Зорин Иван Дмитриевич 1905-1944 (фото нет)

«Воскресшая память. Семейные и местечковые истории». Выпуск 4, Минск, 2008

Библиотека журнала "МИШПОХА"
Следы на земле
В Россонский район мы приехали вместе с Дмитрием Широчиным. Он москвич, профессор Горного университета. Однажды заинтересовавшись историей своей семьи, стал часто приезжать сюда. Неподалеку от озера Нещердо. Купил небольшой дом, который уже несколько лет достраивает, облагораживает. Надеется, что в свободное от преподавания и занятий наукой время сможет жить в этом живописном месте, богатом лесами, озерами.
О Дмитрии Широчине и его занятиях генеалогией стоит рассказать подробнее. Среди предков его и жены – Алёны Синкевич – местечковые евреи и белорусские крестьяне, рюриковичи Кропоткины и раввинская династия Маргалиотов. Его генеалогическое древо раскинуло свои ветви над Россией, Беларусью, Украиной и даже коснулось Бельгии. И всем этим он не только живо интересуется, но и с научной точностью изучает архивы, ведет обширную переписку. Дмитрий Широчин сообщает о своих исследованиях и находках пользователям Интернета. Кто часто заглядывают в сайты, связанные с генеалогией, думаю, знают эту фамилию. Материала у него скопилось на большую и интересную книгу. Надеюсь, когда-нибудь она будет написана и издана. А пока сделана первая, я считаю, удачная попытка рассказать на страницах сборника «Воскресшая память» о той части семьи, которая связана с Россонским районом Витебской области.
(«Воскресшая память. Семейные и местечковые истории». Выпуск 4, Минск, 2008).
Прабабушка Дмитрия Львовича – Эсфирь Устрайх (Тейтельбаум) и прадед Мендель Устрайх сто лет назад создали семью. Думаю, у них была хупа, тогда традиции были сильны и выполнялись неукоснительно. Поселились в деревне Яшково Невельского уезда, где жил отец Менделя – Мордух. В те годы много евреев жили не только в местечках Альбрехтово, Юховичи, но и в деревнях края. В Горбачеве и Клястицах еврейскую речь можно было услышать на каждом шагу. По нескольку еврейских семей жило в Россонах, в то время маленькой деревне, Заборье, Павлове, Изабылине, Краснополье, Янковичах. Сегодня это кажется странным и даже нереальным местным жителям. Впрочем, некоторых населенных пунктов, из перечисленных мною, уже нет на карте, как нет и деревни Яшково. Белорусы называли эту деревню Яськова.
В конце двадцатых–тридцатых годов XX века семья Менделя Устрайха перебралась в Россоны. Их дом стоял напротив церкви.
…Мы подъехали с Дмитрием Широчиным к этому месту. Кругом пустырь. Даже трудно представить, что когда-то (не так уж давно!) здесь жили люди. Недалеко друг от друга стояли дома четырех хозяев: евреев и белорусов. Время сравняло с землей память о них.
В очерке Дмитрия Широчина есть несколько абзацев, рассказывающих о том, как жили в Россонах. Это воспоминания бабушки – Эсфири Широчиной. Думаю, что другие еврейские, и не только еврейские дома среднего достатка, мало чем отличались. Мы можем наглядно представить себе быт этих людей.
«Дом Абрама был бревенчатый, как и все остальные дома в Россонах, из толстых хороших бревен, с высоким крыльцом, от крыльца внутрь дома вел коридорчик, из него лестница – на чердак, прямо по коридору – большая комната, столовая в три окна. В столовой параллельно окнам – стол из досок, у стола со стороны окон – стулья, в левой части комнаты – столик с самоваром. По левой стене столовой было две двери, первая вела в маленькую кухню с большой дверью, вторая – в спальню. Еще одна дверь, напротив входа в столовую, вела в самую большую комнату – гостиную. Из гостиной был вход во вторую спальню: «мамину и папину». Спальни между собой тоже соединялись. Дети спали – кто в гостиной, кто в маленькой спальне. Кровати были из некрашеных досок.
…Держали корову, коричневую с черными пятнами. В доме всегда были творог и молоко. Огород был у дороги, которая вела в Альбрехтово. Овощи свои: картошка, морковь, свекла, огурцы, зелень. Сада не было. Хлеб не сажали. Муку покупали. Держали кур.
Готовила мама обыкновенно. Щи, борщ, молочное, картошку тушила с мясом, но это не часто. Лапшу сама делала. На праздники и, по случаю, щуку фаршировали. Пироги пекли…
По субботам и праздникам все мужчины надевали талес и филактерии и шли в синагогу, которая была в Альбрехтове. Молились и дома. До середины или конца двадцатых годов XX века в семье соблюдали более или менее строгий кашрут. До этого времени был в Альбрехтове и резник, и еврейская школа.
