Как песню, слагаешь ты лёгкий танец —
О славе он нам сказал, —
На бледных щеках розовеет румянец,
Темней и темней глаза.
И с каждой минутой всё больше пленных,
Забывших свое бытиё,
И клонится снова в звуках блаженных
Гибкое тело твоё.
(26 марта 1914)
Тебе, Афродита, слагаю танец,
Танец слагаю тебе.
На бледных щеках розовеет румянец…
Улыбнись моей судьбе.
Щеки у Афродиты и щеки Карсавиной одинаково бледны и одинаково розовеют румянцем».
"Сборник стал единственным изданием «Бродячей собаки». Поскольку на его обложке, выполненной по рисунку С. Судейкина, изображен букет в вазе, перевитый лентой с надписью «Карсавиной», слово «Букет» обычно включают в его название. В издании воспроизведены факсимиле автографов адресованных Карсавиной стихотворений Ахматовой, Н.Гумилева, Г.Иванова, М.Кузмина, М.Лозинского"
Балерина появляется среди персонажей «Поэмы без героя», о ней А.А. Ахматова упоминает и в «Прозе о поэме»" наряду с Павловой и Нижинским
А во сне казалось, что это
Я пишу для кого-то либретто,
И отбоя от музыки нет.
У Ахматовой действительно имеются - в разных вариантах страницы прозы, озаглавленные "Балетное либретто"
«не то царскосельский лебедь, не то Анна Павлова»; «сказочная» Карсавина, танцующая на зеркале; Нижинский и Стравинский, творцы языческой «Весны священной».
В разных версиях балетных Коломбин блистала Карсавина - и на Мариинской сцене, и в парижских сезонах Дягилева.
Дягилев первым дал балет «Петрушка» (1911), детище Стравинского, Фокина и Александра Бенуа, Нижинского и Карсавиной. Отзвуки события отдаются во второй главе ахматовской поэмы - как отголоски угасавшего мира, как наглядные предвестья его гибели.
Была в тогдашнем репертуаре Карсавиной и другая роль, впрямь Коломбина: фарфоровая куколка в балете Фокина «Карнавал» на музыку Шумана. Может быть, Ахматова имела в виду как раз ее?
Из воспоминаний Тамары Карсавиной: «Мы продолжали собираться в «Бродячей собаке», артистическом клубе, само название которого указывает на царивший там дух богемы. <...> Один из моих друзей, художник, впервые привел меня туда за год до войны. Встреча, устроенная по этому случаю, отличалась даже торжественностью: меня подняли вместе с креслом, и, совершенно смущенная, я должна была благодарить за аплодисменты. Этот ритуал дал мне право свободного входа в закрытый клуб-погребок, и хотя я не питала особой симпатии к жизни богемы, но это обиталище находила очень уютным. Мы собирались в подвале большого дома, вообще предназначенном для дров. Судейкин расписал стены: Тарталья и Панталоне, Смеральдина и Бригелла, и даже сам Карло Гоцци — все они смеялись и строили нам гримасы из каждого угла.
<...>
Однажды ночью я танцевала там под музыку Куперена: не на сцене, а прямо среди публики, на маленьком пространстве, окруженном гирляндами живых цветов. Я сама выбрала музыку, так как очень увлекалась в ту пору французским искусством XVIII века с его кринолинами, мушками и чарующими звуками клавесинов, напоминающими жужжание пчел. Из огромного наследия композитора мне особенно нравились три пьесы: «Добрые кукушки», «Домино» и «Колокола острова Киферы». В награду мои друзья преподнесли мне «Букет», только что вышедший из печати. В этом альманахе поэты собрали все мадригалы, созданные ими в мою честь, а за ужином они продолжали импровизировать и читать новые стихи».
Комментарии 4