("Логослово", 1 выпуск, ноябрь 2023)
Интервью с Сергеем Куцеваловым
режиссер театра и документального кино,
режиссер-постановщик спектакля по пьесе Виктора Франкла «Синхронизация в Биркенвальде»
— Сергей, расскажите, что Вас привело в мир логотерапии и как пришла идея сделать спектакль по такой непростой пьесе Виктора Франкла?
- В этой истории, как говорят в театре, присутствует исходное событие. У меня есть фильм «Танцевать, чтобы жить», где снималась тогда еще Ольга Волкова, а теперь моя супруга, Ольга Куцевалова. Она в то время как раз училась на курсе логотерапии. Светлана Штукарева как-то пришла на премьеру этого фильма — ей очень понравилось, и мы потом даже показывали его в МИПе. Она узнала, что я еще и театральный режиссер. Оля когда-то давала мне книгу Франкла «Психолог в концлагере». Я прочитал, книга мне понравилась, пьесу тоже просмотрел, и Ольга мне тогда задала вопрос: — «Может, ее как-то поставить?» — «Но это невозможно, ее надо читать!» Есть такие пьесы, которые предназначены именно для чтения. Потом пришло предложение от Светланы: «Не хотели ли бы Вы поставить спектакль по пьесе Франкла «Синхронизация в Биркенвальде»? И я призадумался: «А как ее вообще ставить-то?» И не знаю почему, но решился. Наверное, как раз потому, что не знал, как ставить. Еще я люблю с новыми людьми работать. Не люблю идеальных условий для режиссера. А тут такая авантюра! Моя коллега-режиссер тоже спрашивала: «А зачем Вам это нужно было?» Ее все мучил вопрос, имело ли это смысл. В июне месяце 2016 года начались репетиции в 308-й аудитории МИПа. С кем-то знакомились, кто-то остался в первом составе. Мужчины тоже пытались какой-то текст читать. Были интересные пробы: каждый выбирал, кого хотел бы играть, и нужно было поставить сцену из жизни этого персонажа. Светлана Владимировна проживала сцену отравления Сократа. Ей было очень тяжело, она никак не могла через это пробиться: сильные эмоции пошли. Дмитриева Наталья Георгиевна, которая играла Спинозу, делала этюд на тему того, как Спинозу выгоняют, отлучают от всего (в его биографии с ним произошла похожая история). И потом история Канта: как на его лекцию никто не пришел или с его лекции начали все уходить. В общем, есть такой этюдный метод — и на нем мы пробовали свои силы. Народу становилось все меньше — людей уже не хватало, и мы начали звать своих знакомых. Одни уходили, другие приходили. 25 сентября 2016 года мы уже оказались в Вене и показали этот спектакль там. Технически было сложно, и времени на подготовку было мало. Мы думали, что все это для одного показа. Эта установка в дальнейшем отрицательно сказалась на первом составе: они ведь уже отработали свое. Кто-то продолжал участвовать еще долго, тянуть по своим силам. После Вены возник неожиданно еще один показ: открывали новую сцену в МИПе, приходили важные лица из синагоги. Потом показы в Еврейском центре, в музее ГУЛАГа, в музее Мейерхольда. Был еще очень страшный показ на психологической конференции, не имеющей отношения к логотерапии. Люди уходили из зала — и это внутренне убивало участников, которые потом писали, что это было просто невозможно выдержать. Бывают такие показы. Может, люди уже устали после конференции, а тут какой-то тяжелый спектакль им показывают (это ведь не развлечение).
— Вы говорите, что спектакль непростой, что он не для развлечения, а как Вы считаете, что тогда дает зрителю этот спектакль? С чем бы Вам хотелось, чтобы публика уходила после показа?
