Предыдущая публикация
«Ажешка »
Моей матери Рябоконь М.Н. посвящается.
У Женьки Жакуповой, моей одноклассницы и соседки, жившей в такой же землянке, как и мы, по Комсомольской, была бабушка, никто её по имени не называл, а просто «аже» ,что на русском означало бабушка, в каком она была возрасте, трудно определить, но то ,что в преклонном , это точно. Каждое утро, когда дурманящий запах, кипящих в бараньем жиру баурсаков , приводил в смутение пацаньячи животы, ноги сами приносили к её двору, повиснув на заборе, ждали, томясь, знака. Ажешка сидела по- казахски на стареньком коврике, около маленькой самодельной печки и пекла в казане небольшие кусочки теста, которое она месила тут же, на маленьком столике, раскатывая в трубочку и резала на небольшие дольки. Готовые, пожаренные баурсаки , большой шумовкой выкладывала в медный таз , обалденный запах так и плыл мимо нас и по улице, будто бы извещая что Ажешка жива. Мы старались не дышать, этим « вредным» для нас запахом и пили холодную воду из колонки. Чего греха таить, многие из нас и не доедали.
Подкладывая кизяк (сушёный коровий блин) в печку, она, в такт какой-то своей мелодии, медленно раскачиваясь, тихо напевала, видимо память не давала ей покоя; её глубоко запавшие карие глаза, со слезинкой в уголках, хранили бездну прожитой нелёгкой жизни и нескончаемую печаль, она всегда кого то ждала, всматриваясь в даль, а когда ей что-то виделось, на её лице появлялась улыбка, которая озаряла её старое, исполосованное глубокими морщинами лицо и каждому пацану казалось, что это его родная бабушка. Когда Ажешка, задумчиво улыбалась то, в этот момент она, для нас , казалась богиней; в белом большом головном уборе, чёрном, с серебренными застёжками, жупане и множество пришитых монет, в мягких кожаных сапожках с блестящими чёрными колошами и сама, так вкусно пахнет.
Увидев нас , выветренное степными ветрами и опалённое горячими лучами солнца, изрезанное морщинами времени, лицо Ажешки становилось озорным и задорным; она вставала нам навстречу и что-то лепеча по- казахски, старалась к каждому прикоснутся, потрепать за волосы , а если их нет, то за нос или уши , мы не понимали зачем она
всё это делает, но охотно подыгрывали ей, она суетливо рассовывала баурсаки, смущённо улыбалась ,будто бы боялась, что всем не хватит, что-то бормотала по- своему, а мы, не очень смущаясь, запихивали баурсаки за пазух майки , каждый раз жалея, что в трусах, нет карманов. Поблагодарив бабушку, мы уже мчались на речку, горячие баурсаки пекли животы , но это ничего не стоит, против похвалы наших старших пацанов. Накупавшись, мы, поделив еду поровну ,то что у кого было , тут же , на берегу весело и шумно полдничали. Вечером приходили домой, мама уже подоив коров, перегоняла молоко на сепараторе, беззлобно бурчала, что, мол, бегаем цельными днями и поесть некогда, что у нас , одни косточки. А мы довольные, что мама нас не ругает, попив свежего молочка с краюхой домашнего хлеба, отрубались, улетая в беззаботные путешествия детского сна .Одного мы боялись, что родители узнают про Ажешку и запретят бегать к ней, ведь их семья, как и многие другие, тогда, в послевоенные годы, питались не досыта. А наши пацаны и были как раз из таких, среди нас не то что толстого, а упитанного не было, все одинаковые; тощие, в чёрных, вечно спадающих трусах, особенно в воде, загорелых с облупившимися носами, коротко остриженными волосами, выгоревших на солнце, тонкими, но быстрыми ногами. Так вот эти тонкие ножки, сами несли на родной , с детства знакомый запах. Усаживались на старые брёвна под забором так, чтобы Ажешке было их видно, но делая вид, что они чем-то заняты. Бабушка, в привычной позе, сидела на коврике и медленно помешивая баурсаки, в кипящем масле, что-то грустно напевала, а когда она, зачерпнув шумовкой, выкладывала горячие, сверкающие на солнце, баурсаки в таз, наши тощие кишочки завязывались в узел и противно урчали, но мы стойко не поворачивали голов в её сторону. Наконец она повернулась и потянулась за кизяком, лежащим рядом, увидев нас, она , улыбаясь, замахала рукой. Она что-то говорила, обнимая каждого из нас, но мы понимали одну фразу « бала ма, ма», что означало «нате пацаны», слова «жок» или «нет», никогда. Каждый раз опустошая таз, мы следили за тем, чтобы у Ажешки всегда был под рукой кизяк, курай и если он заканчивался , мы бегали в степь, чтобы собрать его. Сухие лепёшки кизяка укладывали в небольшие горки вокруг мазанки , а наломанный курай, прятали под навес, сделанный нами, чтобы растопка всегда была сухой, да и бабушке было где скрыться, от вдруг налетевшего летнего дождя, там же стоял большой ящик из под спичек, сделанный из добротной фанеры, покрытый фольгой, там хранилась мука, рядом стояла большая банка под масло. Однажды, рано утром я выбежал из дома по малой нужде, ещё пахло только что подоенным молоком, было свежо и тихо, только слышны вдалеке покрикивание пастуха «пошла родная» и щелчки кнута, словно выстрелы, коровы уходили на пастбище. Уже заходя, из соседского двора, услышал мамин голос, подойдя к забору я увидел, как папа высыпал в ящик муку, привезённую им на лошади , а мама заливала подсолнечное масло из трёхлитровой банки в бабушкину бутыль. Ажешка, держа папу за руку , что-то говорила по-казахски, а он, смутившись , неловко гладил её по голове. Папа уехал на работу, а мама, усадив Ажешку, начала расчёсывать и заплетать косы, я никогда не думал, что у ней такие длинные и совсем седые волосы. В отличии от взрослых, мы пацаны, не очень понимали почему и зачем она печёт баурсаки и раздаёт, не понимали о чём её грустные песни, не понимали о чём она шепчет, с кем разговаривает(??) А что мы могли понять в свои неполные 10 лет (?)