С середины двадцатых годов молодежь из местечек стала уезжать в большие города. Хотели не только учиться и работать на крупных предприятиях, но и «жить по-городскому». Хотя немногие представляли себе, что это значит. В эти годы уехали в Ленинград и дети Менделя Устрайха, их двоюродные братья и сестры».
Тех, кто остался в местечке, ждали гетто и страшная смерть в морозный январский день 1942 года… Здесь, на россонской земле, нашли свой последний приют многочисленные родственники Дмитрия Широчина.
Наша первая остановка была в Альбрехтове. И не только потому, что этот населенный пункт находится по дороге, ведущей из Полоцка в Россоны, и дорожный указатель напоминает об этом. С Альбрехтовом связаны многие воспоминания, хранящиеся в семье Дмитрия Широчина. Он бывал здесь неоднократно, но мы не смогли с первого раза найти место, где стоял дом Сульманов – его родственников. Деревенские дома, особенно те, в которых живут пожилые люди (их большинство), давно не напоминают теремки, а скорее походят друг на друга своей обветшалостью и неухоженностью.
Увидев пожилую женщину, наверняка помнящую довоенные годы, мы решили поговорить с ней. Нина Ивановна Ивашенько, держась одной рукой за калитку палисадника, а другой – опираясь на палочку, первым долгом сообщила, что ей уже исполнилось 90! Мол, память стала подводить, так что не требуйте никаких подробностей. Но вскоре мы убедились, что ее память хранит многие интересные детали довоенной жизни.
– Как же, Сульманов помню, – сказала она. – Где автобусная остановка, их дом был. Много здесь евреев жило. Рабухин был такой, кузнец, дочка на почте работала…
Позже, в книге «Памяць. Расонскi раён», я узнал имена этих людей, живших в Альбрехтове. Они были расстреляны гитлеровцами вместе со всеми узниками Россонского гетто. Кузнец Рабухин Бенц, 1885 года рождения. Жену звали Сара. Она была на два года моложе мужа. Дочерей – Блюма и Роза. Они были погодками. Старшая родилась, когда началась Первая мировая война. Можно только предполагать, как семья Рабухина избежала в те годы участи многих еврейских семей, выселенных правительством на восток из прифронтовой полосы. Царские генералы пытались списать свои неудачи на фронте на евреев, которые якобы были немецкими шпионами. Рос в Альбрехтове еще один маленький Рабухин, шестилетний Миша.
– Чем занимались евреи в Альбрехтове? – спросили мы.
– Всюду работали, работящие были. И кузнецы, и портные, и сапожники, и бондари, и печники, и в колхозе работали. Многие занимались торговлей. Когда власти разрешали, они свои лавки держали. И сады арендовали, и рыбу ловили, потом продавали ее.
– Много довоенных домов сохранилось в Альбрехтове?
– Наверное, дома три-четыре осталось. Это были еврейские дома. Когда евреев загнали в гетто, там другие люди поселились…
Нина Ивановна не стала рассказывать, кто поселился в еврейских домах. Мы догадались об этом сами, когда проехали по Альбрехтову и посмотрели на эти дома. Большие, просторные, на высоком фундаменте, с крыльцом в несколько ступенек и просторной верандой. Вероятно, были и другие дома, в которых до войны жили евреи, не такие богатые, не такие красивые. Сохранившиеся дома заняли те, кто при новом оккупационном режиме имел в местечке силу и власть. Другим бы просто не разрешили это сделать.
– А где в Альбрехтове пекли бублики? – спросил Дмитрий Широчин. – У моей прабабушки была пекарня.
– Бублики пекли, где магазин теперь. Там их дом стоял, – Нина Ивановна ответила сходу, как будто это было вчера, а не семьдесят лет назад.
– Магазин находится в этом доме? – еще раз переспросил Дмитрий.
– Дома давно нет, – ответила Нина Ивановна. – С того времени только колодец оставался. Он был во дворе дома. Но лет пять назад его закопали, колодец деревянный был, сгнивший. До войны мы ровно жили: евреи, белорусы. По-соседски жили.
– Мне тоже бабушка рассказывала, что до войны в местечке люди дружно жили, – подтвердил Дмитрий.
– А что случилось с евреями в годы войны?
– Расстреляли в Россонах.
– Как это произошло?
– Ночью погнали туда, а потом, наверное, через полгода расстреляли. Когда расстреливали, много раненых в яме оказалось. Там они и остались.