— Зритель у нас тоже приходит какой-то особенный. У меня есть друг (я его снимал в одном фильме) — он волонтер в Первом московском хосписе. Побывал сначала на одном показе, потом на втором. Помню, как-то раз мест уже не осталось, смотрю — а он сидит на ступеньках. И после показа он сказал: «Для меня это как в храм сходить». Еще один мой друг, Саша Грудский (он уже ушел) — с четвертой степенью онкологии. Помню, зрители были тяжелые в тот день, говорили о том, что им многое неясно и непонятно, спрашивали, зачем все это. И вот встал Саша и сказал: «А мне все ясно». Для людей, которые находятся на пороге смерти, уже не возникает вопросов. Я никак не мог зазвать одну свою коллегу: у нее все не получалось прийти на спектакль. И как-то вижу — она пришла, встала в дверях и стоит. Ей предложили сесть, а она все равно стоит и стоит (так и простояла весь спектакль). Выяснилось, что у нее ушла мама. И, видимо, происходящее на спектакле как-то вошло в нее. Наверное, каждый ищет свое. Многие приходят неоднократно, а есть и такие, которые больше не придут. Как еще Мейерхольд говорил, «cпектакль тогда состоялся, когда зритель разделился», то естьодни принимают, другие нет. Наш спектакль принимают те, кому близка логотерапия, необязательно логотерапевты. Иногда говорят, что пьеса близка христианским ценностям. Я как зритель хотел бы, наверное, видеть в этом спектакле свое понимание жизни, которое совпадает с тем, что показывают со сцены. Раньше показывали больше спектаклей, где можно подумать, поразмышлять. Сейчас больше упор делается на изображение, развлечение. Мне нужен думающий зритель.
— Какой эпизод «Синхронизации» откликается Вам больше всего?
— Наверное, это, как и многие скажут, встреча Мамы и Карла. У меня был момент: тогда немного прошло времени, как мама ушла. И я отчасти ассоциировал себя с персонажем Карла. Эта сцена у нас происходит без слов: там не нужно никаких слов. Есть пара фраз по тексту, но мы это все убрали. Еще интересный эпизод — «Крест». Люди разные образы видят. После недавнего показа кто-то сказал: «Так это же как на картине Ван Гога!» У него есть картина, когда узники ходят по кругу. «Крест», наверное, тоже как-то пробивает зрителя, особенно если его ровно вести, работать в музыку. Казалось бы, просто люди двигаются по кругу, а пробивает сильно.
— Вы сказали, что был такой страшный показ, когда люди уходили из зала. И, насколько я знаю, Вам и команде приходилось не раз преодолевать определенные трудности, чтобы спектакль продолжал жить или чтобы состоялся определенный показ. Может, какая-то история подобного преодоления Вам сейчас вспоминается как наиболее яркая или затронувшая Вас?
— История преодоления была в прошлый показ. Марина (исполнительница роли Матери) написала в общую группу (в день показа, что очень плохо себя чувствует, не сможет приехать, и придется отменить показ. — Прим.редактора) — у участников поднялась сильная эмоциональная волна. Потом она написала, что думает приехать попозже. Оля проявила инициативу и просто сказала, что она ее привезет — и поехала за ней в Сергиев Посад. Был показ, когда после своей трагической истории вернулась Софья, исполнительница роли Пауля. Человек тогда находился в своей травме, но, видать, ей это нужно было. Она появилась, когда показ висел на волоске. Маша Савельева, исполнительница роли Эрнста, уезжала тогда в связи со смертью мамы. Софья сказала, что знает текст и может влиться в спектакль — и сыграла Эрнста. Однажды срочный ввод был у Светланы Штукаревой, исполнительницы роли Сократа в первом составе. Редко кому такое удается: она снова вошла в ту же самую воду, влилась в спектакль, когда был уже второй состав — и сыграла Спинозу. Понятно, что были свои трудности. С первым составом было то же самое. Во время показа в Питере ночью пришло сообщение, что Оля Махова (первый Карл) не приедет: ее увозят на скорой. Марина Шамычкова, которая раньше играла Эрнста, сказала, что текст Карла примерно знает — и в «Сапсане» учила роль… Некоторые показы идут на преодолении. Кажется, что все должно сорваться, и люди пишут, что уже не могут и не хватает сил, но потом все равно собираются, приходят. У многих такая плотная жизнь, что ни на что времени не хватает, а потом раз — и на репетиции время есть, словно оно растянулось. Наверное, для каждого участника это каждый раз вызов себе, своим силам: выйти из своей зоны комфорта, перейти во что-то другое. Бывало, не сразу соглашались играть в спектакле.