Как-то на 9 мая, мой папа с двумя мужиками , завезли много мяса, утановили огромный котёл около Ажешкиной печурке, привезли дрова и начались праздничные приготовления; дымился огромный котёл с мясом, женщины месили тесто для бесбармака, а наша Ажешка всё так же, сидя у печурке, пекла баурсаки и тут же раздавала нам, пацанам.
А когда собралось много гостей и расселись за большим дастарханом, почти у всех ордена и медали горели на весеннем солнце, смущая героев .Тут вышла она, наша Ажешка, в белоснежном ,национальном головном уборе, чёрном плюшевом жупане с орденами и медалями, погибших своих сыновей, она была как статуя, как символ нашей победы. Все встали и поклонились МАТЕРИ –ПОБЕДИТЕЛЬНИЦЕ! До конца празднования, она не проронила ни слова. Она молча всматривалась в лица бывших солдат, видимо, пытаясь представить своих сыновей и что-то шептала сморщенными губами, может просила прощения, что не смогла уберечь всех детишек от голода и холода…за миллионы погибших людей, свершивших великий Подвиг, уходя в бессмертие.
Так за что ты коришь себя мать? Почему чувство вины не покидает тебя? В этом мне ещё предстояло разобраться через много лет.
Каждую зиму мы не видели Ажешки и с нетерпением ждали прихода тепла, а вдруг она не выйдет(?) но когда солнышко прогрело землю и началась пробиваться зелёная травка, мы, идя со школы, узнали родной и до боли знакомый запах . Да , это была она, наша Ажешка, она приехала! С детства знакомый запах подгонял нас, мы, бросив портфели и на ходу снимая форму, собрались у ворот, обсуждая, кто будет говорить первым, для Ажешки мы приготовили подарок(на уроках труда смастерили табуретку, для печки самый раз).Подталкивая друг друга подошли к забору, Ажешка, по- прежнему, сидя на маленьком коврике, подкладывала кизяк в горящую печурку, при этом помешивая кипящие баурсаки. Обернувшись, она увидела нас , лицо её засияло от радости; одной рукой она обнимала каждого по очереди, другой вытаскивала горячие баурсаки в тот же таз, бесперебойно щебеча на своём языке, что-то ласковое и нам казалось, понятное для нас. Она нас никак не отпускала ; с начала пили чай с мелко наколотым сахаром, с молоком и баурсаками, потом, сидя у печки, рассказывали о зиме, о школе, об учителях и она нас понимала, внимательно слушая. Ну, а когда мы заговорили о речке, о рыбалке, о том, что нас пацаны ждут , она поднялась со стульчика, собрала, что было на маленьком столике (баурсаки, сахар), завернула в белую тряпочку и подала нам. Нас ,как ветром сдуло. Вечером, возвращаясь домой, я слышал тихую и грустную песню или молитву Ажешки и дурманивший запах, жаренного в масле теста.
На следующую весну, мы не дождались нашей Ажешки, она умерла морозной зимой 1963 года, в этом же году, умер мой папа, так в 11 лет, закончилось моё детство.
Послесловие.
С тех пор прошло более полувека. К большому сожалению, страны моего детства больше нет, её предали и разорвали на клочья, опять наступили тяжёлые времена, на ослабленную страну появилось много «охотников» и не только с Запада, своих подлецов тоже предостаточно. Да и своими их назвать язык не поворачивается. На центральных каналах появляются такие поддонки, которые ставят под сомнение проявление массового героизма советского народа в годы Великой Отечественной Войне. Этого нельзя допускать, искоренять надо в зародыше, ведь очевидцев практически не осталось, уходим и мы, дети войны , для которых мать Героя - Свято , а то что связано с войною - неприкосновенно! А кто остаётся,(?) подросток, балдеющий от рок- музыки , круглосуточно, передающей на всех каналах ЦТ, он даже не знает, когда началась война. А что же будет дальше?
Для нашего поколения, жизнь простой матери-казашки, пережившей войну и сделавшей всё для Победы - это великий подвиг всего советского народа.
Вот и закончился мой рассказ и если ты, дорогой читатель, проходя со мной по строкам, почувствовал жаркий степной суховей, горячую пыль под ногами, тепло воды карасуской речки, вечернее дыхание ветра, несущего неповторимые запахи горящего в печурках , кизяка или камыша; запах кипящих в масле баурсаков, незабываемый запах парного молока, недавно подоенных коров, тогда ты, непременно, захочешь настоящего казахского чая (чёрного с молоком) , а когда ты почувствуешь несравненный вкус чая и услышишь звон монет на чапане Ажешки, подававшей чай , ты почувствуешь, что был там, вместе со мной, в стране нашего счастливого детства.
Память не даёт нам стареть. С уважением В. Слабунов.
Следующая публикация
Нет комментариев