Начало пятидесятых годов. Жили мы на маленькой станции Каерак, что на границе Казахстана и России. Две казармы, несколько саманных домишек, пара землянушек, вокзал, пакгауз, школа – с одной стороны, напротив –железнодорожные пути, переезд, а за ними лесопосадка и небольшие болотца. Около пятидесяти человек, несколько семей – вот и все население. Все друг друга знают, новостей никаких. Школа четырехлетка, хотите учиться дальше, пожалуйте, притесь в Троицк на поезде километров двадцать, не меньше. Ску-ко-та.
Из города на выходные приезжали ребята постарше, те, кто продолжал образование в интернате. Для нас – мелюзги вроде меня – это становилось настоящим событием, означавшим, что обязательно будут новые истории. Малышню конечно отгоняли, но потом в пылу какого-нибудь жаркого спора про нас забывали. В такие дни мы все собирались возле школы: кто-то садился на крыльцо, кто-то залезал на перила. Старшие двенадцати- тринадцатилетние пацаны тайком от родителей покуривали, не таясь, матерились и балагурили. Можно было стоять где-нибудь неподалеку, внимая с открытым ртом, а потом среди своих сверстников выдать:
– А Васькин-то братан деваху городскую за титьки щупал! Я сам слышал!
Однако со взрослыми надо было держать ухо востро. Сколько раз обдуривали они меня, не счесть.
Жили бедно, не только моя семья, все жили бедно. И вопреки всему очень счастливо. Основная еда: щи, забеленные молоком, а еще картошка с салом. Заваривали чай из сухофруктов: в плитках, прессованный. Его же можно погрызть, когда хотелось сладкого. Сахар был, но не всегда, кусковой. Его нужно было долго лизать языком, вку-у-сно. Любимым деликатесом каераковской детворы были не конфеты и не пряники, и уж конечно не бутерброды с колбасой. Все это было попросту недоступным. Самым шикарным угощением считался ломоть хлеба, смоченный в воде, а после чуть присыпанный сахаром, который требовалось предварительно растолочь.
Есть дома, сидя у печки, неинтересно, поэтому хлеб непременно тащили на улицу. Как ведь бывало: сидишь, сидишь за столом, через силу похлебаешь жиденьких щец, слушая, как ворчит мать, недовольная твоим плохим аппетитом. А после потихоньку сварганишь хлебец с сахарком и шасть на улицу. Сразу, понятное дело, не ешь. Стоишь, выпендриваешься.
– Мишка, ты че не голодный, че не жрешь-то!? – засуетятся вокруг друзья-мальчишки.
– Да не-е-е, я только поел. Не хочу пока, – с равнодушным видом соврешь ты.
– Ну, тогда дай я кусану разок, маленько-маленько, – показывает пальцами Шурка Филиппов сколько, а сам на хлеб твой глазенками блым-блым и слюну утирает.
– Экий ты, Санек, мудрый. Иди домой да сделай себе такой же. А я сейчас оголодаю и съем, тут и одному не хватит.
Скажешь так и сам в сторонку отойдешь. Стоишь, думаешь «нехай себе катаются с горушки, а я тута побуду, успею еще задницу об лед отбить». И откусишь хлебно-сахарного деликатеса чуток.
Тут-то тебя кто-нибудь из старших и заприметит. Подойдет, улыбнется широко-широко, сволочь такая, и по плечу хлоп.
– Здорово, Мишаня! Чего это у тебя? А-а-а, хлеб. Дай-ка подержать немного.
Не хочется– и самому вроде не тяжело. Но старшему не перечишь – живо по балде настучит или пенделя даст.
– На, – протягиваешь нехотя, – подержи. А не укусишь?
– Нет, что ты! – успокоит. – Я вот, глянь, только понюхаю малость.
– Ой, смотри, не кусни, ты же обещал! – беспокоишься, чуя неладное.
– Конечно, обещал, – повторяет за тобой пацан, а сам подносит хлеб к носу, шумно вдыхая запах, и вдруг ам!.. и нет заветного кусманчика.
Еще и посмеется над тобой, скажет:
– Ну и простодыра ты, Мишка!