— Когда Вам предложили поставить пьесу, Вам показалось, что это невозможно. И участники в какие-то моменты делают невозможное. Очень по Франклу.
— Да… Благодаря нам и спектакль в СИЗО появился (на одном из показов «Синхронизации» присутствовал психолог из женской тюрьмы, после чего было принято решение сделать постановку с участием заключенных. — Прим. редактора). Это их подвело к тому, чтобы свою вещь сделать. Я понимаю, что у каждого есть свой срок существования в спектакле: каждый делает то, что может, у каждого есть какая-то задача в нем. За все время так много людей через меня прошло — целые людские истории наблюдаешь.
— Часто на обсуждениях звучит, что для участников спектакля пьеса не просто что-то, что происходит на сцене, а то, что влияет на их жизнь вне спектакля. Есть ли у Вас чувство, что постановка пьесы как-то повлияла на Вашу жизнь, на Ваше мироощущение?
— Логотерапия мне близка тем, что там какое-то осмысление того, что делаешь, происходит. И, наверное, она больше подспудно влияет. До логотерапии я тоже снимал кино про людей, которые делают что-то свое, идут своим путем, иногда вопреки. Например, мой дебютный фильм о внучке Мейерхольда, Марии Алексеевне Валентей, которая музей создала и вытащила из небытия имя Вс. Мейерхольда. Или то, что делает Марина Сиденко, орнитолог в Псковской области, спасая аистов. Это ведь логотерапия чистой воды! Ты просто не знаешь, что это логотерапия. Или сейчас снимаю кино о людях, которые восстанавливают деревянные храмы Русского Севера. Я тоже им задавал вопрос: «Есть такой психолог-философ, который говорит о смысле жизни. Какой для вас смысл в том, что вы делаете?» У каждого свой. Каждый, как и мы в спектакле, хочет выйти за пределы себя, стать чем-то большим. Наверное, логотерапия направляет тебя в какое-то русло. Я, на самом деле, довольно поверхностный знаток логотерапии, хотя Оля мне говорит: «Тебе давно уже надо диплом длготерапевта!» Я какие-то вещи ей говорю, а она отвечает: «Это же чистая логотерапия!»
— Тема человечности поднимается и в спектакле. Что для Вас значит быть человеком?
— Вопрос сложный. Чтобы быть человеком, надо не жить автоматической жизнью. Это постоянное осознавание того, что мы делаем. Проще жить, не задумываться ни о чем. Иногда, может, так и нужно делать, но иногда стоит призадуматься: «А зачем и почему?» Не то, что «я бабушку перевел через дорогу — какой я молодец!», — а что так оно и должно быть, и по-другому не поступить. Спрашиваю у Оли: «Что тебя подтолкнуло за Мариной ехать, можно ведь было такси взять? У всех тоже машины есть — и ни у кого такой мысли не возникло». Такие примеры как раз, наверное, и говорят о человечности. Как я понял, Марине важно было, чтобы хоть так поддержали, чтобы приехали за ней, уделили внимание. Когда такие истории возникают рядом, думаешь, что не зря все это происходит.
— Очень отзываются Ваши слова про осознанность. Эта идея перекликается с логотерапевтическими воззрениями. Есть такие понятия — стимул и реакция на стимул. И есть зазор между стимулом и реакцией, промежуток, когда можно осознать и сделать выбор: а как действительно стоит ответить? Это то подлинно человеческое, что есть в нас. После показов принято устраивать обсуждения со зрителями — как Вы пришли к такому формату, какую Вы видите ценность в этом?