Мы поехали к деревенскому магазину, к тому месту, где когда-то стоял дом прабабушки Дмитрия – Эсфири Устрайх.
Эту историю я читал в очерке Дмитрия Широчина в сборнике «Воскресшая память».
«Мендель Устрайх работал заготовителем. «Заготконтора» была в Россонах. Заготавливали лен и шкуры. В 1927 году, когда он, как обычно, отправился на телеге по окрестным деревням, в него выстрелил из обреза какой-то комсомолец (как подчеркивают его дочери Вера и Эмма) – думал, что у заготовителя с собой должно быть много денег. То ли нападавший сам испугался и убежал, то ли лошадь рванула, но ограбить Менделя он так и не смог. Лошадь привезла телегу с раненым Менделем в Россоны. Через два дня Мендель умер…
Убийцу судили, дали какой-то срок, семью убийцы приговорили отдать на прокорм сиротам корову и еще что-то из имущества.
После смерти мужа Эсфирь устроила у себя в доме пекарню. В пекарне работал и отец убийцы ее мужа. Вера и Эмма (дочки Эсфири – А.Ш.) катали тесто, высаживали бублики в печь. (И Вера, и Эмма, и моя мама говорят именно о бубликах.) Бублики сдавали на продажу в магазин.
Эсфирь в конце 30-х годов во второй раз вышла замуж в Альбрехтово за Менделя Сульмана, жила там вместе с сыном Матвеем».
И Эсфирь Устрайх, и ее сын Матвей, и Мендель Сульман были расстреляны в Россонском гетто.
Перед магазином на площади, которая когда-то была центральной в местечке, мы встретили Николая Степановича Бульбянова.
Сегодня это место мало чем отличается от остальной деревни. Рытвины и ухабы, на краю – небольшое зарастающее камышом болотце. Но Николай Степанович стал рассказывать детские воспоминания, и я представил себе другую картину.
– Здесь проводили кирмаши (ярмарки). Каждый год на Яблочный Спас (19 августа – А.Ш.) собирались крестьяне из окрестных деревень, местечковые жители не только из Альбрехтове, но и других мест. Привозили на продажу кто чем был богат. Много людей собиралось.
Когда-то в Белоруссии была хорошая традиция. Несколько раз в году, в определенные дни, причем они сохранялись из года в год, каждое местечко проводило ярмарки. Продавцы ездили на ярмарки в близлежащие местечки, могли раз в месяц, а то и чаще, показать товар «лицом», реализовать излишки, а покупатели – выгодно купить все необходимое.
– Я хоть и маленький был тогда, но многое запомнил. Мы жили в деревне Рожнове, в пяти километрах отсюда, и с батькой всегда приходили на кирмаши. Вот здесь коней привязывали, – показывает нам Николай Степанович. – По краям площади лавки стояли и магазины, вот здесь был колодец. Люди и торговали, и выпивали, и веселились. Кирмаши были, как праздники. А потом «сталинская рука» налогами всех задавила. Здесь, где и сегодня, стоял магазин, только не такой, конечно. Еврейка в нем торговала.
…Кругом была другая деревня. Не спеша о чем-то беседовали две молодые мамы, вышедшие на прогулку с колясками. Они, скорее всего, приехали к родителям в гости. Велосипедист, смело бросив свой транспорт у магазинного крыльца, пошел за покупками.
Рассказ нашего собеседника возвращал к событиям семидесятилетней давности.
– Недалеко, в Селявщине, до войны был аэродром. Немцы его бомбили в первый же день, бомбили они и Альбрехтово.
– Много людей успело из местечка уйти на восток?
– Не было таких разговоров. Когда евреев погнали в Россоны, я не помню. Расстреливали в январе 1942 года. Мы в Рожнове слышали выстрелы. Потом говорили, что в яму летели и в кого пуля попала и в кого не попала. Яма была вначале не закопана. Из мяртвяков выбрались и пошли в сторону Дворище человек пять. Наша сволота дозналась и немцам сообщила. Беглецов в лесу постреляли. А куда им зимой было деться? – Николай Степанович закурил и продолжил рассказ. – Морозы стояли сильные. Трупы в яме околели и стали как деревяшки. Были такие, кто ходил туда и отсекал у мертвяков ноги, чтоб потом снять с них, что можно было. Они думали, что у евреев золото где-то припрятано, и обувка у них была хорошая. После расстрела оставалось еще в живых человек двадцать евреев – те, кто шить хорошо умел, другие специалисты. Немцы заставляли их работать. И через пару месяцев тоже расстреляли.
В Россоны мы ехали молча. Ужасные подробности казни, рассказанные нашим случайным собеседником, отодвинули прежние разговоры на второй план.
