Донашивая жизнь
— В 31-м годе нас мамушка родила. Не знала она, что двойняты у нее. Нюрашкой опросталась и было-ть вставать собралась, а фершал-то и баит: еще рожай.
Подперев голову рукой, я пью дешевый чай из щербатой кружки и, признаться, без особого интереса слушаю сухонькую старушку, не подозревая, что уже через 15 минут забуду обо всем, ловя каждое слово этой странно-чудовищной истории.
Полина Николаевна — так, по документам, зовут мою собеседницу, аккуратную бабушку, почти без зубов, с ровным пробором на реденьких волосах. На ней ярко-розовая мохеровая кофта с вышитыми цветами, которая скорее бы подошла шестнадцатилетней девочке из пятидесятых…Ногти бабуси подстрижены, и вся она, чистенькая и опрятная, подобравшись, сидит на заправленной кровати, отдав единственный свободный стул гостье — мне.
Замдиректора Дома престарелых Елена Аркадьевна, поддержав мое стремление поздравить стариков с наступающими праздниками, провела меня для начала в комнату к четырем бабусям, из которых одна спала, а еще две оказались «в гостях» где-то на этаже.
— Вот, теть Ань, с Новым годом вас пришли поздравить. Принимай гостей.
Не успев изумиться, почему Полину Николаевну называют т.Аней, я оказываюсь сидящей на табуретке. А бабуся суетливо направляется к небольшому шкафу, из недр которого является та самая ярко-розовая кофта.
— Наряжается, — шепчет мне Елена Аркадьевна.
Я отпускаю дежурный комплимент «модному» виду своей «подопечной» и вижу, как он ей приятен. Первые неловкие минуты пройдены, и общение наше становится сердечнее. Я расспрашиваю о соседках и готовящемся празднике. Бабуся с неясным именем отвечает охотно, развернувшись и наклоняясь ко мне корпусом: недослышивает.
Она уютна и неспешна в своих рассказах, я не вслушиваюсь в слова, но старинный говор, напевная интонация обволакивают и уносят в какие-то музейные времена, «когда деревья были большими».
— Теть Ань, ой… у тебя гости… Вы извините.. Худенькая девушка в белом халате исчезает также быстро, как и появилась. Но русло нашей беседы меняется.
— Полина Николаевна, а почему Вас все Аней зовут?
— Дык уж за столь-то годов и есть я Нюрка. В 31-м годе нас мамушка родила, — начинает она свое объяснение… И снова меня утягивает воронка времени туда, где рожала в коровнике гражданка новой послереволюционной России с забытым теперь именем Аграфена.
Вторая девочка, Полина, о наличии которой и не подозревали, родилась крохотной и слабенькой. Мать не обрадовало появление двух дочек вдобавок к уже имевшимся пятерым сыновьям. Сестры оказались близняшками, но на этом их сходство и заканчивалось: старшая на десяток минут Аня росла здоровым, веселым и ласковым ребенком. Младшая Полина, тихая и незаметная, постоянно болеющая девочка, казалась приемышем в родной семье.
Мать, сетуя на ее нескончаемые болезни, молила бога «ослобонить ее от тяготы и совсем уж прибрать дочь». Отец, суровый нравом, клял на чем свет и жену, и вечно ноющую девчонку, не способную ни помогать в полях, ни работать по дому.
Поля не вышла ни здоровьем, ни физическим развитием: она отличалась от сестры года на два и постоянно донашивала за ней вещи, которые мать шила для Ани из своих нехитрых нарядов. Нелюбовь родителей и равнодушие братьев сделали девочку внешне угрюмой и неласковой. В отличие от Ани, первой ученицы школы, Поля с трудом осилила пять классов и слегла с очередной болячкой больше, чем на полгода.
Годы коллективизации и войны железными зубьями граблей прошлись по их семье: из шестерых мужчин в живых остался только один из братьев, Василий. Тяжко было выживать. Аграфена повредилась умом, душевно отупев от постоянных похоронок и жестокого голода.
В семнадцать лет заневестилась и вышла замуж Анюта. Раннее замужество любимицы унесло у матери остатки разума и здоровья. Проводив старшую дочь, Аграфена стала называть Нюрой младшую Полину и даже, казалось, полюбила ее.
Бедняжка Поля, выросшая, как дичок, без любви и ласки, боялась поверить своему счастью и даже не пыталась протестовать против нового имени. «Мамушку» она любила невероятно. Снова как-то наладилась, заштопалась жизнь.
