ОДНОЛЮБ
самобытное повествование
ЕСТЬ ЛЮБОВЬ - НЕ БУДЕТ СОМНЕНИЙ,
ЕСТЬ СОМНЕНИЯ - НЕ БЫТЬ ЛЮБВИ
Это, казалось бы, на первый взгляд незамысловатое самобытное повествование, уведёт вас в прошлое нашей Родины, и очень надеюсь, откроет для вас редко проявляемые черты характера и удивительные качества души простого русского человека.
Но сначала немаловажная предыстория.
Степан Кузьмич Топорков, главный герой этого повествования, родился и почти всю сознательную жизнь прожил в небольшой деревне с крепким, даже на слух, названием, - Дубовка. Да и действительно, дубов в округе множество. Мощные, кряжистые, многолетние, да что там, многовековые, а неподалёку - их отпрыски - молодые, стройные дубки, выросшие из поросли. А уж поросль из желудей, которые, как известно, под дубами. Выживали там и «шли в рост» самые жизнеспособные и «здоровьем не обделённые». Короче говоря - всё, как у людей. Известно каждому, что за жизнь, за своё существование, в любом сообществе нужно бороться.
Неподалёку, верстах в трёх от Дубовки, другая деревенька Берёзовка. Само собой понятно, что расположилась, раскинулась деревенька в окружении берёз на пологом склоне, спускающемся к речке. Берёз там видимо-невидимо и простирается та берёзовая роща до горизонта, сливаясь вдали со смешанным лесом. Белоствольные, гибкие, нежные, с листиками, трепещущими на ветру. И с виду те берёзки кажутся беззащитными, хрупкими, ан нет! Умеют приспособиться и воспрять после натиска непогоды. Гнутся, да не ломаются.
Река добавляет красоту этим местам и радует жителей обеих деревень, так как извиваясь, протекает по дну оврага, неподалёку и от Берёзовки, да и от Дубовки тоже. А зовётся она, эта река - Канютель. Древнее её название - канютель или, как привычнее - канитель - означает, что это золотая или серебряная нить. Есть и выражение - «тянуть канитель», «канителиться», это о долгой и нудной работе по изготовлению той нити. Расшивали с древнейших времён нитью платья знатнейшим особам, да что там особам - царям да царицам. «Выплывет» такая красота на ассамблее к вельможам, хоть зажмуривайся, глаза «режет», слезу «вышибает» от блеска одеяния. Но не обмануть бояр да князей красотой этой, ведь за внешним обликом, за кажущейся благосклонностью и улыбкой, чаще всего таится жёсткий и властный характер правителя. И правда, словно в подтверждение этому, выше сказанному, под солнечными лучами река Канютель серебрилась, а порой и золотые блики играли по поверхности её. Тоже резь в глазах от игривых этих бликов. Однако, порой бывала река и коварной, и непредсказуемой.
Множество донных родничков в Канютеле. Летом холодной струёй сводила мышцы ног купающихся, что вело к вероятной гибели, а ближе к весне эти струи, незаметно для глаза человека, размывали снизу лёд. Вроде выглядел он крепким, да ещё и снежком припорошен обманчиво, а снизу-то промыт и истончён. Не одну душеньку за многовековую историю загубила река, унесли её воды.
Эта предыстория вдумчивому читателю даст подсказку о сути дальнейшего повествовании.
Ну а теперь ближе познакомимся и с самим героем, со Степаном Кузьмичом Топорковым.
Родился герой этой повести в 1900 году в многодетной семье Топорковых третьим ребёнком. А всего в этом дружном семействе было их, этих деток, шестеро. Мальчик рос добрым, ласковым, да некогда было приласкать его родителям, они всё в трудах, всё в заботах. Но Степка не горевал об этом, хотя норовил порой прижаться, приласкаться к маме. Она только погладит, пробегая мимо, всех попавшихся под руку по головёнкам, да и будет с них. Зато «нянька» из этого мальчишки, Стёпки, вышла замечательная. Малютке сестрёнке, которая пока ещё в зыбочке,* нажуёт и скрутит «жваник»,* утрёт сопли малышне, умоет, накормит и подмоченные порточки поменяет. «Пожмакает» в лохане* с водою, да на плетень и кинет. Глядишь, через полчасика уже сухие. Ну, если это нужно будет. А то, гляди, и так подсохнут на тех ребятишках, которые босиком бегают возле дома. В основном-то - «беспортошная команда», рубашонка до коленочек и крестик крестильный на шнурочке, вот и вся одёжка летом.
Да, это жизнь, куда ж от неё. Всё без прикрас.
Отец Стёпки слыл добрым православным христианином, трудолюбивым и мастеровитым мужиком. В чём позже, в зрелом возрасте Степан преуспел, всё заслуга отца его.
Но в тысяча девятьсот четырнадцатом году, в Первую мировую войну, отец ушёл на фронт, там он и «сложил свою головушку». Вою, рёву было много в семье Топорковых, а жить как-то надо без отца-то. Вся забота легла на плечи первых троих сыновей.
Конечно и на Степана тоже, ему уже четырнадцать лет было. Не гнушались любой, даже грязной работой братья. На прополке в огородах, или хлев кому почистить, навоз вывезти в поле, а всё заработанное - в семью, старались поддержать мать и младшеньких.
Революция тысяча девятьсот семнадцатого года затянула в свою круговерть двух старших братьев. Они уж в ту пору в городе на заводе работали, изредка наезжали с гостинцами. Степана мать не отпустила с ними на баррикады. Как бы она осталась с малышнёй-то? Да и молод ещё, семнадцатый годок шёл, куда ему!
Мать молилась стоя на коленях перед иконами, за сыночков своих молилась. Однако вскорости случилось горе в семье и первый сын погиб от пули белогвардейца, а второй стал инвалидом, его казак посёк нагайкой* и для верности рубанул шашкой, да так, что перерубил левую руку парню. Она и повисла, словно плеть. Домой он приехал чуть подлечившись в городе.
Иждивенцем* вернулся в родную избу, человеком, потерявшим смысл в жизни. А ему-то всего было девятнадцать лет! Запил «в тёмную голову» и вскорости «сгорел» от попоек этих.