В районном центре нас ждала встреча с Верой Эдуардовной Воротынской. Заслуженная учительница Белоруссии, 46 лет отработала в школе, из них более четырех десятков лет – в Россонах. Мы подъехали к красивому дому, вошли во двор, который напоминал цветочную оранжерею. Однажды мне говорили, что много красивых цветов растет у добрых людей. В Россонах я имел возможность убедиться в этом. Мы постучали в дверь, никто не ответил, постучали в окно – и снова в ответ тишина, и только через несколько минут из сада вышла женщина с полным лукошком антоновских яблок. Осенью 2008 года, когда мы с Дмитрием Широчиным совершали эту поездку, Вере Эдуардовне исполнилось 88 лет. Дай Бог ей здоровья!
Она обрадовалась встрече с Дмитрием. И тут же объяснила мне:
– Я учила Мотю (Матвея) Устрайха. И хорошо знала всех его родственников. У Сульмана была ваўначоска (шерстечесальная машинка – перевод с белорус.), и он на ней подрабатывал…
Так с помощью Веры Эдуардовны прошлое соединилось с настоящим.
Она пригласила нас в дом, но ласково грело осеннее солнце, и мы предложили побеседовать на скамейке в палисаднике. Для городских жителей это не слишком частое удовольствие: посидеть погожим днем в палисаднике среди цветов, где и дышится легко, и время движется неспешно.
А Вера Эдуардовна, узнав, какая тема нас интересует, предалась воспоминаниям.
– Мы тогда никакой разницы не чувствовали: евреи, белорусы, поляки. Например, когда евреи праздновали свою Пасху, дети приносили в школу мацу, угощали нас. Я до сих пор помню вкус той мацы. Напротив нашей школы церковь стояла, когда у нас была перемена, а в церковь покойника привозили отпевать или праздник был какой-то, мы бежали туда посмотреть, и еврейские дети бежали с нами.
Я рано начала работать. Тогда не хватало учителей, и нас после семи классов, кто хорошо успевал, отправили преподавать. Мне было всего пятнадцать лет, когда я начала работать в школе деревни Головчицы, – Вера Эдуардовна все время улыбалась, вспоминая детские и юношеские годы. – Рядом была польская школа. Потом школы соединили, учителя из польской – перешли работать в нашу, а меня отправили в Горбачево. Там жило много евреев. Я и еще одна учительница – такая же молодая, снимали квартиру у еврейки Матли.
Часто вспоминаю те годы. Время было хоть и трудное, голодное, но для нас все равно какое-то светлое, – сказала Вера Эдуардовна и добавила: – Наверное, потому что мы были молодыми.
А потом началась война. Немцы быстро заняли Россоны. Больших боев здесь не было. И где-то к концу лета, а может даже и раньше, согнали всех евреев в гетто. Тепло еще было. Я своим подругам передачи носила. Вначале гетто не было огорожено, и охраны, считай, большой не было, а евреи не разбегались. Только одиночки пытались это сделать. До сих пор не пойму – почему?
Я не стал рассказывать Вере Эдуардовне свои предположения. От польских беженцев люди знали, что творили фашисты с евреями, но все равно надеялись на лучшее. Кто был помоложе и сильнее, мог уйти из гетто, но не решался оставить в беде детей и родителей, а у стариков не было сил на побег. Да и куда было идти? Кто готов был протянуть руку помощи? За любое содействие евреям грозил расстрел. Еврейское население находилось в состоянии моральной подавленности. Люди ощущали себя брошенными на произвол судьбы, оставленными один на один с огромной, мощной, всеуничтожающей военной машиной. Недавно в Интернете я увидел фотографии плененных в первые дни войны красноармейцев. Фотографии продавались на аукционе. Сейчас это стало модным – не передавать в музеи, а продавать. Десяток немецких солдат конвоируют большую колонну военнопленных: молодых и физически сильных мужчин. Почему красноармейцы безропотно шли в плен? Наверное, груз моральной подавленности лишил сил к сопротивлению. Впрочем, это мои домыслы. Есть вопросы, на которые могут ответить только люди, пережившие этот ужас.
Россонщина в годы войны стала партизанским краем. Здесь действовали бригады народных мстителей, подпольные группы. И среди тех, кто мужественно сражался с фашистами, были и евреи.
Давиду Лейбовичу Задову к началу войны было 25 лет. Уроженец Шкловского района Могилевской области, он работал первым секретарем Россонского райкома комсомола и был оставлен в тылу врага для организации подпольной борьбы. Давид погиб в 1941 году.