Муж Ани, старше ее на 12 лет, был уважаемым человеком, фронтовиком, коммунистом. Жену, хоть и любил, но не баловал. Человек военного времени, первым для него было дело восстановления страны. Аня, жившая теперь в городе, с удовольствием окунулась в новую для нее жизнь, в деревню не приезжала, только изредка передавала с односельчанами часть своей одежды для Полины.
Бледно-голубые глаза моей собеседницы туманятся, и старческие руки гладят нелепую ярко-розовую кофту.
— Эт ить Нюрашкина сряда-те. Купил ей сам-от (т.е. муж) на именины, а она мне пердарила.
«Пердарила» сестра, надо сказать, вовремя, потому что наконец-то и в Полиной жизни, казалось, наступила отрадная пора: к ней пришла первая любовь. Вернувшийся с войны инвалидом тракторист «Митрий» стал оказывать работящей девушке знаки внимания. Рассказывая об этой поре, Полина Николаевна, смущается, краснеет, и я невольно начинаю опускать глаза, боясь неловким вопросом или любопытным взглядом разрушить тайный сад ее души.
— Идет он, бывало-ть по покосу, а я так и сомлею…и мыслю уж, как буду наших чадушек купать…
От этих безыскусных слов веет каким-то невинным, но насыщенным эротизмом. Я уже боюсь дышать и отчего-то меня заливает чувство стыда…
Но не суждено было Полине счастье… Скоропостижно скончалась в городе Анюта, врачи вовремя не остановили двустороннюю пневмонию. Это известие окончательно погрузило Аграфену в омут безумия. Она потребовала от Полины… выйти замуж за мужа Анюты!
Самое дикое в этой истории — что и муж Ани, Анатолий, поддержал эту чудовищную затею. Полюбить он уже не сможет да и некогда, спокойно пояснил он, а жена нужна, чтобы вести хозяйство. Для этих целей характер Полины вполне ему годится, а то что девушки — близняшки, даже хорошо: видя любимое лицо, ему легче будет пережить потерю…
Давно уже забыт недопитый чай, за окном спускаются сумерки, а я, затаив дыхание, веря и не веря своим ушам, слушаю рассказ о величайшей женской трагедии, о какой-то средневековой пытке, происходящей в почти современной мне России.
— Что делать мне было? Мамушке-то ить как противничать станешь? Мыслила я уж задОхнуться, но Господь не попустил самоубивства: брат зашел не в час да и вытянул меня..
В городе молодая жена чувствовала себя, как зверек в клетке. Она исправно вела домашнее хозяйство и начала работать на хлебном заводе. Но угрюмость ее нрава отталкивала коллег, они в открытую потешались над ее просторечным говором и отсталостью взглядов.
Дома было не легче: сначала по-привычке, а потом и насовсем муж стал звать ее Аней, но при этом постоянно попрекал непохожестью на настоящую Аню. Полину всюду преследовали тычки за ее неразвитость, неумение поддержать беседу. Муж не был тираном и садистом, но однажды ударил ее за то, что подавая гостю ложку, она протерла ее подолом своего платья.
«Новая» Аня превратилась в прислугу. Она ни в чем не нуждалась, у них была отдельная квартира, ей разрешалось пользоваться всеми вещами сестры, но запрещалось появляться с Анатолием на людях, чтобы не позорить его. Иногда, приводя домой любовниц, муж требовал от жены «погулять на улице». Подруг «Аня» не завела, идти ей было некуда, людей она чуралась, в деревню вернуться не могла: еще живая мать прогнала бы дочь обратно.
С Анатолием Полина прожила почти сорок лет! За это время она почти забыла свое настоящее имя, потому что привыкла даже представляться везде Аней. Полина появлялась в официальных случаях: когда требовалось расписаться в документах.
Я уже не в отупении, а в каком-то оцепенении слушаю историю фантастической покорности, сорокалетнего отречения от собственных желаний и чувств. А сидящая напротив меня старушка рассказывает об этом спокойно: она жила в атмосфере нелюбви с детства, потому искренне не находит трагедии в случившемся. За сорок лет они даже «стерпелись» с Анатолием, привыкли друг к другу. Между ними по-прежнему не было душевной близости и сердечности, но, хороня мужа, Аня-Полина искренне скорбела.
