Предыдущая публикация
В конце 1948 года видный еврейский поэт попал по навету в тюрьму.
А там над ним смеялись, его третировали. Поговаривали, что он выдает себя за поэта, а на самом деле — спекулянт. Его стали теснить на дно тюрьмы, а когда он попытался сопротивляться, ему устроили экзамен: "Если ты поэт, скажи свои стихи, и мы решим, чего ты стоишь".
Обширная, многолюдная и разношерстная камера притихла в ожидании, насторожилась. Только карманник Васька усовестил: "Кончай, мать твою, народ лапошить". На Ваську цыкнули.
Поэт за всю жизнь не написал ни строчки по-русски, а читать стихи, написанные по-еврейски, было бессмысленно. Наступила ледяная тишина, напряжение нарастало. Была затронута и национальная, и профессиональная честь. Да и вообще, речь шла о жизни и смерти.
И под тяжестью неумолимых обстоятельств он как бы прозрел. Он ступил вперед и начал тихим голосом, в такт медленному шагу:
Есть дороженька одна
От порога до окна,
От окна и до порога —
Вот и вся моя дорога.
Я по ней хожу, хожу,
Ей про горе расскажу.
Расскажу про все тревоги
Той дороженьке-дороге…
По камере прокатилась тёплая волна. Тишина чуть-чуть оттаяла.
А он продолжал:
Есть дороженька одна
Ни коротка, ни длинна,
Но по ней ходило много,
И печальна та дорога.
Я теперь по ней хожу,
Неотрывно вдаль гляжу,
Что я вижу там вдали?
Нет ни неба, ни земли…
Он шел, и люди расступались. И отступали жестокость и грубость.
Есть дороженька одна
От порога до окна,
От окна и до порога
— Вот и вся моя дорога...
Это была неожиданная и яркая импровизация. Стихи сами излетали из его души. Люди были потрясены и содержанием стихотворения, и тем, что рождение искусства произошло сразу, здесь, на их глазах. Отверженный арестант сделался священным дервишем тюрьмы. Ему прощали и странности, и чудачества, и нелепые привычки, и заумность в разговорах на самые житейские темы.
А стих пошел своей дорогой, отделился от автора, стал песней. И кто теперь скажет, поэт ли родил эту песню или люди родили поэта, сделав несчастного человека органом своих мыслей, переживаний, заставив его выговорить их общую боль.
После этого он никогда больше не писал стихов: русских — не умел, а еврейские уже никому не были нужны...
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Шмуэль (Самуил) Галкин (1897—1960)- один из крупнейших еврейских поэтов XX столетия. Он неоднократно переводился с идиш на русский язык, однако в большинстве своем переводы далеко отставали по своему уровню от оригинала.
В 1949 г. был арестован по делу Еврейского Aнтифашистского Kомитета, освобожден в 1955 г., затем реабилитирован. Награжден 2 орденами, медалями.
Ицик Мангер назвал Шмуэля Галкина "одним из тех немногих, кто уцелел, но уцелел с разбитым сердцем и вырванным языком".
И мое дополнение
После года допросов, пыток еврейский поэт, драматург, переводчик
Залманович (1897 — 1960), арестованный по делу Еврейского антифашистского комитета, членом президиума которого он состоял, был осужден на 10 лет лагерей.
В сибирской шахте, обращаясь к оказавшемуся с ним на каторге поэту Сергею Спасскому, Галкин говорил, что только тот может помочь ему выжить:
— Хотите, чтобы я не умер, тогда читайте каждый день хотя бы по строфе, хотя бы по строке, которой я не знаю. Не обязательно свое — читайте мне чужое.
А еще продолжал поэт-каторжник Галкин сочинять стихи. И загонял их в память, в память. Ведь только она могла хранить все это: заключенные не имели прав даже на клочок бумаги.
Шли годы. Исчезала надежда на освобождение. Да и память не безгранична — он практически уже «исписал» ее всю. Осознав это, Галкин стал искать выход.
И он нашел… заключенного, знавшего идиш.
Теперь тот стал со слов поэта заучивать его стихи.
…После пяти лет заключения Галкина освободили, реабилитировали. И оставшиеся несколько лет жизни он — больной, измученный — отдал поэзии.
Когда хоронили Галкина, к поэту Льву Озерову на кладбище подошел бородач в ватнике и спросил:
— Вы не родственник? А если нет, то
не знаете ли вы родственников покойного и, может быть, близких друзей?
— Я не родственник. Друг. Переводчик. Чем могу вам помочь?
— Я привез с собой много стихов, продиктованных Галкиным мне. Я запомнил их наизусть. Я — его рукопись, — сказал бородач.
Человека в одежде зэка Озеров познакомил с женой и детьми умершего. Они долго сидели за столом и говорили о Галкине.
И бывший каторжник продиктовал много строк, что составили цикл «Майн ойцер» — «Мое наследие» — посмертная книга стихов.
Зэк читал неписаную книгу, и Самуил Галкин оживал в своих стихах, как сказал Лев Озеров, «отточенных горем до алмазного блеска и остроты».
…На могилу отца скульптор Галкина Мария Самуиловна поставила памятник своей работы. Теперь и она покоится здесь.
Michael Portyansky
Следующая публикация
Нет комментариев