Избежать участия в Гражданской войне Степану не случилось. Красивый, статный, чубатый и черноусый сын выезжал с конницей из Дубовки, а постаревшая и обессилившая в трудах и заботах мать семенила рядом, держась за стремя.* Она поспешала, боясь отстать, вскидывая голову в чёрном платочке, подслеповато поглядывала на своего родненького, вымученно улыбалась, а слёзы сами текли, их мать уж не вытирала. Они, эти слёзы, струились из глаз её тоненькими ручейками, метались, растекались по бороздкам морщинистого лица и капали с подбородка.
- Сынок, сынок, детонька мой! - шелестела с придыханием, запыхавшись мать,- возвяртайси, родимай Надёжа, надёжа наша!
- Я возвярнуся, мамк! Ступай в избу, а то простынишь здеся! - зачем-то крикнул он, мать отпустила стремя и пришпорив коня, Степан пустил его в намёт*, догоняя удаляющийся отряд.
Вот такую, растерянную и заплаканную на всю жизнь и запомнил Степан свою мать - маленькая, сухонькая, изработанная, измученная безысходностью и хворью, состарившаяся до времени. Не свиделась она больше со своим родненьким Стёпушкой, как всегда называла его. Провела много времени сидя у оконца или, приложив ладонь козырьком ко лбу, вглядываясь вдаль, ждала. Нет, не приехал сынок. И хоть душою рвался, чувствуя, что страдает и ждёт его - не смог повидаться, нельзя было приехать к ней. Померла мать.
После перенесённого тифа, нескольких ранений, самым тяжёлым оказалось то, когда срезанная пулемётной очередью лошадь Степана резко, на полном скаку, будто споткнувшись, рухнула, подмяв под себя и наездника. Были множественные переломы рёбер, костей ног, долгое лечение, после которого, похудевший и бледный, опирающийся при ходьбе на костыль Степан Топорков был «подчистую» освобождён от дальнейшей службы.
Он вернулся в родную Дубовку. Родительский дом, дверь которого была крест-накрест заколочена старыми досками, встретил Степана с молчаливой тоской, будто глядя из-под свисающих клочков ржавой соломы мутным взором грязных оконных глазниц.
Его с грехом пополам признала соседка Макаровна и долго сокрушалась, что Степана трудно угадать, так как он стал «дюжа немощнай». Сообщила так же Макаровна, что две сестры Степана то ли замуж вышли, но свадеб не играли, то ли просто отправились с мужиками заезжими « искать лучшай доли». Ударом была и та новость, что брат, самый младший из детей Топорковых, «зачах да и помер».
Всё! Совсем один остался Степан. Но жить как-то надо. Другой Родины у него нет и другой избы тоже. Так он сказал себе и решительно оторвав доски, распахнул пошире дверь в избу, впуская в затхлое её нутро свежий воздух.
Духом Степан Топорков не пал и с передышками, неторопливо стал приводить в порядок избу. Обшарив все углы, подпол, полуразрушенный сарай, он отыскал кое-какой инструмент отца и принялся за дело. Так прошла неделя, за ней другая и скудное жилище преобразилось, стало выглядеть более обжитым.
Вечерами, пропотев и утомившись, брёл Степан к реке. Там, погружаясь в тёплые, словно парное молоко воды Канютели ощущал и неожиданно холодные струйки у самого дна реки. Они, эти струйки, будто ласкали приятной прохладой, особенно его больную, а теперь натруженную ногу.
А однажды, в такой же истомный, летний вечер, услышал Степан девичьи голоса за кущами ветлы, склонившейся над рекою и погрузившей в воду кудри свои. Потом послышалось бултыхание, отфыркивание, заливистый смех и из-за куста, прямо к Степану, выплыла девушка! Увидев парня, от неожиданности она взвизгнула и быстро развернувшись, загребая воду по-собачьи, устремилась обратно. Однако Степану удалось рассмотреть её взволнованное личико. Хоро-о-о-шенькая! Короче говоря, запала в сердце парню эта, единожды увиденная, девчонка. Думалось, что при встрече узнал бы её, кажется.
Помучившись в сомненьях, всё же решился через неделю сходить на вечёрки, где собиралась немногочисленная молодёжь Дубовки. Степану к тому времени шёл уж двадцать первый год, молодость брала своё.
Девушку ту, что не выходила из ума, он узнал сразу. Она стояла с другими, такими же, но была, конечно, краше всех. Высокая, стройная, кареглазая, с длинною, тугою косой, которую девушка в волнении теребила, то расплетая, то заплетая. Она его тоже узнала и, кинув быстрый взгляд в сторону парня, зардевшись, опустила головку вниз. Потом осторожно, исподлобья, всё же взглянула с прищуром и взгляды их встретились. Этого, кажется, никто не заметил. Гармонист наяривал «Матаню», девушки плясали, притопывая, поднимая ногами при этом пыль. Парней немного, да и были они ещё очень молоды, кучно топтались в сторонке, для солидности курили, пуская вверх густой, махорочный дым. Кажется Степан был старше их всех. Он притУлился возле сарая, опираясь на костыль и поглядывал на всё со стороны, не вступая в разговор. Нога устала, побаливая «гудела». В конце концов он ушёл, так и не узнав имени девушки. А тем временем его уже потихоньку забирала в свой удивительный, беспощадный плен любовь. Это чувство было и отрадно и изнуряюще. Покалывало и учащённо билось сердце, он изнемогал бессонными ночами обливаясь липким потом, который насквозь пропитал нижнее белье, а перед закрытыми глазами изматывая, то и дело появлялся образ, напоминающий ту красавицу. Короче говоря - Степан заболел любовью!
Их встреча произошла неожиданно для обоих, у колодца. Он с одним ведром шёл неспешно, опираясь на костыль, пока без этой опоры тяжеловато было ходить. Она поторапливалась к колодцу, неся вёдра на коромысле. Раскланялись, и он отважился спросить, как её имя.
- Любашей все кличут, - просто сказала она, при этом зардевшись румянцем, опустила глаза.
- А я Степан, будем знакомы, - немного осмелев, проговорил он.
С тех пор они ещё несколько раз встречались, как бы случайно, невзначай. Здоровались, как давние знакомые, но ближе не становились. И тут, совсем неожиданно для Любаши Степан куда-то запропастился. Его никто не встречал больше недели. Именно это и дало толчок к зарождению чувств, взыграло ретивОе сердечко девушки, как говорилось в ту пору. Где он? А может другая в душу запала, приглянулась? Не стало Любаше покоя от сердечного томления.