Были и попытки узников гетто совершать побеги. Почти никому это не удалось сделать. О них рассказала Вера Эдуардовна Воротынская:
– Был такой Евсей из Горбачева. Он удрал из гетто. Его поймали полицаи где-то на дороге и расстреляли. (Позже мне удалось выяснить, что это был Евсей Абрамович Мейксан. В 41-ом году ему уже исполнилось 60 лет. В гетто находился его 70-летний брат Тевель, жена и жена брата – А.Ш.)
У моей подруги Розы Хитровой был брат – Абрам. Они из Юховичей, но в десятый класс он ходил в Россонах и жил у сестры. Его тоже загнали в гетто. В январе 1942 года, за несколько дней до расстрела, Абрам ночью ушел из гетто, прополз под ограждением. Куда ему было идти дальше в легкой одежонке? Морозы стояли страшные. Он забрался в баню к довоенным соседям. (Они уже умерли, и я не стану называть их фамилию). Эти люди тут же сообщили немцам про Абрама. Из страха это сделали. И расстреляли Абрашку. Сказали бы мне, я бы спрятала его. До сих пор вспоминаю этого парня.
Вероятно, по нашим взглядам мудрая Вера Эдуардовна прочла то, что мы подумали – спустя столько лет легко говорить о таких вещах, и сказала:
– Я спасала свою подругу Веру Рабинович.
– Как это было? – поинтересовались мы, и старая учительница стала рассказывать:
– Она из Клястиц, там до войны жило много евреев. Я с ней училась. А потом она стала работать учительницей. Вышла замуж за русского – тоже учителя. Ее мужа Александра Егоровича Терехова забрали на фронт, он воевал в одной части с моим мужем Александром Евгеньевичем Воротынским. И вместе наши мужья погибли.
Вера Рабинович, когда мужа мобилизовали, перебралась к свекрам в деревню Прохорово. И мать-старушку с собой забрала. Вера оказалась в гетто в Россонах. Уже когда гетто оградили и стали усиленно охранять, она как-то умудрилась выйти оттуда и пришла ко мне. Сидит и плачет. Говорит, ей надо фамилию сменить на фамилию мужа. Она до того времени оставалась на девичьей. Пошли мы с ней в немецкую комендатуру, которая находилась в школе. Переводчиком работал Борис. Потом мы узнали, что он был связан с партизанами. Его по ошибке сами партизаны и застрелили. Он ехал по дороге, а они сидели в засаде… Стали просить выдать справку, а Борис говорит, что помочь не может. Мы рассказали правду, и он посоветовал идти в другую комендатуру. Там за барьером сидела женщина Шаробайко Ольга Ильинична. Говорили, что она имела какое-то отношение к евреям, но скрывала это. Тоже была учительницей. Когда мы стали объяснять, зачем пришли, она испугалась и вышла из комнаты. Ждали-ждали, но она от страха сбежала. Ольга Ильинична понимала, что рано или поздно ее выдадут, и с детьми решила уйти на восток. Когда переходили линию фронта – погибла, а дети остались живы.
Была еще сельскохозяйственная комендатура. Мы пошли туда. Девчата отправили нас к бургомистру. До войны тоже работал учителем – Василий Рогач. Он знал нас. На конференциях вместе бывали. Мы рассказали все, как на духу. Он справку дал, в которой было написано, что фамилия Веры Михайловны – Терехова. И сказал, чтобы мы ни в коем случае не шли в гетто, а прямо – в Прохорово. Василий Рогач помогал партизанам, но об этом я позднее узнала.
Мы вышли из комендатуры. Я говорю Вере:
– Снимай свою повязку.
Евреи должны были носить на рукаве белую повязку.
А Вера была такая испуганная. Отвечает:
– Я боюсь, не буду.
Я сняла с нее повязку и сунула себе в карман.
Вера попросила:
– Проводи меня хоть немного.
Идти надо было за Клястицы километров пятнадцать. Я ее далеко провела, а потом вернулась домой.
А вскорости в Прохорово приехал начальник полиции Шербаков, очень злой был, поганый человек. Веру он не тронул, и мальчишку ее оставил, а старуху-мать погнал впереди себя. Сам на лошади ехал, а старуха с трудом передвигала ноги. Он довел ее до погреба, в котором хранили картошку зимой, и застрелил.
Вера осталась жива. После войны в Клястицах работала в школе, ко мне в гости приходила. А потом перебралась в Бобруйск.
