Предыдущая публикация
Рано утром в избу Матрены Семеновны Колдиной в селе Андреевке вошел немецкий офицер с переводчиком.
— Эй, — сказал переводчик, вглядываясь в полутьму, — есть здесь кто живой, мертвый?
— Мы тут, — испуганно отозвалась Матрена.
— Приказ, — сказал переводчик, — сегодня в 12 часов выселяйтесь из избы. Все село выселяется. Вас поведут в город.
— Как?—спросила, бледнея, Матрена. — Совсем выселяться?
— Совсем, совсем, — сказал переводчик.— Покушать чего-нибудь нет у тебя?
Через полчаса в избу вошли двое солдат. Они держали ружья наперевес и бормотали:
— Матка! Где русский зольдат? Русский зольдат?..
Притворяясь, что ищут русских бойцов, спрятавшихся в избе, они ринулись к комоду, выпростали ящики и стали засовывать за пазуху последние вещи, еще сохранившиеся от предыдущих грабежей. Потом обшарили все углы, срывая с гвоздей пальто, одежду, увязывая все это в узел и бормоча:
— Матка, где русский зольдат, русский зольдат...
Потом сели за стол.
— Матка! Хлеб!
— Да ничего нет, — отвечала Матрена, — хоть пол ломайте.
— Собак! — сказал один солдат. — Тьфу, чорт, собак!
В это время гул канонады, уже в течение нескольких дней все приближавшийся к деревне, стал особенно слышен.
— Уходите? — спросила! Матрена.
— Рус нехорош, — ответил солдат.— Партизан: паф! Это нельзя... Матка! Дай яйка!
— Нету.
Солдат вынул словарик, порылся в нем и сказал:
— Свол.чь!
В 12 часов немцы выгнали все население Андреевки на улицу, окружили конвоем и погнали на запад. Стоял сильный мороз. Женщины несли на руках детей. Ребятишки постарше — пяти-шести лет — бежали за матерями, не поспевали, падали, снова бежали. Останавливаться, даже для того, чтобы помочь изнемогающим детям, было строжайше запрещено под угрозой немедленного расстрела.
И все же дети оказались сильнее стариков: старики сдали первыми. Вот один из них упал, затем другой, третий. Потом, выбившись из сил, замерзая, начали падать дети. Путь колонны обозначился лежащими телами. Женщины, потерявшие детей, стали кричать. Они кричали громко, пронзительно. Плач и крики стояли над этой страшной колонной.
У Екатерины Меньшовой, соседки Матрены, было два сына, пяти и шести лет. Сначала она несла их на руках. Потом руки стали замерзать, она опустила меньшого на землю. Он не пробежал и полкилометра, как стал отставать. Она снова взяла его на руки. Но обмороженные руки но слушались. Пришлось опять опустить мальчонку на землю. Тот едва плелся и вскоре упал. Вне себя, она бросилась к нему, встала на колени, склонившись над ним. К ней подошел жандармский офицер с нашейной металлической цепью и жетоном-орлом:
— Вперед! Форвертс!
Она пробормотала, обливаясь слезами:
— Да ребеночку не поспеть... А двоих не могу снести. Трудно.
— Трудно?
Он по обыкновению порылся в словарике, как давеча солдат, и нашел нужную фразу:
— Будет легко!
Вынул пистолет и пристрелил пятилетнего мальчугана.
— Форвертс!
Но мать не хотела сдвинуться с места, обхватив обмороженными руками детский трупик. Тогда офицер пристрелил и ее.
Колонна едва плелась, и когда стало темнеть, еще не дошла к месту назначения. Едва смерклось, люди начали разбегаться: на излучинах дороги ускользали в лес. Немцы стреляли, но ничего не видели в темноте и били мимо.
Убежала и Матрена. Некоторое время она шла одна по пояс в снегу, потом услышала тихие голоса. Это были свои, андреевские, двигавшиеся гуськом домой. Вела толпу женщин старуха Мартынова, знавшая эти места с малолетства, — каждый куст, каждую ложбинку. Иногда она останавливалась, вглядываясь во мрак, и, словно увидев путеводные знаки, понятные ей одной, снова шла вперед. Женщины двигались за ней, пригревая на груди оставшихся в живых детей.
Шли в родную деревню, где выросли, на родную землю, которую годами пахали и засевали, навстречу своей родной армии, которая должна была не сегодня-завтра освободить их село.
Чем ближе к Андреевке, тем сильнее артиллерийский обстрел. Последние пятьсот метров не шли, а ползли. Подползли к колхозному сараю-подвалу, где некогда хранились колхозные соленья — огурцы, капуста, грибы. Забились в подвал.
Гул от разрывов все возрастал. Сын Матрены Митя выполз из подвала и, глядя в щелку сарая, сообщил последние новости:
— Наши бьют! Ух, баню разбили, пятерых немцев в клочки!
Вдруг он крикнул:
— Бегут адольфики!
Действительно, машины одна за другой проносились мимо сарая. Вот одна на ходу ткнулась в тяжелую армейскую повозку, — груда обломков загородила путь. Немцы повыскакивали в снег. Бросая машины и повозки, бегом кинулись к лесу.
— Поджигают! Ой, поджигают! — крикнул вдруг Митя.
Женщины вылезли из подвала, прильнули к щелям сарая.
Точно: на фоне рассветного неба видны были черные фигуры, перебегавшие от дома к дому. Избы загорались одна за другой.
Одна баба заплакала в голос, другие подхватили. Горело годами строенное, потом и трудом приобретенное, горело родное гнездо, где каждый камень был знаком и памятен.
— На той стороне наши! — крикнул Митя.
Засвистели пули. Видно было, как один поджигатель рухнул замертво в снег. Женщины встретили его смерть ликующим криком. Четверо других поджигателей бросились бежать. Пятый замешкался и выбежал на улицу, когда остальные уже скрылись в роще. Он в недоумении остановился у сарая, ища своих.
— Бабы, хватай его! — крикнула Матрена.
Сильным ударом она распахнула дверь и, схватив немца со спины, навалилась на него всем телом. Он упал в снег. Навалились другие.
— Эй, что здесь?—раздался чей-то голос.
Вздрогнув, они оглянулись. Перед ними стояли люди в белых халатах с автоматами.
— Наши!—крикнула Нюра Тимофеева.
Да, это были свои, освободители. Родные лица, родная одежда, родной язык. Это была родина, пришедшая сюда к несчастным, истерзанным женщинам, чтобы освободить их.
И плача от счастья, женщины прильнули к этим серым шинелям, — таким же шинелям, в которых где-то сейчас в эту минуту сражаются их братья, мужья, отцы. Женщины, узнавшие не книжный, а подлинный, кровавый смысл слов «захватчики-людоеды». Женщины, вернувшиеся на родину.
— Спасибо, — мягко и растроганно сказал сержант,—спасибо вам за привет.
Евгений Габрилович.
Следующая публикация
Нет комментариев