А на самом-то деле решил Степан порадовать подарком девушку и вручив, предложить руку и сердце. Он взялся за трудную работу, решил изготовить ларец, небольшой ларчик для девичьих секретов и украшений. Название имел тот ларец - «теремок», к нему был и маленький замочек с ключиком. Трудился Степан больше недели не покладая рук, забывая поесть, почти не спал. Хорошо ещё соседка нет-нет, да принесёт миску каши или несколько картофелин. И то спасибо.
Ларец получился изумительный, резной, в вязи плетущихся растений и цветов. Вот уж тогда и вышел из избы Степан. Увидев его, Любаша испугалась худобе и бледности парня, а он ничего ей не пояснил. Началось вновь их общение, да уж теперь-то по-другому. Чувства закружили, вовлекли в любовный водоворот. Казалось, они ничего и никого не видели вокруг, наслаждаясь своими отношениями. Такая она, любовь! Непредсказуемая!
А жизнь бурлила, да и неторопливо проходила где-то рядом, но им, влюблённым, так было всё безразлично. Они упивались чувствами друг к другу.
Вскоре Степан сделал предложение, сказав просто:
- Ты, Любаша, будто бы свет в оконце, уж так мила. Иди за меня,- сказав так, он преподнёс девушке свой подарок, чем просто покорил. Раньше ей никто ничего не дарил. Жила она вместе с бабушкой старенькой. Родители и два брата умерли в эпидемию холеры, которая свирепствовала в начале двадцатого века. Их никого Люба не помнила, так как была слишком мала, ещё в люлечке покачивалась. Только она да бабушка и уцелели тогда.
В церкви молодых Топорковых не венчали, на вратах храма висел амбарный замок. Расписали Степана и Любовь в сельском совете, и перебралась молодая со своим нехитрым скарбом и скромным приданым в избу к супругу, став Топорковой. Бабушку тоже звала с собою, да та отказалась, мол, помочь поможет, коли чего надо будет, а уж век доживать в своих «хоромах» станет. И то верно, старикам негоже менять жильё. Они, старые, чаще всего начинают болеть на новом месте и вскоре меняют его, это жильё, на погост, находят там, в скромном, тесном жилище, упокоение и уединение.
Стали молодые жить в любви и понимании. В образованном недавно колхозе Степан Кузьмич работал кладовщиком, супруга телятницей. Задумали новую избу ставить, так вместе впряглись и трудились. Сруб сложили «толОкою»,* то есть соседи и друзья помогли, а за эту помощь потом угощение было, в благодарность хозяева раскинули скатерть на полянке для добрых людей. Крышу крыли не соломой, как родительская когда-то, не камышом, а тёсом. Куда как надёжнее. Законопатили паклей для тепла дом свой, чтобы дыр да щелей не осталось, не дуло. Вставили окна, навесили двери, полы настелили, печи сложили, аж две печи в их доме - «голландка» в горнице и «русская» с лежанкой да полатями в кухне. Строились долго, несколько лет, да осилили. Ухетали* дом, по уму. А как же иначе-то? Надеялись, что в скором времени их собственный, уютный дом огласится детским смехом. Жили всё так же - мирно да ладно. В свободное время, которого, честно говоря, было не много, Степан занимался любимым делом. Работал в старой, родительской избе, теперь ставшей для него мастерскою. На заказ людям «колдовал» над закромами, сусеками тройными для хранения круп, ларями, сундуками различной надобности - укладками*, казачьими скрынями*, баулами,*кублом - сундуком для приданного девкам на выданье. Их, частенько долблёные, по просьбе родителей молодой, мастерил Степан. Трудоёмко это, но дюже занимательно. А для того, чтобы себя потешить, да проверить - сможет ли, смастерил старинный подголовник, такими раньше пользовались путешествующие, храня в них ценные бумаги, векселя и ассигнации. Для городских, по их заказу, любящих попировать на природе, мастерить пробовал сундучки - погребцы, с отделениями для бутылок, снеди и посуды. Так дворяне, в былые времена, выезжали на природу покутить, повеселиться, теперь и народ, в основном молодой, пристрастился. Даже самовары, бывало, с собою брали и раскочегаривали на лужайке у реки, под липками да берёзками. Хороводы водили, песни пели и пили чай. Хорошо!
Любаша подхваливала мужа, однако, думала при этом:
- Баловство! Играется мужик, мудрует!
Однако его «игра» приносила дополнительный доход в их семью, это факт. Дом-то новый на какие шиши возвели? Да на эти ж самые - «сундучные»! А если бы и ни копейки не давали за труды, всё одно это не остановило бы талантливого его. У Степана с детства страсть к работе с деревом была. Когда ложились вечером в постель и Любаша прижималась к мужу, то носом втягивала приятный запах дерева, которым он, кажется, пропитался.
Признать надо, что Степан очень нравился женщинам, они пытались липнуть к нему, уж очень он правильный мужик, «твярёзай» да «рукастай» к тому же. Конечно их, как в старину на Руси, много в ту пору одиноких вдов да девок «пересидевших» свой возраст было, когда пора идти под венец да не за кого. Их, живущих в тридцатые годы двадцатого века, уж не гнобили, не обзывали, как в ту, раннюю пору, мол «непетая невеста»,*или «седая макушка»,* или «однокосая»*, или «прокисшая невеста»,* домовуха* и ещё Бог весть как, зло да обидно. Но вот уж вековухой,* в годы, о которых ведётся рассказ - это «срывалось со злых языков», особенно когда ссорились бабы, обзывали, «хлестали» словесами, не жалеючи таких, с несложившейся бабьей судьбою.
А ведь мужиков катастрофически не хватало, прямо беда! Так оно и понятно, войны да революции много мужского племени извели. Сложили головушки на поле брани парни да мужики.
Вот начнёт, бывало, какая-нибудь засидуха *«липнуть», знаки внимания Степану оказывать, а он и скажет, не обижая:
- Отвянь, красота невозможная! У меня жена-молодуха* да красавица имеется, да и вообще, однолюб я. Окромя Любаши мне никто не нужен. Ясно и понятно тебе, а?
Конечно, что ж тут непонятного. «Однолюб» - точно кличка к Степану приклеилась, да он и не возражал. Правда ведь это.