Моя сестра жила в двух километрах от меня. Приходит как-то сразу после Рождества, помню, день был очень морозный, и говорит: «Такой страх, как может быть такое, в ямах евреев постреляли». Эти ямы были до войны, из них песок брали для строительства дороги. Мы с сестрой и соседка собрались и пошли посмотреть. Жуткая картина до сих пор перед глазами стоит. Гора трупов, и маленькие дети выползли наверх. Так и замерзли…»
Я попросил Веру Эдуардовну показать нам это место. Мы сели в машину и поехали по улицам современного городка, небольшого, нешумного, находящегося в отдалении от главных магистралей и не спешащего в своем развитии. Стадион, музей, квартал трехэтажных кирпичных домов…
Вера Эдуардовна попросила остановить машину.
– Вот здесь, по улице Советской (до войны улица была безымянной, все местные улицы в то время были без названий) фашисты отвели место под гетто. Сделано это было в августе или сентябре 1941 года. На этом месте находилась небольшая швейная мастерская. Сюда пригнали евреев из окрестных деревень, местечек, и находились здесь евреи из Латвии и беженцы из Польши, – рассказывает Воротынская. – Узников разместили в домах, сараях, на улице. Гетто охраняли и немцы, и полицаи.
Рано утром, еще чуть виднелось, евреев подняли, построили в колонны и погнали по улице Школьной в сторону леса. Колонна растянулась метров на сто, вели ее полицаи и немцы. Думаю, что узники уже догадывались, куда их ведут.
Расстреляли евреев как раз возле того места, где сегодня находится церковь евангелистических христиан «Воскресенье» по улице Герцена, приблизительно в 150 метрах от того места, где стоит памятник погибшим.
В 1962 году здесь была поставлена Мемориальная доска, а спустя 12 лет установлена стела со стандартной для тех лет надписью (без упоминания слова «еврей»). «Здесь захоронены 488 человек – жертв фашизма, расстрелянных в феврале 1942 года».
Дата на стеле указана неточно. И Дмитрий Широчин, и Вера Воротынская утверждают, что расстрел был 10 января 1942 года. Об этом же написано в книге «Памятники геноцида евреев Беларуси» (Марат Ботвинник, Минск, «Навуковая думка», 2000, стр. 181).
«…стариков, женщин, детей и мужчин, которых замучили и расстреляли гитлеровские палачи в январе 1942 года, до апреля не разрешали хоронить. Перед расстрелом издевались над ними, раздели на морозе, затем связывали руки одного человека с другим. В апреле 1942 года немецкий комендант Ленц распорядился закопать разложившиеся трупы в трех ямах».
В этой же книге упоминается еще об одном захоронении в Россонах – братской могиле военнопленных и евреев. Она находится на «восточной окраине городского поселка, на улице Короткевича. В 1941 – 1942 годах гитлеровцы и полицаи в созданных концентрационных лагерях военнопленных и гетто замучили и расстреляли большое количество красноармейцев и командиров, а также евреев – стариков, женщин, детей. На могиле в 1965 году установлен обелиск».
Из Россон наш путь лежал на северо-запад района, к российской границе – в деревню Юховичи.
В конце XIX – начале XX века это было самое крупное местечко в окрестных краях. Центр Юховичской волости. По переписи 1897 года здесь проживало 635 человек. Для сравнения: в Альбрехтове в это же время жило 216 человек.
В Юховичах работал магазин, много продовольственных и хозяйственных лавок, постоялые дворы, ремесленные мастерские. Ежегодно 4 июля проводилась ярмарка. В 1905 году здесь была открыта еврейская школа. В Юховичах действовала синагога и, скорее всего, не одна.
Сегодня эта деревня примечательна только тем, что здесь находится таможенный пограничный пункт.
Однажды мне задали вопрос: «Почему таможенные пограничные пункты часто находятся в старых еврейских местечках?» Действительно, только в Витебской области это Ляды, Колышки, Езерище, Юховичи, Друя, Лынтупы…
Местечки часто возникали на торговых путях. Была возможность заработать на постоялом дворе, в корчме, извозом, на посреднических торговых операциях, и чего греха таить, на контрабанде. Сегодня там, где границы прошли по торговым путям, стоят таможни. Правда, нет теперь здесь ни постоялых дворов, ни корчмарей, готовых всегда накормить и напоить заезжего человека. В Юховичах в 90-е годы открыли придорожный ресторан, но уже года два, как двери его на замке. Дела с коммерцией идут далеко не лучшим образом, и молодежь предпочитает уезжать из деревни.
Рядом с таможенным пограничным пунктом – старинное еврейское кладбище. Мы вышли из машины уверенные, что только там и сохранилась память о довоенном еврейском населении. Но нас ждала неожиданная встреча.
У дороги мужчина средних лет и две женщины прикапывали саженцы. Мы подошли и поинтересовались, какие довоенные дома сохранились в Юховичах.