Обидно до слез, кулачишки сожмешь от злости, да где тебе! Он на две головы выше. Стукнет разок по носу, сразу юшка розовая побежит. Хлюпнешь потихоньку, да и на горку к ровесникам поспешишь. Они, ясен пень, подкалывают, подтрунивают. А Шурка Филиппов еще и непременно упрекнет: «Лучше бы мне дал, жадюга!». Да только ты на них не в обиде, друзья ведь. Прощаешь. И они тебя. И снова вместе кубарем полетите с крутого склона прямиком в колючий сугроб. Бух!
Однако за взрослыми ребятами мы бегали сами, потому что от них можно было узнать: какой из себя Троицк, правда ли, что в нем есть такие дома, в каких печку топить не надо, что в них и без того тепло. Не врут ли, будто в каждом магазине пряники лежат, и никто их не расхватывает, заелись что ли? Хотелось узнать о городской детворе, о школах, об улицах. А еще носят ли валенки или сплошь в сапогах. Всё-всё.
В тот день старшие травили про охоту. Я ковырял палкой снег под ногами, громко шмыгал и делал вид, что мне ни капельки неинтересно. А сам меж тем косился в их сторону.
– А че, мой дядька, в энтих местах волка и лисицу капканом добывал. Вот таких, во! – размашисто жестикулировал старший брательник Васьки Дунаева – Петька.
–Да, здесь всякой живности навалом. Особенно зайцев, – подтвердили другие.
– Вот бы стрельбануть парочку. Да где ж ружье взять!? – выкрикнул кто-то.
– Зачем ружье? – удивился Петька и закурил самокрутку. – Зайца-то можно и петлей. Я знаю, как правильно сделать.
– Петька, будь другом, закажь, а!? – завопили все наперебой.
Дунаев не спеша встал, выдернул из шаровар шнурок, на котором те держались, потом снова сел, поддерживая штаны руками.
– Так, – сказал, нахмурясь для солидности и проделывая нехитрую махинацию с веревочкой, – а потом, во-о-т так. На сучок накидываешь и ждешь в засаде, а то и просто дома чай дуешь. Заяц головой сюда гоп, петля-то и затянется. Только прикормить конечно надо. И проволоку берите потоньше, а то заметит…
Я потихоньку стал сдавать назад, пытаясь незаметно юркнуть за угол школы. «Давайте, давайте, ребятки, сидите, чешите языками. А я сейчас всех зайцев переловлю. А вам вот останется – кукиш с маслом! И какие петли надо делать, понял лучше вашего. Ха! Из тоненькой проволочки! Да ведь порвет ее зверь одной лапой! Надо потолще сыскать», – шел и размышлял я, старательно ища подходящий материал.
Знаний о зайцах к пяти годам у меня скопилось немного. Но как-то слыхал, что их кличут косыми. Исходя из этого, решил, что у зайцев имеются проблемы со зрением, причем весьма серьезные. Еще припомнил, что у них длинные уши. Однако, как этот факт мог отразиться на здоровье, не представлял. И, в конце концов, я мог заявить наверняка, что зайцы серые. Имелось неопровержимое доказательство сего – шапка, которую носил дед моего закадычного дружка Паньки по большим советским праздникам, в том числе и на Первомай.
На этом все познания исчерпывались. Мне не довелось увидеть косого на картинке, а уж тем более живого. Потому заяц казался мне грозным хищником внушительных размеров, очень хитрым и коварным, но… подслеповатым.
«Нет, тут на тонкую не пойдет. Здоровые пацаны, а такую малость не поймут», – бубнил я под нос, рыская по углам сарая в поисках подходящей проволоки. – «Главное, силки в темноте ставить, тогда косой их не приметит: попрет зверь в ловушки, тут ему и конец».
Моток нужен был большой. Ибо хитрющие зайцы не ходили поодиночке. «Поставлю несколько, – рассуждал я, – зараз вся стая влипнет». Страсть как хотелось притащить волоком несколько ушастых зверюг домой и тоном, каким обычно говорил отец, вернувшись с рыбалки, крикнуть с порога: «Принимай, мать! Ставь готовить». Вот бы она обрадовалась – мечтал я.