А ещё правда и в том, что сам себя, мысленно обзывал Степан «Бакулой»*. Вроде и дом имеется и даже жена есть, а детей не родили они, особенно о сыне думал Степан. Коль сына, наследника нет, стало быть, по старинке-то он - «бакула». Однако это только его сокровенные мысли. Любушку он любил предано, верно и не упрекал в том, что деток не родила ему. Так прожили Топорковы более десятка лет в любви и мире, да только одно не давало им покоя - бездетные оказались. Вот беда какая! Да что беда, горе-горькое семье. Для кого трудились, строились, уют создавали? Любаша лечилась, да и по знахаркам, ведуньям, шептуньям и прорицательницам ходила, всё не впрок. А потом случилось несчастье.
Ей кто-то сказал, что за рекой, в отдалённом посёлке одиноко проживает дедок один, Тимофей. Уж дюже опытный в этих делах, лечит мол, бесплодие. Только поглядит пристальнее на несчастную и скажет, быть ей счастливой матерью или нет. Поторапливаться посоветовали Любе, так как тем, кому перевалило за тридцать лет, уж вряд ли и помочь можно. Во всяком случае дед Тимофей не берётся таких лечить, к тому же ещё не рожавших ни разу. Её годочки уж «подпирали». Годок, другой - и вот он, тридцатник. Люба мужу ничего говорить не стала, чтобы он опять, как много раз до этого, не питал надежд. Просто проводив Степана на работу, собралась как всегда, деньги взяла в уплату тому деду и пошла. Была ранняя весна, солнышко частенько пригревало. Идти до моста - это ж круг делать, далековато, вот и решила она «проскользить» по замёрзшей реке, а там уж как раз прямёхонько до посёлка, где жил врачеватель. Осторожно спустившись к Канютеле, пошла Люба по льду. На ней были чёсанки* с калошами, а они, те калоши, очень скользкие, держали в напряжении. Дойдя до середины реки, Люба остановилась перевести дух и вытереть со лба пот. Вдруг, неожиданно лёд под ней хрустнул, треснул, и образовалась полынья! Люба провалилась в ледяную, тёмную воду! Она стала судорожно хвататься за кромку льда, но он ломался под её цепкими пальцами, резал ладони в кровь. Жакетка плюшевая, юбка — шерстянка, да и чёсанки стали тяжёлыми, набрякли от воды и тянули бедную женщину в глубину. Она попробовала вынырнуть повыше и упасть животом на лёд. Тщетно! Лёд ломался, и Люба опять погружалась в ледяную глубину. Вдруг появилась надежда! Её увидел с их берега какой-то парень. Бегом ринулся он к реке, лёг на живот и пополз в её сторону, разматывая со своей шеи длинный шарф. Она поняла, что парень хочет сделать и ухватившись понадёжнее за лёд стала ждать помощи. Однако близко он подползти не смог, лёд и под ним стал угрожающе потрескивать. А с виду-то ещё крепким казался. Ох, эти роднички! Они размыли, истончили лёд! Люба притомилась, застыла, рук своих не чувствовала, обувь сорвало с ног её потоком воды. Парень попробовал бросить ей конец шарфа, но было слишком далеко до полыньи, а ближе он не мог подползти. Там и его ждала бы неминуемая смерть. Они посмотрели в глаза друг другу. Губы Любы Топорковой силились что-то сказать, но только беззвучно кривились. Парень понял, что она приняла какое-то страшное решение, он хотел крикнуть ей:
- Нет, держись, не вздумай, борись!
Но веки глаз её сомкнулись, посиневшие руки державшиеся за кромку разжались, медленно сползли со льда и она тихо ушла под воду. Несколько минут парень ошеломлённо лежал и чего-то ждал. Может чуда? Вот возьмёт вдруг, наберётся сил да и вынырнет. Чуда не случилось. Топоркова Любовь погибла. Парень, всхлипывая, стал медленно пятиться. Потом, уже ближе к берегу принялся перекатываться, так было безопаснее. Наконец, стоя на коленях, ухватившись за кустики подтянулся и вылез на берег. Сидя на замёрзшем, снежном ещё берегу коварной реки он, от всего пережитого, от отчаяния, что не смог помочь, от жалости и ужаса трясся, плакал, рыдал в голос. На льду, не далеко от чёрной промоины, остался лежать, растянувшийся пёстрой змеёй его шарф. Тело несчастной Любаши Топорковой всплыло на поверхности открытой воды позже и гораздо ниже по течению.
От горя и страшной печали Степан пал духом. Как неприкаянный бродил по кладбищу, сидел возле холмика, под которым упокоилась его любимая жена. Жизнь потеряла для него смысл. И вот он опять один-одинёшенек! Что ж, видать судьба такая ему уготована, быть неприкаянным.
Пошарахался Степан по деревне бесцельно, попил с мужиками горькую, поплакал. Потом сказал сам себе, как отрезал:
- Будя!
Душа его измученная, измытаренная, жаждала работы творческой. Знал, что в работе он воспрянет к жизни. И первое, что сделал, это смастерил и установил для местной ребятни и молодёжи, на высоких столбах рели.* Труд был тяжёлый, надрывный, но именно это ему и нужно было, чтобы унять страдания. За сундуки Степан долгое время не брался, это творчество, это радость, а ему нужно было надорвать себя в труде, чтобы душевная боль отпустила. Вот уж радости было у молодёжи, а Степану-то приятно, чуток полегчало ему, отсочало.*
Он машинально жил будто в полусне. Трудился, короче говоря -
существовал. В таком состоянии прошло ещё лет девять. Его уже никто не называл Степан, а всё с отчеством, уважительно - Степан Кузьмич, при нём не именовали его и Однолюбом, чтобы раны души его не бередить. Всё так же многие женщины пытались скрасить его одиночество. В большом доме он жил бирюком,* отшельником, в трудах проводя свою безрадостную жизнь.
Как-то раз, старушка Фёкла Парамонова, а по уличному-то
бабка Парамониха, гнала мимо его двора коз, да приостановилась, увидев, как Степан, сидя на приступочках своего крылечка, зачищает перед росписью красками, выглаживает и убирает заусенцы с нового, только что сделанного сундучка.
- Ты, Стяпан Кузьмич сам, что сундучок с сякретам, запёртай на все замочки.
Табе запёрли да ключик и потеряли, поди. До табе ни девки наши, ни бабы не достукаюца, затворник этакай!
- Я, Фёкла, однолюб! Ни одна мне Любашу не заметит, ни к чему и затягиваться в те отношения.