Мужчина оторвался от работы и стал задавать вопросы: Кто мы? Зачем приехали? Кого ищем? Узнав цель нашей поездки, он оживился, отправил женщин по домам и быстро «свернул» свою работу.
– Я вам все расскажу, – сказал он. – Я здесь, наверное, один остался, кто знает. Есть еще старики, довоенные люди, но от них толку уже не добьетесь.
Мы познакомились. Нашего нового знакомого звали Юрий Латышев, ему сорок шесть лет, родился в Юховичах и всю жизнь живет здесь. Уезжал только для службы в армии и на учебу в Витебском ветеринарном институте. Сейчас работает лесником.
– Мало кто из мужчин вернулся с той войны. А все мирное еврейское население Юховичей погибло.
В местечке был смолокуренный заводик, мастерская, где бочки делали. Там, считай, одни евреи работали. И в сапожной мастерской, и в швейной…
Моя мама всех евреев знала и часто рассказывала о них. Например, идет мой дед по улице, еврей выходит на крыльцо и говорит ему:
– Антоныч, все привезли…
Евреи часто ездили в Латвию, там у них были родственники, свояки, и они торговали через границу тем, на что был спрос.
Юрий пытается подражать еврейской речи, но получается у него анекдотично.
– В войну кого расстреляли в Россонском гетто, а кого и прямо здесь. Их построили и погнали в Россоны, сказали, что будут отправлять в Палестину, чтобы они взяли с собой все ценности и лучшие вещи. Потом ценности, конечно, отобрали. У нас полицай был, сволочь, не хочу называть фамилию. Он всех собирал, строил, командовал. Потом его сами немцы за что-то расстреляли.
Не знаю, поверили евреи про Палестину или нет... Но немногие решились ослушаться приказа.
– Пойдемте, я вам что-то покажу, – предлагает Юрий, и мы вслед за ним углубляемся в лес. – Здесь на опушке стояла синагога. («После войны все заросло», – уточняет он.) Синагога была деревянная, ее разобрали на дрова немцы в годы войны, а развалины сожгли. Недалеко от синагоги был колодец. Оттуда брали воду, когда обмывали покойников.
Пока мы ходили по лесу в поисках остатков колодца, Юрий поведал интересные детали своей родословной.
– Мой прадед был помощником уездного судьи – Антон Цветников. Он в Петербурге учился, потом приехал сюда. И женился на еврейке. Дома у нас говорили, что любовь у них была неземная, все были против женитьбы, а они – поженились. Прабабушка приняла православие.
Мой дед – Николай Антонович жил в Стайках, имел работников. У него было три коня, две коровы, несколько гектаров земли, семьдесят пчелиных домиков, гуси, куры. Когда колхозы образовывались, его не тронули. Прадед сказал ему: «Отдавай все в колхоз, семью спасай. У тебя четверо детей». Он так и поступил. А потом пошел рыбу ловить и умер около лодки. Сердце не выдержало, что он все нажитое тяжелым трудом отдал в колхоз. А брат его Марк отказался в колхоз вступать. Однажды пришли за ним, забрали, и до сих пор никто не знает, где пропал человек.
Юрий остановился перед черным провалом во мху и сказал:
– Здесь был еврейский колодец, вот остатки сруба сохранились.
Мы заглянули в яму и увидели сгнившие бревна. Каждый видит свое: знающий – остатки еврейского колодца, другой – только сгнившие бревна.
– Здесь евреев обмывали, потом заворачивали в белую ткань и хоронили сидя, лицом на восток.
Я удивился, откуда у Юрия, родившегося, когда уже в Юховичах не было ни одного еврея, такие знания.
– Я всегда интересовался историей, – сказал он и признался, что собирается написать книгу об истории Юховичей.
Мы пошли в сторону еврейского кладбища. Юрий продолжал быть нашим экскурсоводом.
– Кладбище было большое. И много богатых гранитных памятников. А паразиты у нас были: после войны еврейские памятники воровали с кладбища и строили из них дома и сараи. Их и участь такая постигла: жили сами, как гады, померли непонятно от чего, и дети их теперь в тех домах мучаются.
На кладбище осталось буквально несколько гранитных памятников, и под одним из них мы увидели лаги. Значит, воровство продолжается, недавно и этот памятник пытались украсть.
Кладбище заросло кустарником, и даже трудно определить, где здесь когда-то были могилы.
Мы бродили по мелколесью, пока не нашли деревянный памятник, о котором говорил Юрий. На нем сохранились остатки букв, написанные краской. Никто уже не прочтет имени человека, погребенного здесь.