Меж тем начало смеркаться, легкий, шутя хватающий за нос морозец постепенно окреп. Пуржило. Наконец-то толстая алюминиевая проволока нашлась. Я принялся мастерить петли озябшими руками, примостившись на крыльце.
Вернулся с работы отец. Остановился, оглядел меня и погрозил пальцем:
– Мишка, всю не переводи. Мне летом в хозяйстве много чего чинить.
– Ладно, пап, ладно, – отмахнулся я, прикрывая собственные творения рукой.
Петли удались на славу. Сам проверил, просовывая ногу в сером, как заяц, валенке. Захлестывало намертво. У меня зазудело где-то в копчике и закрутило живот – проснулся охотничий азарт. Теперь дело оставалось за малым, надо было лишь взять хлеб, чтобы заманить косых.
Я прошмыгнул внутрь, перед этим тщательно растерев сопли по лицу варежками, чтобы обеспокоенная мать не загнала домой, заметив, как продрог.
– Ма-а-м, – попросил я, – дай хлебца немного.
– Мишенька, так раздевайся и садись с отцом ужинать, все уж готово, – засуетилась она.
– Нет, мам, я еще чуть-чуть. Дай хлебца, пожалуйста.
– Да на, на. Только недолго, а то темно уже.
Зажав под мышкой заветный кусок, я пулей вылетел во двор, схватил пяток петель, сулящих всем каераковским зайцам неминуемую гибель, и побежал к железнодорожной насыпи. Увязал в снегу, падал, но вставал и несся дальше, к лесопосадке. Там нашел подходящие по моим меркам кусты и приладил к ним петли. Получилось вроде ничего: куст как куст, в потемках проволоку почти не видно. Вокруг каждой ловушки щедро накрошил хлеб. «Заяц видит плохонько», – подбадривал сам себя. – «Справа не увидит, так слева заприметит. А чтобы кусок стырить, ему надо голову аккурат в петлю сунуть. Так? Так». Я проделывал путь ушастого веткой, специально задевая проволоку. Все срабатывало!
В том, что зайцы позарятся на приманку, я ни секунды не сомневался. «Только дурак хлебца-то не захочет в такую стужу», – говорил я и с удовольствием кусал подмороженную горбушку, отчего та казалась еще вкусней. Чудилось, что невидимый, но очень голодный и опасный заяц потихоньку наблюдает за мной и грозит лапой: «Эй, Мишка, подлец, прекрати, весь хлеб ведь сейчас сожрешь! В пустую петлю не полезу, так и знай!». Я переставал уминать, щурился, вглядываясь в полные опасности кусты, и устанавливал петли дальше. К тому моменту окончательно стемнело. Стало жутковато. Я припустил назад.
Скинув в сенцах пальтишко и шапчонку, я вошел в дом, получив подзатыльник от отца и тарелку горячего супа от матери.
Спали все вместе на полатях рядом с печкой в маленькой комнатке, в которой, к слову сказать, находилось все добро: стол, пара табуретов, швейная машинка матери да наше барахлишко. В большой комнате стоял только тяжеленный ларь с мукой и крупами. Топить ее было накладно, потому на зиму мы перебирались поближе к печке. Родители укладывали меня между собой и накрывали тулупами, так и спали.
– Мам, мам, – разволновался я, устраиваясь поудобней, – вы меня завтра пораньше разбудите. Мне… это… шибко надо.
– Зачем, сынок? – спросила она. – Спи себе. Я завтрак сготовлю да после подниму тебя.
– Нет, мам, шибко надо, – повторил я.
– Ну ладно, ладно.
Сна не было ни в одном глазу. «Петли-то, скорее всего, уже полные. Только бы успеть! Не дай бог, проснутся другие пацаны, раньше меня заприметят косых и упрут добычу. Хотя вроде бы никто не видел, как я в лесок бежал, да и темно было» – успокаивал я себя. Руки от нетерпения аж чесались.
– Мишка, прекрати меня локтями в бок пхать! Чего, не спишь, ну?! – не выдержал отец.