- Ох, и ня сказвай дажа! «Однолюбу одна Любка люба». Фасоны всё ета, так не бываить, штоба мужик сабе изводил тоскою-та. Мужуку надоть пару рядушком. Подластица какая-ни то, хитрованка, окрутить и куды ты тады денисси? Однолюб эдакай! Ладно б ящё справная да путняя баба попалася, а то ж лянивыя, гляди, да блудливыя прильнёть. Энтия, которыя ластюца, дюжа ловкия, што мое козы,- Фёкла горько вздохнула и прикрикнула на стадо своё,- а ну, пошли отседа, дурынды! Все кусты у Однолюба обожрали, проглотки!
- Эй, Фёкла, обожди,- услышала она от крыльца голос Степана,- хочешь я тебе новую стайку *для коз поставлю. У тебя, гляжу уж, обветшала,- и добавил,- не бойся, денег не спрошу, за так поставлю.
- Ой, чаво ж, взаправду штоля, за так? А и поставь Христа ради, соколик! Угоди бабке!- донеслось издалека, - а я уж за табе помолюся, поди.
В тысяча девятьсот сороковом году Степану Кузьмичу, как сказала об этом соседка Макаровна,- «стукнул сороковник». Она нажарила в растительном маслице и принесла ему миску пряженцев* с капустой. Посидели, пригубили по лафитничку* бабкиной сладенькой, вспомнили былые годы, родных своих вспомнили. Короче говоря, не праздник получился, а помины. Ну так уж теперь. Вскоре пришло новое горе - война, Великая Отечественная!
Степан Кузьмич было метнулся в военкомат, одним из первых туда пришёл. Терять ему было нечего, а на фронте, гляди, вдруг и пользу принесёт. Так он рассудил.
- Может с Любашей вскорости встречусь, ежели на тот свет угожу. Всё одно -здесь у меня не жизнь.
Однако он получил от ворот поворот:
- Ступайте - ка обратно домой, гражданин! Не отвлекайте от дел государственной важности. У вас же колено выбито, тазобедренные кости переломанные и срослись чуток неправильно, а вы туда же. Может и до вас очередь дойдёт, смотря на то, сколько война будет длиться. Но особо-то не надейтесь. В пехоту вы не годны, в танкисты тоже, ну а лётчиком вам вообще не быть. Идите и летайте во снах,- пошутил главный врач.
- Глядите, проброситесь добровольно идущим народом,- сказал так, с укором, Степан Кузьмич и вышел, хлопнув дверью, с обидой пробурчав напоследок,- хоть бы кашеваром взяли, иль снаряды подносить, тоже дело.
А в деревне Дубовка, ввиду того, что мужиков осталось мало, Степан Кузьмич стал просто нарасхват. Он был незаменим на ремонте полеводческой техники, то на птичник зовут, то подремонтировать нужно загон для телят, то крышу и ворота овина, надо же приготовить помещение для просушки снопов перед обмолотом зерна.
Домой он просто еле приползал и падал ничком на постель. Хорошо ещё кормился на полевом стане, а в холодное время в столовке колхозной. Вот только теперь он понял, что без таких, как он неуправка в деревне, а для фронта найдутся и помоложе и поздоровее. Второй и третий годы войны, тяжёлые годы для страны, как, впрочем и все другие. Сталинградская битва и битва за Курск, сражение на Днепре, уж про блокаду Ленинграда и говорить-то страшно. Всё превозмогли, выдюжили. Случился перелом, и погнали фашистов прочь. Да-а-а! Но не сразу всё делается.
И вот, как-то летом, на третьем году войны, у Степана Кузьмича произошла удивительная, волнительная, короче говоря - потрясающая встреча, перевернувшая его устоявшийся житейский уклад. Да что там уклад, вся жизнь его изменилась. Отправился Степан Кузьмич в районный центр, пешком пошёл. Лошадь просить не стал, понимая обстоятельства военного времени. Шёл он в скобяной* магазин. Ему нужны были дверные петли, засовы, шпингалеты, несколько навесных замков, килограмм шурупов да гвоздей - это для колхозных амбаров и сараев. Да и для своих, задуманных сундучков тоже кое-что. Однако тяжеловато тащить будет, железо ведь. Но надеялся, может кто попутно «подкинет» его, хоть до развилки, а там уж где волоком, где на горбушке, а дотянет, поди.
Дорога полевая шла вдоль кукурузного поля, это с одной стороны, а с другой - роща берёзовая. Если телега проедет или полуторки прогромыхает, или трактор - ну, тогда зажмуривайся, затыкай нос и рот! Пылюка густющая, висит над дорогой взвесью, долго не оседая. Люди ходят чуть поодаль, по тропинке, берёзовой рощею. Там хорошо, птички поют и воздух свежий. Тропинка хожена - перехожена дубовскими. А ещё ж с ней, с той тропинкой встречается и сливается воедино тропочка берёзовская. И уж тогда, единой, довольно широкою, вьётся она до околицы райцентра, куда всем и надо.
Большой крапивный мешок скрутил Степан Кузьмич, перевязал шнурком и, перекинув через плечо, пошагал. Он шёл и думал о своём. Прошёл то место, где тропинки соединяются воедино и подумал:
- Вот, одну третью часть прошлёпал я. Так незаметно и одолею путь.
Вдруг впереди послышались какие-то волнительные звуки - то ли стон протяжный, то ли плач, да и детский, визгливый крик.
- Может кто ногой за корневище зацепился да и дрёпнулся?* Как бы ноги не попереломали, - тревожно подумал он,- да и дитё там, вон как надрывается, бедный. Надо поспешить мне, помощь оказать людям. Прихрамывая чаще прежнего, прибавил ходу Степан Кузьмич. Наконец вывернувшись из-за двух сросшихся вместе берез, остановился как вкопанный в изумлении.
Под стволом берёзы, опираясь на неё затылком, опрокинувшись навзничь, на расстеленном полушалке полулежала молодая женщина. В сторонке - две объёмные сумки. Вид женщины напугал Степана Кузьмича. Платок сполз с головы, волосы растрёпаны, размётаны по плечам, длинная серая юбка вспучилась на животе, ноги широко раскинуты в стороны. Лицо женщины исказила гримаса нестерпимой боли. Она, эта несчастная, упираясь руками в землю, напрягалась, выла в голос, стонала и тяжело дышала. Чуть поодаль, обхватив, обняв тонкий ствол берёзки, плакал мальчик, лет пяти. Всё личико его было залито слезами.
