СССР ТРАВМАТИЧЕСКИЙ ОПЫТ СВОБОДЫ или почему у нас так ненавидят 90-е
С исчезновением государства с его гарантиями безопасности, работы и минимальной пайки, люди выпали из затхлого, уютного быта с простой картиной мира, профсоюзной путевкой и водкой по 3,62. Им пришлось строить жизнь, учиться жить независимо от государства и полагаться на собственные силы, гораздо больше работать и, главное, постоянно делать выбор.
Для многих бремя выбора оказалось слишком тяжело. Им было сложно понять, что советский мир был обречен с его заводскими дымами, чадящими автобусами и песнями Юрия Антонова, что он был паленый и ворованный, держался на ресурсах, украденных у будущего (нефть и газ), на краденом подневольном труде зэков, солдат и лимитчиков, на западных кредитах и на украденных у Запада же технологиях. СССР не мог выстоять в соревновании с глобальным миром и открытым обществом; тяжелому, одышливому дредноуту под названием «Советский Союз» был заказан путь в XXI век.
Им не объяснишь, что в...ЕщёСССР ТРАВМАТИЧЕСКИЙ ОПЫТ СВОБОДЫ или почему у нас так ненавидят 90-е
С исчезновением государства с его гарантиями безопасности, работы и минимальной пайки, люди выпали из затхлого, уютного быта с простой картиной мира, профсоюзной путевкой и водкой по 3,62. Им пришлось строить жизнь, учиться жить независимо от государства и полагаться на собственные силы, гораздо больше работать и, главное, постоянно делать выбор.
Для многих бремя выбора оказалось слишком тяжело. Им было сложно понять, что советский мир был обречен с его заводскими дымами, чадящими автобусами и песнями Юрия Антонова, что он был паленый и ворованный, держался на ресурсах, украденных у будущего (нефть и газ), на краденом подневольном труде зэков, солдат и лимитчиков, на западных кредитах и на украденных у Запада же технологиях. СССР не мог выстоять в соревновании с глобальным миром и открытым обществом; тяжелому, одышливому дредноуту под названием «Советский Союз» был заказан путь в XXI век.
Им не объяснишь, что вся советская химическая, легкая, автомобильная промышленность, все эти десятки тысяч бесполезных главков, НИИ и контор, военные городки, шахты, железные дороги в вечной мерзлоте могли существовать только в условиях тотальной войны, автаркии и страха. Советский Союз рухнул под тяжестью своих внешних и внутренних обязательств, не в силах одновременно кормить сандинистов в Никарагуа и шахтеров в Воркуте, строить панельные многоэтажки и ядерные ракеты.
Но тем, кто оказался погребен под его руинами, эта логика была неочевидна. Российское общество 1990-х было похоже на больного в запущенной стадии рака, когда метастазы уже повредили мозг: во всех своих бедах он винит врачей, диагностировавших болезнь и прописавших тяжелое лечение. Вспоминается чеховский Фирс из «Вишневого сада»: «Перед несчастьем тоже было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь». «Перед каким несчастьем?» — спрашивает Гаев, и Фирс отвечает: «Перед волей».
Для большинства населения России воля девяностых тоже оказалась несчастьем, люди, выросшие в колыбели государственного патернализма и социального иждивенчества, напоминали растерянных некрасовских мужиков, только вместо хлебного вина у них был разбавленный спирт «Рояль».
Поведение человека в 1990-х, его способность к мобильности и социальной адаптации в условиях хаоса и распада заложили основы социальных расколов сегодняшнего дня. Те, кто нашел себя в девяностых, состоялись и в дальнейшем и заложили основу независимого от государства класса – предпринимателей и людей свободных профессий.
А люди, потерявшиеся в 1990-х, вернулись в нулевые и заложили базу нового социального контракта, бюджетного иждивенчества: их от 73 до 83 млн человек - те самые 86% Таким образом, сегодняшнее отношение к девяностым довольно точно говорит о стратегиях поведения и месте человека в сословной структуре современной России, о его зависимости от государства или о свободе от оного.
…У Михаила Зощенко есть рассказ, где в большую квартиру проводят свет и сразу вылезает вся её бедность: «тут обойки отодраны и клочком торчат, тут клоп рысью бежит — от света спасается, тут тряпица неизвестно какая, тут плевок, тут окурок, тут блоха резвится». У рассказчика в комнате стоит драное канапе, на котором он раньше любил сидеть в полутьме, а теперь при свете сидеть не может: «душа протестует». В итоге хозяйка квартиры перерезает провода: «Больно,— говорит,— бедновато выходит при свете-то. Чего,— говорит,— этакую бедность освещать клопам на смех».
Девяностые в России были той самой лампочкой, которая на минуту осветила наше убожество и заставила некоторых поклеить обои, побелить стены и выкинуть диван с клопами. Но теперь провода перерезали, и Россия снова сидит в полутьме, при мерцании телеэкрана.