В 60 лет она осталась одна. Одна и свободна. У нее была квартира в городе, пенсия и небольшие средства, оставшиеся от мужа. Полина растерялась: в городе оставаться не хотелось, за все это время она так и не стала «городской», а в их деревенском доме жила чужая ей семья брата.
Услышав, что в детский дом нужна техничка, Полина с радостью устроилась туда, и новая жизнь захватила ее. Наконец-то, ее жизнь обрела смысл. Каждый новый человек детского дома становится членом семьи, и Полина, всегда мечтавшая о детях, получила внезапно огромную семью, где ее ждали и любили. Отдавая всю силу нерастраченных чувств сиротам, она стала для них настоящей бабушкой. Она редко теперь появлялась в квартире, фактически переселившись в детский дом, тратила пенсию на детишек и была совершенно счастлива.
Говоря со мной, она ласково перечисляет имена, сопровождая их рассказом о каких-то особенностях каждого ребенка. Вся она оживляется, зажигается, погружается снова в ту жизнь, и меня здесь для нее уже нет. Есть только она и дети. Одни только воспоминания о них для нее более телесные, чем я, сидящая напротив.
К одной девочке Полина особенно привязалась. Настю не очень любили дети: она была болезненной и пугливой. Насте, как впрочем и другим ребятишкам, досталось мало радости: ее отец пил и избивал семью. Попав в детский дом, в свои почти пять лет Настя писалась от каждого громкого окрика или взметнувшейся руки, писалась и крупно дрожала. Дети дразнили ее «зассыхой», «вонючкой» и «трясучкой».
Полина не ругала детей, она просто давала Насте много любви и надежное убежище в виде сомкнутых рук. Купив на всю пенсию побольше трусов и колготок, Полина приучила девочку сразу бежать к ней, как только неприятность случится, переодевала и застирывала одежду, много целовала, много обнимала, много утешала.
Со временем работа психологов и «мама Аня» сделали свое дело: Настя постепенно выровнялась, стабилизировалась и стала делать быстрые успехи в учебе. К моменту выпуска из детского дома Полина прописала Настю в своей квартире.
В коридоре слышится шум, и в комнату входят еще две бабушки, они включают свет и недоуменно смотрят на меня. Очнувшись, я вскакиваю, поздравляю их с праздниками, дарю подарки. Они расцветают, начинают «собирать на стол», но мне уже пора уходить.
— Полина Николаевна, Вы не проводите меня по коридору?
Неспеша мы идем с ней по длинному коридору и я спрашиваю, как она попала в Дом престарелых.
— А вот пришла и села сюды, на крылечко. Меня гнать — а я баю, примите, добром помянете (т.е. не пожалеете).
Оказывается, Настя вышла замуж и «затяжелела». Молодая семья стала жить в квартире Полины. Отношения у них были прекрасные, но старушка не хотела быть обузой и, никому ничего не сказав, пришла сама жить в Дом престарелых. По документам, семьи у нее не было, администрация приняла ее.
Настя поначалу много раз приходила и умоляла «маму Аню» вернуться домой, но старушка не захотела. Сейчас у Насти уже трое детей, все они регулярно навещают свою бабушку, любят ее, заботятся, чтобы она ни в чем не нуждалась.
— Полина Николаевна, хотите, я подарю Вам новую кофту? — вдруг неожиданно для себя предлагаю я.
— Ииии, миииилая, жизнь за Нюрашкой доносила, дык уж и кофту-те доношу...
В вестибюле я попадаюсь на глаза заму директора и, замечая, мое огорченное лицо, она, поняв мое расстройство по-своему, торопливо говорит:
— Вы не думайте, тетю Аню часто навещают. И дочь, и внуки, и много взрослых приходит, из детского дома ее воспитанники. Она у нас и в хоре поет…
Я улыбаюсь и прощаюсь. Выхожу на улицу. Мокрый снег пушистыми хлопьями ложится мне на лицо, тает, смешиваясь с редкими слезами. Оглядываюсь. В окне второго этажа замечаю маленькую фигурку в розовой лохматой кофте. Она машет мне.
С этого расстояния уже не видно лица. То ли старушка, то ли девочка из далеких тридцатых… Между ними целая жизнь…Жизнь, доношенная, словно кофта…
87 лет, прожитых взаймы...
Ирина Ширшанова
Нет комментариев