- Да чего у вас здесь стряслось-то, напал что ли кто?- спросил Степан Кузьмич женщину.
- Аль не види-и-и шь, рожа-а-а-ю я-я-я,- выдавила со стоном из себя женщина, - уведи Саньку чуток подальше, Христа ради.
Степан Кузьмич подошёл к мальчику и приобняв вздрагивающее его плечико сказал, как можно веселее:
- А пошли-ка птичкины гнёздышки поищем, а Саньк?
- А как же мамка здесь одна будет?- всхлипывая, проговорил Санька.
- Не бойся, она и без нас управится, мы ей мешаем,- улыбнулся Степан Кузьмич и эта его улыбка и мирный тон, видимо успокоили мальца. Побродив чуток меж деревьев, вдруг услышав истошный, отражённый эхом крик женщины, и тут же невнятный голосок младенца, Степан Кузьмич выдохнул успокоенно, а Санька спросил удивлённо:
- Это кто там верещит, поросёнок штоль?
- Да не-е-е, парень. Это мамка тебе братика или сестричку родила.
Мальчик удивлённо посмотрел на мужчину, видно подумав: «Шуткует, поди, дяденька».
Когда они вернулись обратно, то мальчишку Степан Кузьмич оставил на том же месте, у берёзки, сказав:
- Погоди покуда здесь. После позову, как мамка разрешит.
Женщина лежала, успокоенно прикрыв глаза, отдыхала. Услышав шелест травы под ногами Степана Кузьмича, она нехотя приоткрыла глаза. Между ног её, под юбкой, шевелилось что-то живое.
- Доча родилась! Вот уж муж мой, Пётр Игнатьич рад будет, как на войну ему отпишу. Ждёт, дюже хотел чтобы сын, а уж после чтобы дочь народились у нас. Так и вышло,- и добавила,- а меня Настасьею звать, с Берёзовки мы. А ты, кто?
- А я Степан Кузьмич, с Дубовки.
- Надо бы пуповину перерезать, Степан Кузьмич. У тебя нож случаем не найдётся?
- Как же без ножа-то, в такую пору, име-е-им,- сказал так Степан Кузьмич и достал из-за голенища сапога завёрнутый в тряпицу ножик, - шалый народ нынче бродит.
- Ох, не дай, не приведи Господи встретить такуя вражину! Чем же нам ножик твой ополоснуть, как бы не занести чего в ранку дитю, - заволновалась Настасья.
- А давай-ка, огнём опалю,- сказал Степан Кузьмич . Он, оторвал кусок бересты и подпалив, прошёлся огнём по лезвию, туда и обратно.
- Береста, - пояснил он, - к тому ж лечебные свойства имеет.
Настасья выдернула нитку из юбки, что была на ней, попросила поставить поближе сумки. Вынув пелёночку, она обтёрла маленькое тельце девочки, но прежде, со Степаном Кузьмичом они перерезали пуповину, перевязали крепко.
- Мы же шли в роддом, я посчитала вроде пора мне, да не успела,- вздохнула Настасья.
- Вас с дочкою надо скорее туда отвезти, в больницу,- сказал Степан Кузьмич и решительно поднялся с земли,- надеюсь чего-то поймаю у дороги. А вы с Саньком пока собирайтесь не спеша.
Мать подозвала сына и показала ему сестрёнку, завёрнутую в пелёнку и одеяльце. Малышка покрёхтывала, приоткрывала глазки, маленькое, красное личико её гримасничало.
- Гляди ты, недовольная какая, злючка! Откуда она взялась, её же не было?- удивился мальчик.
- Так птица большая прилетала, она и принесла дочу нам. А ты, как же так, проглядел что ли?- спросила мать,- эх ты, Санька, сынок.
Недолго топтался Степан Кузьмич у дороги, вскоре увидел приближающуюся в клубах пыли грузовую машину, полуторку. Он замахал рукой, машина остановилась и Степан Кузьмич потонул в пылевом облаке. Он, конечно, узнал водителя, парень был из их деревни.
- Митёк ты ли? Здорово! Там у тропочки женщина родила ребятёнка, не успела в роддом. Подвези, сделай милость, своим ходом не дойдёт она. С нею ещё и мальчишечка, а мужик-та воюет.
- Давай, веди! Доставлю в лучшем виде, не растрясу,- крикнул Митька, - а ты-то сам как?
- Обо мне печалится не надо, дойду потихоньку, а ежели назад подхватишь - буду рад, железо у меня тяжёлое будет.
- Лады! - согласился Митька.
Степан Кузьмич нёс маленькую, только что появившуюся на свет дочку неизвестного ему солдата и милой, молодой женщины Настасьи. Нёс с необычайной осторожностью и непривычной для себя нежностью к этому чужому младенцу. Он впервые в своей жизни держал этакую драгоценность на своих руках. Испариной покрылся лоб, рубаха аж взмокла между лопаток от напряжения. Хотя, этот маленький живой «комочек» мог уместится на одной его большой ладони.
Усадив женщину с новорожденным младенцем и мальчонку в кабину к шофёру Митьке, Степан Кузьмич выдохнул:
- Ну, поезжайте не спеша. Всё самое страшное уж позади. В больнице-то помогут, обработают пуповину, как надо.
- Спасибо Степан Кузьмич! Что бы мы без тебя делали? Теперь ты доченьке нашей, Вареньке, так папка велел назвать, что отец родной, крёстный ей.
- Спасибо и вам за доверие, в добрый путь.
Опершись спиною на берёзу у тропинки, простоял Степан Кузьмич некоторое время в раздумье. Закрыв глаза прижимал руки к груди своей, будто по-прежнему ощущал маленькое тельце ребёнка у себя в руках. Наваждение! Выдохнул, встряхнулся и побрёл Степан Кузьмич в большое село, в районный центр.
Там зашёл он в «Чайную», взял два стакана чаю и пару пирожков с повидлом и, перекусив, направился в скобяной* магазин. Затем встретился с Митькой, как и договаривались, тот довёз его с тяжёлым мешком до дома. В пути рассказал, что благополучно доставил и сдал из рук в руки мать с детьми дежурному врачу. От Настасьи шофёр узнал, что муж её был ранен, а после лечения, прямо из госпиталя на побывку приехал домой, восстановить силы. Вот такие дела. А теперь родилась Варенька.
