Ты войдешь и молча сядешь
близ меня, в вечерний час,
и рассеянно пригладишь
на груди атлас.
Тихо книгу я закрою,
тихо подниму глаза,
пронесется надо мною
прежняя гроза.
Ты устало усмехнешься,
я коснусь твоей руки,
побледнеешь, отвернешься,
полная тоски.
"Жизнь моя,-- скажу я властно,--
не сердись -- ты не права!"
Но пойму я, что напрасны
старые слова.
Ты ногтем забарабанишь:
поздно, поздно уж теперь!
Оглядишься, быстро встанешь...
Скрипнет, стукнет дверь...
Отодвину занавески,
головой прижмусь к стеклу:
ты мелькнешь в закатном блеске
и уйдешь во мглу.
В.Набоков,23 мая 1918
* * * * *
Завтра, 22 апреля исполняется 125 лет со дня рождения Владимира Владимировича Набокова (1899 – 1977), Но о Набокове я бы хотел сказать несколько слов. Причём, не о Набокове–писателе, а о Набокове–поэте, потому что мне он дорог прежде всего как поэт.
В моём понимании, стихи Набокова – лучшая часть его творчества или, скажем так, наиболее значимая.
Час задумчивый строгого ужина,
Предсказанья измен и разлуки.
Озаряет ночная жемчужина
Олеандровые лепестки.
Наклонился апостол к апостолу.
У Христа – серебристые руки.
Ясно молятся свечи, и пó столу
Ночные ползут мотыльки.
Так он писал в 18 лет, ещё в России, – стихотворение "Тайная вечеря". Это, говоря современным языком, "круто" и для любого тридцатилетнего, уже сложившегося поэта. А тут – мальчик, только вступающий в жизнь.
Уже в юности он писал лёгкие, кристально чистые стихи, лишённые модного тогда демонизма и всяческих модернистских штучек, идя по пути, проложенному акмеистами, т.е. вернувшись к пушкинской ясности, к весомости слова и точности образов.
Мне снились полевые дали,
Дороги белой полоса,
Руль низкий, быстрые педали.
Два серебристых колеса...
Поля, поля, и над равниной
Ворона тяжело летит.
Под узкой и упругой шиной
Песок бежит и шелестит.
Деревня. Длинная канава.
Сирень цветущая вокруг
Избушек серых. Слева, справа
Мальчишки выбегают вдруг...
Это первые строфы стихотворения "Велосипедист" 1922 года. Набоков – молодой эмигрант, выпускник Кембриджа. Тут всё просто, но за внешней простотой – жгучая ностальгия по оставленной родине, то и дело прорывающаяся в стихах и рассказах. Вот, к примеру, уже не велосипедная,
а конная прогулка:
На мызу, милые! Ямщик
Вожжою овода прогонит,
И – с Богом! Жаворонок тонет
В звенящем небе, и велик,
И свеж, и светел мир, омытый
Недавним ливнем: благодать,
Благоуханье. Что гадать?
Всё ясно, ясно; мне открыты
Все тайны счастья; вот оно:
Сырой дороги блеск лиловый,
По сторонам то куст ольховый,
То ива; бледное пятно
Усадьбы дальней; рощи, нивы,
Среди колосьев васильки,
Зелёный склон; изгиб ленивый
Знакомой тинистой реки.
Скорее, милые! Рокочет
Мост под копытами. Скорей!
И сердце бьётся, сердце хочет
Взлететь и перегнать коней.
О, звуки, полные былого!
Мои деревья, ветер мой,
И слёзы чудные, и слово
Непостижимое: домой!
Он писал о "дороге домой", понимая, что возращения уже не будет никогда, а если и будет, то посмертное – творчеством, книгами... В России разрушено и убито всё, что было любимо и дорого с детства. Убит и один из главных поэтических ориентиров молодого литератора – Николай Гумилёв. Его памяти в марте 1923 года Набоков посвятил пронзительные строки, лучшую, на мой взгляд, эпитафию поэту–рыцарю:
Гордо и ясно ты умер, умер, как Муза учила.
