Жил некогда в деревне мужик. Всё у него было ладно да складно, супружница души в нём не чаяла, дети смышлёные уродились, а сундуки в избе ломились от богатства.
Без дела он никогда не сидел.
Бывало так, что мужики, на завалинке, аль в теньке, на супружниц своих несут всякое да на тёщ, а этот молчит.
- Выговориться не хочется, пар выпустить? – ему мужики скажут.
- А отчего мне пар выпускать, коль доволен я всем.
- Так не бывает!
- Хотите верьте, хотите нет, только незачем мне на жену наговаривать.
Оно и правда, супружница у него, что огонь резва: только приметят её на лугу, как она уже в поле на другом конце деревни сама пашет. По дороге детей успела накормить, пол подмести, одёжу прополоскать да развесить. И всё с песней сделала, легко.
С супружницей его всем, и стару и младу заговорить хотелось, мечталось, чтоб хоть один раз зирнула очами чёрными, под бровями соболиными.
Поздоровается кто с ней первый, а она в ответ улыбнётся светло, осчастливит взором таким, что захолодеет сразу нутро, а тулово обагрит с головы до пят, и ничего больше вымолвить не сможет человек, залюбовавшись павой. Каждому хотелось постоять с ней рядом, только недосуг ей было красоваться. Покуда другие бабы лясы точили, у неё уже обед в печи томился, другая работа делалась.
А остальные деревенские бабы такие, что и подойти страшно – языками камень сточат запросто.
- Ну а тёща твоя, небось, пьёт кровушку, уму-разуму учит? – попытаются мужика разговорить селяне.
- Учит, и спасибо ей за науку, за дочку.
- А дети твои день-деньской в избе сидят до полудня. Кирпичи на печи греют лодыри?
- Дети мои книжки читают, что тёща из города привозит.
Мужики расстроятся – завидно, у них ведь и супружницы язвы, и тещи кровопийцы, и дети по лавкам сидят грязные да голодные. Помолчат они, а ночью красного петуха мужику под крышу запустят: не показывай, мол, счастье своё, оно нам глаза мозолит.
Год пройдёт, два пролетит, глядишь, а у мужика новая изба тесовая с резными наличниками, ребятишки его румяные у оконца песни попевают, супружница пироги печёт тоже с песнею.
Счастьем своим не кичился мужик нарочно, потому как знал, что пугливое оно – вмиг может пырх! – крылья расправивши, улететь. Как-то свыкся он с жизнью такой, думал, что назло всем справится.
Пошёл он как-то в лес за мхом, чтоб щели в новой избе конопатить, да и не выдержал – пригорюнился, севши на пень - ведь третью ж избу заново приходится отстраивать, где тут сил набраться да терпения. Другой бы на его месте, ежели б не запил, так махнул бы рукой: «Пропадай всё пропадом!» - и в петлю бы полез, а этот артачился, не желал, как все поступать.
Берёзы листами шелестели, сквозь которые пробирались лучики солнца, зозулька с эхом куковала. Не хотелось мужику домой возвращаться, так бы и остался тут, грелся да слушал, глядел бы на мурашей-работников.
- Что сидишь? – молвил старец седой с укором, из рощицы вышедши. – Аль дурное задумал?
- Другой бы на моём месте руки б на себя наложил, - не глядя на старца, пробурчал мужик, а после, как с цепи сорвавшись, добавил: - Чем, скажи мне, я не угодил людям?! Третий раз вон отстраиваюсь, - стал жаловаться мужик. – Хоть деревню оставляй, да ищи новое место!
Погладил тут старец белую, ровно снег бороду, задумался, опершись на посох лицом морщинистым.
- Будет у тебя новая изба, ежели желаешь. Непростой я старец.
- Конечно, будет! Лучше прежней будет! Сам для детей построю! – ожил мужик. – Ты присядь, отдохни. У меня вот только хлеба горбуха с собой взята, да и та засохла, соль есть, - стал разворачивать узелок, вставши. – Небось, тяжко на старых ногах по миру ходить, - пожалел старца.
- За доброту твою поклон тебе низкий, только земное всё не моё, не тем я питаюсь.
- А чем же? – полюбопытствовал мужик, глядя на то, как старец жуёт хлеб крепкими перловыми зубами.
- Вот тебя встретил, поговорил да и насытился твоею добротою, - подмигнул старец. – А ежели б ты по чём зря людей костерил, себя б праведником выставлял, так я б отошёл бы не солоно хлебавши. И кусок бы в горле застрял не то что корки сухой, а и кренделя макового. Желание какое имеешь? Пожелаешь терем – будет, вернёшься домой, а он уж стоит готовый и твой. Злато, серебро можешь желать.
Стукнул тут старец посохом легонько по камню. Искры полетели, а сам камень железом кузнечным калёным закраснел в мураве.
- Да, не так прост ты, старче! – диву дался мужик, попятившись.
- Да я о том и толкую битый час!
- Не надо мне ни терема, ни злата.
- А что тогда надо? Решай быстро! Долго не могу тут оставаться, - в глаза мужику поглядел, затребовал.
- Избу новую я сам обживу, - стал прикидывать, что к чему мужик, стоя под берёзой. - Сделай так, чтоб у соседей моих всё было, а я нужды и так ни в чём не имею, нигде не пропаду со своими руками да головой. Грех мне - здоровому, просить то, что сам для себя могу сделать.