Всё время после этого события думал Степан Кузьмич о семье солдата Петра Игнатьевича. Он даже вспомнил его фамилию - Симаков. Как тот человек выглядел вспомнил, ведь Дубовка от Берёзовки вёрстах в десяти. Все друг друга знают, часто и работают совместно на поле или в мастерских, вместе и пиры да свадьбы, да и похороны с поминками сообща собирают. А как же иначе-то, коль родня да кумовья, да и сваты живут неподалеку.
Через два дня Степан Кузьмич отправил, опять же с Митькой, собранную в больницу передачку - кулёчек конфет «Гусиные лапки» и деревянного коника, сделанного для Саньки самолично. Насте половину отварного курёнка и пару пелёнок малышке Вареньке. Всё что смог, до чего додумался. Обратно Митька привёз поклон, благодарность и сказал, что Санька аж визжал от такой неожиданности, получая подарок. Он в той больнице совсем было скис, а тут радость - конфетки, игрушка.
Однако, кажется больше всех радовался сам Степан Кузьмич, он так растрогался, даже всплакнул, но это уж вечером, дома.
Прошло полгода. Как-то зимой председатель отправил Степана Кузьмича в Берёзовку по рабочему вопросу, да не одного, а с зоотехником, тому на ферму надо было, что ж тут возражать. Даже обрадовался, что ехать не одному, ведь зоотехник балагур, не скучно с ним в дороге. А ещё будет возможность проведать семью Симаковых. Варенька, уж верное подросла чуток. Взяв гостинцы Степан Кузьмич в санях на лошади запряжённой в эти сани и с попутчиком, отправился в Берёзовку. Снег похрустывал под полозьями, зоотехник без умолку что-то рассказывал. Вдруг произнёс неожиданное:
- А ты слыхал Степан Кузьмич, что Сталин дал распоряжение вновь открыть церкви? Вчера я в газете «Правда» прочитал. Кажется двадцать тысяч церквей открыли для службы. Да оно и понятно, у людей души раненые. Многие осиротели, овдовели, да и родители на старости лет остались без кормильцев. Народ свечи хочет поставить, к Богу обратиться, святым угодникам поклонится.
- Я не слыхал,- удивился этому известию Степан Кузьмич,- у нас-то в Дубовке церквушки нету, сам знаешь, а в райцентре я давно не был. Это правильно, церковь людям отрада, надо же припасть к иконам, попросить у Бога царствия небесного для своих усопших? То-то и оно. Чего ж, спасибо ему, то есть Сталину. Кто-то видать надоумил и тому благодарность наша, нижайший поклон.
Управившись с колхозными делами в Берёзовке Степан Кузьмич отправился искать дом Симаковых. Одна старуха указала на небольшой домишко в конце переулка.
На стук дверь открыла худая и бледная женщина в чёрном платке.
Степан Кузьмич поклонился и поинтересовался:
- А здесь ли Симаковы проживают?
На что женщина просто ошарашила гостя, спросив:
- Аль не признал меня, Степан Кузьмич? Да никто не угадывает теперь, как вдовою-то стала.
- Мать моя-я-я,- воскликнул Степан Кузьмич,- ты ли, Настасья?
- Я, а то кто же,- женщина всхлипнула,- проходи давай в избу.
В избе глаза Степана Кузьмича встретились с настороженным вглядом Саньки, мол, кто это и что плохого принёс им с мамкой, этот пришедший человек?
- Санёк! Что, не помнишь меня, парень?
Взгляд мальчонки потеплел, губы расплылись в радостной улыбке. Он вскочил с табурета, на котором сидел у стола, подбежал и обнял, обхватил ручонками шею нагнувшегося Степана Кузьмича, повис. Признал, видать.
- Да ты, братуха, подрос, - с теплом в голосе «проворковал» Степан Кузьмич, а я к тебе с гостинчиком.
Он достал из своего заплечного мешка коробочку цветных карандашей, тетрадку для рисования, две тетради в «косую» линейку, чернильницу - «непроливашку» с чернилами, ручку с золотистым пёрышком, на котором была оттиснута пятиконечная звездочка.
- Вот тебе, к школе чтоб готовился, на-а-а-до,- Степан Кузьмич усмехнулся,- я в школу когда пошёл, то ничегошеньки не знал! Ни бэ, ни мэ, ни кукареку! Тяжко пришлось. А ты начинай, пока зима, то да сё, гляди и освоишься. Придёшь в школу, такой важный, учёный! Учительницу удивишь! Ах, да вот ещё что! Ты, Санёк, обливные жамочки* как, уважаешь, с чайком-то? Ага? Так вот вам с мамкою, целый кулёк!
- Скажи спасибо дяденьке, - подсказала растерявшемуся сыну Настасья.
Мальчишка, однако ничего не сказал, но крепче прижался к гостю и прошептал:
- От тебя, дяденька, дымом пахнет, как от папки моего, когда-то.
Что тут скажешь? Да и не смог бы, Степан Кузьмич Топорков что-то сказать в тот момент, ком в горле мешал, слёзы «душили»! Он только крепче приобнял мальчишку.
- Ну, а где же Варюха, я её, поди, и не узнаю? А может уж убежала к подружкам?- завертел головою, скрывая неловкость и стараясь разрядить напряжение, пошутил Степан Кузьмич.
- Вон, за перегородкой спит, - сказала мать.
Боясь разбудить малышку, Степан Кузьмич осторожно заглянул в полутёмную комнатушку.
В небольшой деревянной люльке,* раскинув ручки, причмокивая губёнками, спала девочка. Конечно, она подросла! В комнатке пахло ребёнком и это вдруг напомнило Степану Кузьмичу и его детство, младшего брата и сестричек. Вспомнилось, как изнуряющее долго приходилось укачивать их, помогая в этом маме. Из комнатки он вышел утирая набежавшую слезу, растрогался.
- Я Вареньке погремушек купил, да вот куколку, может рановато, конечно?
- Ничего, - улыбнулась мать,- подрастёт, а кукла её дождётся, не состарится.
Из авоськи достал и передал Степан Кузьмич Настасье баночку мёда, кусок коровьего масла и кренделей, к чаю.
Тем временем хозяйка накрыла на стол и пригласила Степана Кузьмича выпить чаю да перекусить. Завязался разговор и Настасья спросила о семье:
- А как ваша жена и дети смотрят на то, что вы опекаете нас, малознакомых?