Комментарии 3
или почему у нас так ненавидят 90-е
С исчезновением государства с его гарантиями безопасности, работы и минимальной пайки, люди выпали из затхлого, уютного быта с простой картиной мира, профсоюзной путевкой и водкой по 3,62.
Им пришлось строить жизнь, учиться жить независимо от государства и полагаться на собственные силы, гораздо больше работать и, главное, постоянно делать выбор.
Для многих бремя выбора оказалось слишком тяжело.
Им было сложно понять, что советский мир был обречен с его заводскими дымами, чадящими автобусами и песнями Юрия Антонова, что он был паленый и ворованный, держался на ресурсах, украденных у будущего (нефть и газ), на краденом подневольном труде зэков, солдат и лимитчиков, на западных кредитах и на украденных у Запада же технологиях. СССР не мог выстоять в соревновании с глобальным миром и открытым обществом; тяжелому, одышливому дредноуту под названием «Советский Союз» был заказан путь в XXI век.
Им не объяснишь, что в...ЕщёСССР ТРАВМАТИЧЕСКИЙ ОПЫТ СВОБОДЫ
или почему у нас так ненавидят 90-е
С исчезновением государства с его гарантиями безопасности, работы и минимальной пайки, люди выпали из затхлого, уютного быта с простой картиной мира, профсоюзной путевкой и водкой по 3,62.
Им пришлось строить жизнь, учиться жить независимо от государства и полагаться на собственные силы, гораздо больше работать и, главное, постоянно делать выбор.
Для многих бремя выбора оказалось слишком тяжело.
Им было сложно понять, что советский мир был обречен с его заводскими дымами, чадящими автобусами и песнями Юрия Антонова, что он был паленый и ворованный, держался на ресурсах, украденных у будущего (нефть и газ), на краденом подневольном труде зэков, солдат и лимитчиков, на западных кредитах и на украденных у Запада же технологиях. СССР не мог выстоять в соревновании с глобальным миром и открытым обществом; тяжелому, одышливому дредноуту под названием «Советский Союз» был заказан путь в XXI век.
Им не объяснишь, что вся советская химическая, легкая, автомобильная промышленность, все эти десятки тысяч бесполезных главков, НИИ и контор, военные городки, шахты, железные дороги в вечной мерзлоте могли существовать только в условиях тотальной войны, автаркии и страха. Советский Союз рухнул под тяжестью своих внешних и внутренних обязательств, не в силах одновременно кормить сандинистов в Никарагуа и шахтеров в Воркуте, строить панельные многоэтажки и ядерные ракеты.
Но тем, кто оказался погребен под его руинами, эта логика была неочевидна. Российское общество 1990-х было похоже на больного в запущенной стадии рака, когда метастазы уже повредили мозг: во всех своих бедах он винит врачей, диагностировавших болезнь и прописавших тяжелое лечение.
Вспоминается чеховский Фирс из «Вишневого сада»: «Перед несчастьем тоже было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь». «Перед каким несчастьем?» — спрашивает Гаев, и Фирс отвечает: «Перед волей».
Для большинства населения России воля девяностых тоже оказалась несчастьем, люди, выросшие в колыбели государственного патернализма и социального иждивенчества, напоминали растерянных некрасовских мужиков, только вместо хлебного вина у них был разбавленный спирт «Рояль».
Поведение человека в 1990-х, его способность к мобильности и социальной адаптации в условиях хаоса и распада заложили основы социальных расколов сегодняшнего дня. Те, кто нашел себя в девяностых, состоялись и в дальнейшем и заложили основу независимого от государства класса – предпринимателей и людей свободных профессий.
А люди, потерявшиеся в 1990-х, вернулись в нулевые и заложили базу нового социального контракта, бюджетного иждивенчества: их от 73 до 83 млн человек - те самые 86%
Таким образом, сегодняшнее отношение к девяностым довольно точно говорит о стратегиях поведения и месте человека в сословной структуре современной России, о его зависимости от государства или о свободе от оного.
…У Михаила Зощенко есть рассказ, где в большую квартиру проводят свет и сразу вылезает вся её бедность: «тут обойки отодраны и клочком торчат, тут клоп рысью бежит — от света спасается, тут тряпица неизвестно какая, тут плевок, тут окурок, тут блоха резвится». У рассказчика в комнате стоит драное канапе, на котором он раньше любил сидеть в полутьме, а теперь при свете сидеть не может: «душа протестует». В итоге хозяйка квартиры перерезает провода: «Больно,— говорит,— бедновато выходит при свете-то. Чего,— говорит,— этакую бедность освещать клопам на смех».
Девяностые в России были той самой лампочкой, которая на минуту осветила наше убожество и заставила некоторых поклеить обои, побелить стены и выкинуть диван с клопами. Но теперь провода перерезали, и Россия снова сидит в полутьме, при мерцании телеэкрана.