- Так и соседи твои не убогие, - заметил старец, начавши злиться. – Не будь дураком, для себя пожелай, послушай меня старого!
- Не убогие, только мне от этого не легче! Дай им богатство, авось, поймут они тогда в чём счастье.
- Ладно, будь по-твоему, будут соседи твои богатыми, - молвил дед и, побелевши весь, помутнел молоком разбавленным, облаком взмыл к небу.
Вернулся мужик в деревню, а деревню не узнать: терема со ставнями резными, на крышах петушки от ветра крутятся-вертятся, бабы разодетые, будто на царский пир собравшись, ребятишки в заморской обувке щеголяют – вот те на, здравствуйте вам!
И все ему «здрасте» без почтения былого, а так проговаривают, будто при попе в прощёное воскресенье благодетельствуют.
В избе его супружница, ребятишки, какие были, такие и есть - конопатят мхом себе между брёвен, песни весёлые поют.
Поглядел мужик, вставши у порога, на семейство своё, и так хорошо ему сделалось – вот оно счастье, когда все рядом и здоровые!
Минул год, а мужик как в воду опущенный. А всё потому, что за человека перестали его считать – беднота он. Раньше-то все с почтением к нему обращение имели, за глаза только желали разорения скорейшего, теперь же стали вдруг все носы от него воротить, не замечать. Он слово скажет – его, будто нет, не видит никто мужика – пустое место.
- Что тебя слушать, коль заботы у тебя не те, как деньги потратить! Домишко имеешь позорное, работаешь с утра до ночи, - говорить стали мужику.
- Да ежели б не я, не было б у вас ничего! Это я желание загадал, чтоб вы разбогатели! Думал, зависти лишитесь.
- Дурак ты, потому и бедный! – отвечали ему. – А богатство наше от твоих желаний не зависит, само оно пришло нечаянно негаданно.
- Ага, само оно на голову свалилось! – смеялся мужик. – Не бывает так!
- Бывает. И не рассказывай нам байки про желания, коль доказательств не имеешь на то.
Вся родня вдруг от мужика, как от прокажённого шарахаться стала, застыдились его даже родные дядьки!
Работал этот мужик, как и прежде, только радости не было теперь в его жизни. И жена, и дети его хмурые с утра стали ходить, да вида не подавали, что худо им в деревне, где теперь все гордые да богатые, где ослепли все от достатка.
И понял тогда мужик, что оплошал. Не надо было ему богатство загадывать соседям, от богатства дармового злыднем становится человек, ежели добра в нём нет. Только с добром человек счастлив может быть.
Вскоре случился пожар в их деревне - загорелся крайний терем от грозы. Хозяева выскочили, в чём были ночью, забегали с вёдрами, да никто им не помог тушить. Стояли селяне, не спешили сажей мараться, только ахали да охали, глядя на то, как соседская кровля рушится, головни с шипом ветер разметает: одна во двор красиво полетела, другая, хвостом искристым вильнувши, на соседней крыше очутилась. За крайним теремом полыхнули синим пламенем ещё два терема, на третий терем огонь скоро переметнулся, высунувши длинный язык.
Забегали тут уж все: то к одному двору, то к другому, ровно очумелые с криками несутся, баграми брёвна цепляют, воду льют без толку, скарб из окон выкидывают – дружно так взялись за работу, да деревню всё равно не уберегли. Остался только нетронутым дом мужика, потому как на отшибе стоял.
Собрали самовары с боков мятые, одёжу в кучи сложили, скотину, что уберечь смогли, к берёзкам привязали… поплакали, позлились.
Что делать? - ночевать же где-то надо, не сидеть же на пепелище, покачиваясь из стороны в сторону, до зорьки утреней? Пошли селяне к мужику проситься на ночлег. Грязные, понурые, еле ноги волочили вразумленные пожаром!
- Так он нас и пустит! – перешёптывались они, подошедши к избе, в коей оконца были занавешены, не видно было огонька. – Небось, придуривается, что спит и рад радёшенек, что так вышло. Потешаться над нами будет, ой, как потешаться будет, ажно соромно идти.
Постучали в дверь, ногами громко потопали, стоя на месте – молчанье в ответ.
- Ишь ты! Не хочет открывать. Теперь он богатей первейший на деревне, возвыситься над нами, горемыками-погорельцами, хочет, каждому сверчку показать свой шесток, - по себе судили селяне.
Пнули дверь, а та, громко заскрипевши, сама отворилась. Зажёгши факел, вошли.
Пыль увидали на столе да лавках, сторонились паутины, свисавшей с потолка чёрными лохмотьями, на печке истлевшее тряпье нашли… а в избе ни души, будто после мора с голодухой. Из жильцов только мышь притихла, сжавшись в комок. Глазёнки она выпучила, не поймёт, кто такие и зачем пожаловали – непуганая тварь, что ещё скажешь про её дикую жизнь.
Ушёл хозяин мужик жить в город давно с семейством своим, не осерчав на людей – поумневши да понявши, что богатство счастья не приносит. Никому не сказал, в какой город подался. Не может быть человек счастлив, ежели рядом злыдни живут.
Не могут и злыдни быть счастливы, ибо счастье добро любит.
Ольга Семёнова
Нет комментариев