Хранить в себе эту тайну больше не было сил. Я все выложил: про петли, про зайцев, про хлеб.
– Вон для чего тебе проволока понадобилась, – хохотнул отец. – Спи сейчас. Завтра сходишь и посмотришь.
Закемарил я только под утро. Вскочил первым, хотел было сразу нестись, но мать заставила выпить горячего чаю.
– Погоди, хоть светлей станет, – уговаривала она, глядя, как я отрицательно мотаю головой и второпях напяливаю шаровары и валенки.
– Володя, – обратилась тогда к отцу, – иди с Мишей! Он провалится, вчера вон ведь как мело. Иди, я боюсь одного отпускать.
– На работу же опоздаю, тудыть вашу мать! – ругался отец. – Давай скорее собирайся, Мишка! Веди, охотничек!
Мама оказалась права наполовину. Проваливался не я, а отец, глубоко, по самый пояс увязая в снегу.
– Папка, – тянул я его за руку, помогая выбраться, – быстрее, не успеем ведь!
Отец беззлобно матюгался, с трудом передвигая ноги, но топали дальше. Мы уже были почти на месте, оставалось каких-то десять-двенадцать метров. Возле петель чувствовалось явное оживление. Колени у меня задрожали, от волнения пересохло в горле. «Есть! – мелькнула мысль. – Попались серые, поймались глупые! Хорошо, что отец со мной пошел, одному-то всех зайцев не утащить».
От куста шарахнулись птицы, взлетели и расселись на соседних деревцах: сороки, вороны, воробьишки. Петли почему-то были пусты, зато от хлеба осталось лишь несколько крошек. И возле остальных ловушек меня ожидало одинаковое охотничье разочарование. «Ох, и хитрющий зверь! Хлеб уел и будь здоров!» - подумал я. Тягостные размышления прервал отец.
– А почему ты вообще решил, что в наших краях зайцы водятся? – спросил он, разглядывая толстенную проволоку.
– Дык старшие ребята вчера говорили. И следы же вот, видишь? – указал я пальцем на снег.
На нем, и правда, было много отпечатков чьих-то лап.
– Мишка, ты ж приглядись, это ведь птичьи следы. Вон те – (он растопырил пальцы, будто показывая цифру «три») сорочьи, а эти, маленькие и частые – воробьиные, а тут, вишь, ворона прошлась. Вот они – твои зайцы – на ветках сидят и каркают.
Словно в подтверждении отцовских слов над нами взлетела сорока и громко прокричала что-то обидное на своем быстром языке. Помет, как назло, приземлился точно посредине петли. Шлеп.
Но я не сдавался.
– А хлеб-то кто слопал? Неужто не зайцы?
– Сынок, птицы и съели. Да и кто такие петлищи ставит? Такими удавками только лося ловить.
– Лося? – с надеждой в голосе переспросил я.
– Пойдем-ка домой, мать наверняка уже беспокоится. На работу ведь опоздаю с твоими зайцами, – заторопился он.
Наглый воробей безо всякого страха подлетел поближе, клюнул корку и сел на проволоку, раскачиваясь туда-сюда с унизительным скрипом.
Вечером отец все рассказал матери.
– Что ты, сынок, – гладила она меня по голове. – И не жалко тебе было бы, если б, и правда, зайчишка попался, вот такой (и показала руками кого-то размером с кота Ваську), пушистенький, доверчивый? Ну, что мы бы с ним делали?
Несколько секунд я крепился, а потом зарыдал, уткнувшись в материнский подол:
– Э-э-э… Жалко!.. Э-э-э…
Ночью приснился заяц. Подскакал к петле на сорочьих лапах, спокойно взял кусок хлеба, почесал мохнатое ухо, тронул лапой алюминиевую проволоку. «Э-эх, Мишка, тудыть твою мать!», – сказал он голосом отца, посмотрел грустными косыми глазами и убрался восвояси.
С той поры я дал себе слово никогда не охотиться. И сдержал его.
#ЕленаМаючная
Присоединяйтесь к ОК, чтобы подписаться на группу и комментировать публикации.
Комментарии 1