Ныне, в тиши Елисейской, с тобой говорит о летящем
Медном Петре и о диких ветрах африканских – Пушкин.
Гумилёвская тема в творчестве Набокова продолжилась в 1928 году, когда появилось стихотворение "Расстрел" (уже второе с таким названием, первое, самое известное сейчас, было написано годом раньше):
Небритый, смеющийся, бледный,
В чистом ещё пиджаке,
Без галстука, с маленькой медной
Запонкой на кадыке,
Он ждёт, и всё зримое в мире –
Только высокий забор,
Жестянка в траве и четыре
Дула, смотрящих в упор.
Так ждал он, смеясь и мигая,
На именинах не раз,
Чтоб магний блеснул, озаряя
Белые лица без глаз.
Всё. Молния боли железной.
Неумолимая тьма.
И воя, кружится над бездной
Ангел, сошедший с ума.
И не так важно, имел ли в виду автор этих строк именно Гумилёва или же кого-то ещё из убиенных большевиками (мало ли было убито в России "небритых, смеющихся, бледных"...), важно другое: состояние выведенного на казнь Набоков чувствовал почти физически и передал ужас расстрела человека с мистической зримостью, – свойство большого поэта, редко кому присущее.
Относительно написанной прозы стихотворное наследие Набокова невелико. Но и не мизерно. Стихи он писал всю жизнь. Когда реже, когда чаще, но – до последнего. А вот издавать их не стремился. Достаточно полное собрание стихов было издано Верой Набоковой, женой писателя, уже после смерти мужа.
Меня, кроме совершенного мастерства, в поэзии Владимира Владимировича Набокова подкупает его творческая честность и абсолютная свобода. В стихах (как и в прозе) он брался за такие темы, которые избегали 99% пишущих и не обделённых талантом. Достаточно вспомнить его предельно откровенную "Лилит". И уж если он писал о любви, то редко писал возвышенно, чаще – беспощадно:
В листве берёзовой, осиновой,
В конце аллеи у мостка,
Вдруг падал свет от платья синего,
От василькового венка.
Твой образ лёгкий и блистающий
Как на ладони я держу
И бабочкой неулетающей
Благоговейно дорожу.
И много лет прошло, и счастливо
Я прожил без тебя, а всё ж
Порой я думаю опасливо:
Жива ли ты и где живёшь.
Но если встретиться нежданная
Судьба заставила бы нас,
Меня бы, как уродство странное,
Твой образ нынешний потряс.
Обиды нет неизъяснимее:
Ты чуждой жизнью обросла.
Ни платья синего, ни имени
Ты для меня не сберегла.
И всё давным–давно просрочено,
И я молюсь, и ты молись,
Чтоб на утоптанной обочине
Мы в тусклый вечер не сошлись.
Это – стихотворение "Первая любовь" 1930 года. Вряд ли кто до Набокова, да и после него так писал о давнем светлом чувстве, переломанном временем, судьбами...
А ещё Набоков, как и положено большому русскому поэту, всегда ощущал свою причастность к пушкинской линии в отечественной литературе. В последнем из стихов, включённых в роман "Дар" (1938 год), он говорит уже с интонациями автора "Онегина" и "Медного всадника":
Прощай же, книга! Для видений
Отсрочки смертной тоже нет.
С колен поднимется Евгений,
Но удаляется поэт.
И всё же слух не может сразу
Расстаться с музыкой, рассказу
Дать замереть... судьба сама
Ещё звенит, и для ума
Внимательного нет границы
Там, где поставил точку я:
Продлённый призрак бытия
Синеет за чертой страницы,
Как завтрашние облака,
И не кончается строка.
Да, виртуозная строка Набокова не кончается! Не кончается его поэзия.
ДМИТРИЙ КУЗНЕЦОВ.
Комментарии 4