Один я щас остался... совсем один...

Один я щас остался... совсем один...

Старуха моя, того ... уехала к сестре.
Сестра у ей болеет ... каждую осень. Телеграмму шлёт: «При смерти я!» Лет сорок уж помирает.
Говорю ей: «Что ж ты, поганка, делаешь? Я и так об одной ноге — ты опять норовишь сбежать. А куры на ком?
А корова? А поросёнок?!»
— «Я договорилася».
Договорилася она. Вот что творит, падло. Думаю развестись. А на что они щас? ... Всё уж. От их щас одно беспокойство.
Зуб у ей летом болел. Думал: в гроб лягу. Враз заболел. Днём ходила — ничего, все зубы на месте. Ночью дёргаться стала. Дёргатся и дёргатся. Твою мать! Что ж такое? А ну? Встал, свет зажёг — раздуло у ей лицо — не признаешь. Ей-бо! Уже пошло на мою подушку.
— Помираю! Помираю!
— Чего, — говорю, — несёшь? Кто от зуба помер? Сестра-аферистка сорок лет никак не помрёт, и ты туда же. Что я тебе? Четыре утра! Куды я тебе? Кого-чего?! Спи знай! Утром у ей рот набок, язык не пролазит. Так-то говорит — не поймёшь что, а тут вовсе: мы-мы. Чего «мы»?
Дескать, в больницу её отвези. Щас!!! С утра кровельщик обещался подойти насчёт сеней, изгородь на задках покосилась, козлы править надо. Я всё брошу — в больницу попрусь. Туда пять килОметров да обратно ... шесть. Пятьдесят шесть килОметров! Бензин дороже молока! Кто повезёт? Легче без зубов жить. Ей-бо! А на что они? Цены щас — всё одно ничего не укусишь. Куды я поеду?! Зачем?
Кого-чего?!
Пошёл. Машины в разгоне все, и лошадей нету ни одной. Ни одной! Какая где. И что теперь делать? И где взять?!
Она: «Мы-мы ...»
Говорю:
— Замолчи! Не трепли невров.
Замолкла. Ещё хуже — не поймёшь, живая — нет. Потрогал — тёплая ещё. Плохо, ходить не может. Силится встать, а ей в голову отдаёт. А что я тебе?! Куды я? Кого-чего?! И что я могу сделать с одной ногой? Пошёл в сарай, от Ирки коляска осталася, от внучки. Крышу проели крысы, сиденье крепкое. Что ему? Весной навоз только возил, и всё. Соломы бросил пучок, подогнал к крыльцу. Теперь её перетащить надо! А в ей пудов шесть! Ей-бо! В сестре шесть и в ей. Аферистки. Шесть пудов целиком не поднять мне ... только частями. Твою мать-то!
Соседку кликнул. Подтащили как-то. Хорошо, крыльцо высокое — прямо перевалили в коляску ... Немецкая коляска. Рассчитано всё ... на шесть кило. Тут — шесть пудов! Колёса не вертются. Смазал солидолом. Соседка над душой стоит, ахает. Стерва! Нашла, когда ахать. Костылём отодвинул её ... по спине. Куды ты лезешь? Что ты ахаешь?! Помогла — пошла на хрен!
Отъехали с килОметр — дождь. Ни одной тучи на небе. Откуда дождь?! ... Соседка подгадила. У ей глаз дурной. Куры дохнут. «Хорёк, хорёк». Какой хрен хорёк? Чуть ветер с её стороны — дышать нечем. У ей даже колорадский жук не держится. У всех путных людей картошка облеплена, у ей — ни одного. Льёт и льёт дождь, конца нету. Глина под ногами, склизь. Её пиджаком прикрыл, сам до нитки в одну минуту ... Ну, едем. Кто едет, конечно, кто идет.
Навстречу Олюшка-спекулянтка тащится. У ей зять у нас с краю живёт, Ванька. Ты не помнишь, давно уж было. За бутылку взялся голым вдоль деревни пробечь. А мужики подгадали — в аккурат бабы вечером коров гонют с того конца. Загнали его в крапиву. Измуздыкали так — прибежал, не поймёшь, где зад, где перед. Так вздулось всё. Рот нашли, тогда определили ... где зад. Олюшка навострилась сразу:
— И что везёшь? ... — Спекулянтка, собака.
— Что? А ты не знаш? ... С час назад объявили по радио: старух порченых меняют на телевизоры.
— Шутишь.
— Каки шутки?
Она под пиджак глянула, моя там: «Мы-мы ...» И эта готовая, тоже: «Мы-мы». Говорю:
— Что ты топчешься, собака? Дуй бегом, Ванька тебя заждался с коляской. Разворачивается, как даст ходу назад.
— Эй! Подмогни хоть маленько.
И де? Её не видно уже. Твою мать-то ... Иду кое-как, кувыркаюсь. Вот он, мосток-то! Где Петька Шерстков руку сломал. Девок пугал. Девки сзади шли, он забрался под мосток. Подходят они, он: у-у-у! ... Дурак-то, твою мать. У их сумка с солью пуда на два — ух вниз по башке ему. Он в овраг и боком об корень берёзовый — два ребра погнул ... И руку сломал ... через месяц где-то.
Вот он, мосток-то, внизу. Чую, щас перевернёмся. Ей-бо, перевернёмся! И что делать? Объезда нету. И что я?! Куды? Кого-чего?! ... Бросить всё да развестись к чёртовой матери. Она: «Мы-мы ...» Дескать, не бросай. Я, дескать, за тобой горшки носила, когда ногу потерял, дескать, поседела через тебя ... Ну, што и дети на ей были, и я взвалился ...
Говорю:
— Что было, то прошло. Прощай ... на всякий случай.
Костылём упёрся — тормозю. Как съехали?! Не пойму. Мосток перешли. Теперь вверх! А куды я с одной ногой?! Что я?! Кого-чего? Не подняться мне!! Выперся как-то. Ноги не держат. Тащусь дальше. Слышу — хрусть. Чтой-то? ... Костыль треснул. Твою мать! Ложись, помирай ... И тут коляска как задёргается. «Всё, — думаю, — агония у ей началась».
Заплакал, ей-бо! Чего же? Сорок лет прожили. За сорок! За сорок. Поворачиваюсь попрощаться, пока не остыла, — она смеётся лежит! ...
Я в глине весь, как в говне. И вот всё у ей так. Когда сгорели в шестьдесятом году, стоим в исподнем у головешек — она смеяться давай. Думал, рехнулась. А это в ей, значит, поперёк судьбы чтоб. Ума-то нету. А мне какой смех? На култышке три килОметра. Быстрей на пузе вокруг земли. Твою мать-то совсем! И что я?! Как дойтить?! Кого-чего? ...
Ну, пришли. Врач чего-то на месте оказался. Молодой ещё, трезвый ... ума-то нету. Сразу руки мыть, инструментов ей в рот натыкал — чик! Готово! Она: «Ой!»
Он:
— Всё! Следующий!
В Москве учился ... ума-то нету. А у ей вишь что, в десне рыбья кость застряла. Так жрать горазда! Я-то сижу, подо мной лужа, с чего натекло, всем не объяснишь. Костыль сломал, култышку истёр в кровь. А в следующий раз у ей баранья кость застрянет?! ... Мне помирай? Думаю развестись ...
С утра ухлестала. Когда будет? А ну дождь?! А ну пожар?! Что я один? Куды?! Кого-чего?! Дура чёртова, собака!
Ктой-то там на дороге показался. Глянь, не моя? ...
====================================
....... автор - А.Трушкин, монолог для М.Евдокимова