– Были когда-то и большие полукруглые памятники, как жернова у мельницы, – вспомнил Юрий. – Но теперь их не найти.
Еврейское кладбище в Юховичах, судя по всему, было единственным в окрестностях. Во всяком случае, прадеда Дмитрия Широчина – Менделя, убитого в Альбрехтове, привезли хоронить именно сюда.
В пятидесятые годы на кладбище еще приезжали родственники погребенных здесь, а последнее время – только один москвич приезжает, приходит на кладбище, а затем непременно – в дом к Юрию. Они садятся за стол и выпивают в память об ушедших людях. Не будем судить, далеко это от еврейских традиций или нет, – мир сегодня другой.
В послевоенные годы память о погибших земляках берегли те, кто уцелел на войне, и среди них Роман Наумович Смоткин. Участник и инвалид Великой Отечественной войны, в послевоенные годы жил в Глубоком – районном центре, находящемся недалеко от Россон. Роман Наумович переписывался с земляками и составил списки погибших. Ему присылали письма, в которых были указаны имена, фамилии, возраст, профессии, и трогательные слова о том, что память не должна быть забыта и слова благодарности за его подвижнический труд. Благодаря этой переписке мы можем представить жителей довоенного местечка.
Талантливая семья была у Хитровых. Лейба – краснодеревщик, его родной брат Хаим – мастер музыкальных инструментов и сам неплохой музыкант. Играл на свадьбах. В работе помогал ему сын Янкель, тоже краснодеревщик и музыкант.
Лесным мастером был Алтер Скигин. Интересно, знает ли имя своего довоенного коллеги Юрий Латышев? Хана Скуцкина была лучшим в местечке парикмахером, а модницы, которые хотели прихорошиться и выделиться, были всегда и везде. Работы у Ханы хватало. Абрам Смоткин целые дни проводил в кузне. У него были золотые руки. Так же, как у Нафтали Смоткина – учителя и местечкового художника. А вот юной Фейге, она училась в техникуме и на выходные приезжала домой, пророчили славу певицы. У нее был самый звонкий голос в местечке.
Все местечковые дети прошли через руки акушерки Баси Меерсон, а потом в школе их учили Роза Плоткина и Фейга Смоткина.
Давид Зарецкий воевал во время советско-финской компании и домой вернулся инвалидом. Резник Мордухай Дорфман, которому было уже под семьдесят лет, молился и верил, что Бог поможет евреям.
Летом 1941 года в гости к бабушкам и дедушкам приехали внуки из Ленинграда и Петрозаводска Рая Галле, Володя Шлейфман, Роза, Арон, Двойра и Михаил Каганы.
В списке погибших более 130 человек. Фамилии опубликованы в книге «Памяць. Расонскi раён». Для всех последним днем стало 10 января 1942 года.
На фронте мстили за своих земляков и погибли сын Лейбы Хитрова – Янкель, Борис Смоткин, Исаак Лиснянский и другие.
…После двух часов разговора Дмитрий Широчин и Юрий Латышев вспомнили всех родственников, и оказалось, что они не только ровесники, но и свояки. Это стало полной неожиданностью и для одного, и для другого. Юрий стал приглашать к себе домой, чтобы продолжить разговор, а заодно и отобедать, но нам надо было ехать дальше.
Теперь наш путь лежал к озеру Нещердо, в деревню, где строит дом Дмитрий Широчин.
Гостеприимная соседка Мария Семеновна Зайцева радушно приняла нас. Ей семьдесят четвертый год. Память сохранила некоторые подробности военных лет, которые потом дополнялись в разговорах с более старшими соседями.
– Рассказывали, что недалеко от деревни Поповка (теперь Озерное) на острове посередине озера Волобы скрывалась еврейская семья. Кто-то донес на них немцам, и их расстреляли. Еврей Новик из деревни Заборье прятался в землянке в Черном бору. И его ждала та же участь.
По нашей просьбе старшая сестра Марии Семеновны – Александра, расспросила соседей и, позвонив нам, рассказала, что в деревне Демех в августе 1941 года немцы расстреляли евреев-беженцев из Невеля. Ров, в котором лежали убитые, долго никто не закапывал. И никакого памятника, даже памятного камня, на этом месте до сих пор нет.
Есть в Россонском районе и другие места, связанные с жизнью евреев и трагической участью в годы Холокоста.
Это деревня Краснополье, часть еврейского населения которой была сожжена на хуторе Парамки Невельского района Псковской области. Евреи деревни Шулятино, расстрелянные 13-14 сентября 1941 года на территории льнозавода. В деревне Дворище была расстреляна семья Яхнович. На могиле установлен памятник. Но об этом еще предстоит рассказать людям.