— Как ни странно, с подачи одного из зрителей, мужа Юлии Алехиной (она тоже участвовала в нескольких показах), Павла Алехина. В то время они неоднократно приходили на спектакль в качестве зрителей, и был показ в музее толерантности. Ион говорит: «Все хорошо, но поговорить-то нужно: много накипело». Кто-то из участников тоже говорил: «Мы после показов в переписке все обсуждаем, но как бы нам вживую побеседовать?» Впервые мы это делали, кажется, в Сахаровском центре, во время одного из последних показов первого состава. Больше разворачивали такие обсуждения со вторым составом. Светлана Штукарева стала их вести. Обычно в театре обсуждения нет после спектакля: это остается некоторой тайной. А мы не создаем эту стенку между зрителями и актерами (мол, вот актеры, а вы, зрители, ждите возле входа с цветами, дожидайтесь автографов). У нас происходит тесное взаимодействие. И ведь обсуждение всегда по-разному проходит. Помню, после пандемии просто никак не могли остановиться — все говорили и говорили. Люди засиделись в своих домах и им захотелось поговорить, тем более Франкл попадал в то, что происходило. И в нынешнюю ситуацию Франкл тоже попал. И, видать, для кого-то это важно: прийти и сказать что-то. Кто-то из участников тоже в этом кайф ловит, а кому-то это не нужно: хочется отдохнуть, помолчать. Это очень перекликается с историей пьесы: зрители играют зрителей — они действительно включены в систему. Единственное, зритель попадается разный. Иногда начинает обсуждение в философские дебаты переходить, и кажется, что мы уходим в сторону, далеко-далеко. Не то, чтобы все мы ждем: «Давайте, нас хвалите!» Важно, чтобы люди понимали, зачем они сюда пришли и нужно ли это им. Мы здесь не для похвал. Нам уже похлопали, цветы подарили. Мы на поклон вышли — и все. Хотя наши участники спектакля еще не научились принимать аплодисменты (это тоже непросто, этому надо учиться).
— А Вам самому на какой вопрос из зрительного зала хотелось бы ответить?
— Мне был бы интересен вопрос о продолжении спектакля. Я все жду, когда какой-то театр заинтересуется Франклом, чтобы эта пьеса ставилась и на профессиональной сцене. Возможно, мы подготавливаем почву для этого. Наталья Дмитриева сказала: «Мы не знаем, зачем мы так держимся за этот спектакль». Может, в том числе и для этой цели: чтобы вывести его дальше. Когда мы показывали его в музее Мейерхольда, приходили актеры — говорили, что это сложно играть, потому что уже не игра какая-то получается. Светлана в свое время придумала для происходящего слово — «передавать». Мы — «передавальщики» смыслов Франкла, трансляция Франкла. Мы не просто текст декламируем, хотя игровой момент и существует в спектакле. Все равно он больше смысловой. Приходится искать возможности, чтобы как-то и дальше его продвинуть. Я всегда зрителям говорю: «Можете фотографировать, снимать, а потом выкладывайте, рассказывайте о спектакле». У нас нет другого пути, кроме сарафанного радио. От людей всегда ждешь какого-то предложения: может, появится какая-то новая площадка. У меня идея фикс: показать наш спектакль на родине Канта, в Калининграде (бывший Кенигсберг).
— Логотерапия говорит о ценностях как универсальных путях к реализации смысла. Что для Вас самое важное в жизни?
— Ценное, в первую очередь, — люди, которые тебя окружают; то, что просыпаешься рядом с человеком и видишь, что он тоже рядом с тобой. Мы ведь все-таки люди, не автоматы — нам важно чувствовать какое-то тепло человека. Перед показом я обычно говорю нашим участникам: «Почувствуйте тепло каждого, вы должны почувствовать своего партнера». В этом случае — на сцене. А кто-то в жизни своей человека держит за руку. Это очень важно и ценно. Бывают истории непростые, что человека за руку нельзя взять. А то, что ты можешь выйти на улицу, посмотреть, как светит солнце, мы на это обычно внимания не обращаем. Всегда недовольные (погода опять не та, какую нам хотелось бы: то жарко, то холодно, то еще что-то). Ты можешь выйти, а человек какой-то другой — нет. Но это, я, наверное, стал немного больше осознавать, когда мы с супругой познакомились. А сейчас у меня фильм планируется, связанный со слабослышащими. И ты понимаешь, что жужжит какой-то в доме аппарат или на улице машины грохочут, а ведь есть человек, который вообще не слышит. Мы просто про это не думаем, но это важно, простота жизни. И, наверное, Федор Михайлович Достоевский прав, что жизнь человека важнее смысла его жизни. Раз человек существует в этом мире, значит, какой-то смысл уже задан (мы просто не знаем его)...
#логослово #словооспектакле #викторфранкл
Присоединяйтесь к ОК, чтобы посмотреть больше фото, видео и найти новых друзей.
Нет комментариев