что. И какая-то там суетня, нас не кормили, не поили. Это до вечера. Потом все прекратилось. К вечеру пришел один из этих самых фашистов. Венгерских, правда. Плохо, но говорил по-русски. И принёс мне как бы гостинец: «Вот. У вас праздник. Мама, наверно, хоть и трудно, но, наверное, что-то печёт, что-то делает, как-то готовится отметить этот праздник. Вот я тоже принёс, чтобы ты здесь отметила». Я говорю: «Нет, мне не надо никаких подарков от фашистов. Я это есть не буду». Он: «Ну, как хочешь!» Я говорю: «Так и хочу». Он пошёл, а взяла этот пакет и швырнула ему в ноги. Он подошёл, а у него такая нагайка. Нагайка-то, она, вообще, длинная. А это? Ну, хлыст. Он, значит, как стукнет меня этим хлыстом. Ну и ушёл. А уже вечером, вечером... У меня в соседней камере... А там интересно было. Вот две камеры, выходила топка, видимо, буржуйка там была. И стены были решётчатые. И в соседней камере, он назвался, что он английский лётчик, но он говорит по-польски. Иван его звали. Вот он мне очень помогал. Он не очень расспрашивал, он ненавязчиво, кто я и что я. Но то, что я могла сказать, я сказала. А вот когда приводили с допросов, он мне говорил: «Ольгица, больно?» А я так, доползала до стенки, чтобы можно было сесть как-то… И, конечно, доползала именно до этой вот, где решётка была. Он мне: «Ольгица, больно?» Я ему говорила: «Больно». – «А ты пой». – «Что петь?» – «Ну, “Вольгу-Вольгу”» – «Что?» – «“Вольгу-Вольгу”» – «Что?» – «Ну, “мать земли родной”. Пой, тебе будет легче».
Ну и я тихо, про себя, там громко не запоёшь, потому что влетят надзиратели и дадут по шеям. Вот.И он вот подполз к этому самому и говорит: «Ольгица, ты знаешь, что советские танки…» Ну не советские – русские танки. Или советские? Да, всё равно. Не помню опять, то ли в Будапеште (а Будапешт делится на Буда и на Пешт), то ли в Буда, то ли в Пешт прорвались. «Ты видела, как горело всё?» Я говорю: «Видела». Ну… Да, это была танковая разведка, которая, в общем, конечно, отошла, отступила. И нас срочно перевели в тюрьму. В тюрьме я была, не знаю, дня четыре-пять. Вот так вот. Там со мной сидели в тюрьме девочки-югославки, которые были в партизанском отряде с Тито. Одна из них, Штефица, с которой мы очень подружились, она… её из госпиталя в тюрьму.
А вторая?.. Э-э, просто она… их вместе, их было шесть человек. Часть из них была не здесь, а где-то в другом месте. И вот эти две были э-э со мной. Штефица прекрасно знала немецкий язык, и венгерский язык, и югославский, естественно. И мы, как могли, объяснялись. <x>
О. Г.: Да. Вот Штефицу. Она пыталась научить меня венгерскому языку, а я её, естественно, пыталась научить русскому языку. Но постольку, поскольку мы были там, находились, недолго, нас через несколько дней направили (тоже был транспорт, ехали мы поездом) э-э в город вот Комаром. Там была подземная крепость. Ещё когда мы были в тюрьме, вот Штефица рассказывала, что в Комароме я встречу её подружек. Вот одна из них, Нада, которая э-э была беременной и в этом Комароме родила мальчика. Что там сидят сочувствующие нашей России э-э граф и графица. «Грофица», – она сказала. Что она попытается нас познакомить. Там более такой, свободный, режим. Э-э но, в общем, не знаю, насколько он был свободным, но выводить нас выводили, чтобы мы не просто сидели в этих камерах, а во внутреннем дворике мы так, вокруг, гуляли. Там было страшно, потому что, когда я поднялась наверх (там нары в два этажа), когда я поднялась э-э наверх вот как раз посмотреть этого Надиного ребеночка, то я никак не могла понять, что это? Солома, там солома была, но она чем-то, тряпками какими-то, была прикрыта, она вот так вот шевелилась. Я сначала думала, что дети зарыты в эту солому. Думаю: «Почему же голова, это самое?» А потом, когда пригляделась – это вши и клопы.
Когда выводили нас на прогулку, я вдруг увидела двух своих подружек по… Мы вместе кончали училище, учились в училище, и вместе были в одной части. Такую Тамару Бессуднову, вторую – забыла фамилию – Зина. Но мы не подошли друг к другу, хотя, в общем, был такой порыв, чтобы кинуться друг к другу. Вот. И… Но сделали так перемещения, вот Тамара с этой Зиной, что они оказались сзади меня, и стали спрашивать: «А как Вадим?» А ещё, будучи в училище, вот эта Зина и Вадим, они очень подружились, и у них любовь была. Я сказала, что я не знаю. Я видела Вадима вот один… до гестапо, потом я его больше не видела. Так, так же, как и не видела, вообще, больше никого из наших. Вот говорю: «Не знаю». Ну, опять-таки мы там недолго были. Правда, сводили меня в камеру, уж так, как там уж эта Штефица сделала. Вот познакомила она меня с графом и с графиней. Они очень сочувствующие были и даже… но надеялись, что вот их дети (они пожилые были), что их дети вот как-то сумеют их высвободить из тюрьмы. Я не знаю ихней дальнейшей судьбы . А вот через какой-то, небольшой очень, промежуток времени нас погрузили всех в вагоны, в товарняк. Причем, вот в моем вагоне были венгерские евреи, несколько цыган и вот югославки, и я одна русская. В вагоне мы сидеть не могли, в этом. Мы... В общем, было забито так, что мы вот стояли спина к спине друг к другу. Когда нас привезли в Будапешт, это я уже потом узнала, то есть в этот, извините, в Берлин, я узнала потом. Когда в Берлин привезли, там начались бомбёжки. И, естественно, наш состав бросили, закрыли всё. Но когда открывали, там что-то, я не знаю, то ли пить давали, тоже не помню, я прочитала, что это – Берлин. Нас бросили, и бомбы рвались вот прямо, буквально вот в нескольких шагах от нашего состава. Конечно, была паника ужасная, но вот мы со Штефицей оказались очень мужественными. И мы всё время говорили, вернее, я говорила: «Не волнуйтесь, это же советские войска, наши бомбы, русские. Они знают, что мы едем в этих вагонах. Нас не будут убивать, мы не попадём под бомбёжку». Что оказалось, так и было, что нас ничего. Только единственное, что вот вагон на рельсах подпрыгивал. Вот. Кончилась эта бомбёжка, и состав тронулся.
И вот нас привезли в город Фюрстенберг. Этот Фюрстенберг – город, где на окраине его находился концлагерь Равенсбрюк. Концлагерь Равенсбрюк – это сугубо женский лагерь. Мужчин в этом лагере не было . Э-э <---> Открылись огромные… огромная четырехметровая, если не выше, стена, наверху – проволока в два ряда с током высокого напряжения, и – брама, как они назвались – ворота открылись, нас ввели в этот лагерь. И мы пока стояли, и… а это было уже утро, и шла колонна женщин, видимо, на работу за пределы лагеря. Потому что я услышала голос: «Русские есть?» Я говорю: «Есть».– «Ты кто?» Я говорю: «Военнопленная». – «Откуда?» – «Из Москвы». – «Хорошо, будет доложено».
Комментарии 7