- А у меня нет никого,- признался Степан Кузьмич,- один я, что бирюк. Жена погибла, утонула в Канютеле, детей у нас и не было. Так-то вот,- и чтобы перевести разговор на другую тему, сказал,- гляжу сундучок мне знакомый у вас стоит.
- А-а-а! Это мне мой папаня заказал у вас в Дубовке, для приданого, когда я замуж шла,- она горько выдохнула, опустив голову.
- Да, помню я каждую завитушку на нём, на этом сундучке, моя работа,- не без гордости сказал гость.
- Ах, вот оно что! Так я заочно о тебе, Степан Кузьмич, знала! И историю семьи вашей знала! Да жизнь закрутила меня, всё и позабылось. Спасибо! Все подружки, помню, бегали рассматривали и завидовали на мой сундук. Да-а-а! Так значит это ты и есть, тот знаменитый мастер! Приятно! - и вдруг Настасья заговорила о другом, - стало быть ты вдовый. А ведь так давно было, когда я слышала историю, что женщина под лёд провалилась. А ты что ж, всё один?
- Да, давненько, с десяток лет уж. Но я года не считал, жил и жил, трудился.
- Что ж, никого больше и не встретил, чтобы век одному не куковать?- осторожно поинтересовалась Настасья.
- Да я однолюб, об этом и все в деревне у нас знают, - откровенно признался Степан Кузьмич.
- Вот-вот, и я тоже,- закивала головой Настасья,- однолюбка.
- Да ты ещё молодая, да и деток поднимать одной, ой как тяжело.
Настасья, чтобы сменить тему разговора, вдруг сказала:
- А Варенька-то, не крещёная у нас растёт, и как быть, прям не знаю.
Степан Кузьмич оживился:
- А я сегодня услыхал, что храмы открывают вновь, по решению самого Сталина, это необходимо людям.
- Правда? Ну вот, про наш храм Петра и Павла в райцентре который, надо бы разузнать. А по весне может Вареньку покрестим, ты как на это смотришь, Степан Кузьмич? Обещался ведь быть крёстным отцом ей. Да и кому ж ещё, как не тебе?
- А я и не откажусь. Ладно, по весне уж тогда. Прежде я в церковь съезжу с батюшкой сговоримся о дне крещения, чтобы уж наверняка. Если конечно она открылась.
На том и расстались.
Не смотря на поднимающуюся пургу и балагура зоотехника, назад в Дубовку возвращался Степан Кузьмич в приподнятом настроении. На душе было от чего-то приятно, а у сердца - как-то тепло. И с чего бы это?
Всю оставшуюся зиму провёл Степан Кузьмич в работе, творчестве и думах о Настасье и её детках. Он как-то воспрял духом, больше стал улыбаться, общаться с сельчанами. А ещё, в подарок будущей крестнице смастерил удивительной красоты колыбельку, решив, что девочка растёт и негоже ей спать в люлечке. Саньку тоже не забыл Степан Кузьмич, купил в райцентре набор оловянных солдатиков, целую армию с орудиями и конницей. Настасье, которую теперь, про себя конечно, он именовал - Настенькой, купил красивую, бирюзовую, шёлковую шаль, с кистями. Удивительные перемены происходили с мужиком, правда?
Надо заметить, что и Настасья немного пришла в себя. После той последней встречи с мужем прошло почти два года. Чувство горькой утраты притупилось, появилось другое - чувство безысходности случившегося и волнение за судьбу детей. Как то у них сложится жизнь? Сможет ли она, в одиночку вырастить и воспитать их? Не было у неё плеча, на которое можно было бы опереться. Да и кому нужны чужие дети? Хоть бы братья были, дядья да тётки, хоть кто - нибудь бы взял над ними опеку, помог, поддержал! А изба? Кто подлатает, поможет по хозяйству? Вот такие мысли мучили бедную вдову, от которых она порой отмахивалась, не находя ответа. Думала ли она о Степане Кузьмиче? Конечно! От этого взрослого, одинокого человека исходило такое тепло, заботливость, уверенность во всём, что он делает, что Настасью притягивало к нему, словно магнитом. Однако надо признать, что Топорков - не кровный родственник и возлагать надежды на помощь было бы непорядочно. Он передавал ей и детишкам поклоны и гостинцы, говоря тем самым, что помнит о договорённости и ждёт весны или начала лета, чтобы всё разузнать поточнее и выполнить обязанность крёстного отца. И всё же он не родственник! Конечно будет появляться в годовщину крещения, да и гостинцы передавать будет и только. Стыдно даже просить о чём-то.
А так ли это? Просто ли обязательность держит их рядом? Может робко зарождаются совсем иные чувства в их одиноких, осиротевшых душах?
Пришла весна! Всё зазеленело. В воздухе витало предчувствие окончания войны и радость обязательной Победы.
Степан Кузьмич всё разузнал. Да, действительно храм открылся вновь, его добрые православные люди привели в порядок и там батюшка, отец Александр, совершает таинства, богослужения и требы.
Побывал во вновь открытой церкви Степан Кузьмич обговорил с отцом Александром, священником пожилым и достойным, дату крещения маленькой Варвары. Батюшка, пристально глядя на Степана Кузьмича предложил ему исповедаться и рассказать о себе, облегчив душу свою откровением. Так же коснулись в беседе они судьбы Настасьи, которая стала вдовой.
В назначенный день, прихватив гостинцы, приодевшись, как уж мог, понаряднее, застелив телегу душистым сеном и укрыв его, это сено старым байковым одеялом, отправился Степан Кузьмич раненько утречком в Берёзовку. Там его уже ждали. Деток нарядили, как «куклят». Сама Настасья, в нежно голубом платье, с уложенной вокруг головы туго заплетёнными косами, вся взволнованная и раскрасневшаяся стояла на крылечке, ждала. В церковь ехали на другой телеге, две подруги Настасьи, одна из которых с мужем, а другая должна стать крёстной для малышки Вареньки. Уселись и тронулись в путь друг за другом.
Варенька, надо сказать, вела себя спокойно. В купели не плакала, только морщила носик и дула губки. Всё было достойно и благостно. После обряда крещения батюшка, отец Александр, попросил всех присутствующих оставить его наедине со Степаном Кузьмичом и Настасьею.
- Есть у меня мысль о которой я не могу умолчать. Очень бы хотелось вам растолковать значение слова - однолюб. Я наслышан, что так вы себя оба именуете.
Степан Кузьмич и Настасья переглянулись, но промолчали, а священник продолжил:
- Однолюб, кто он такой? В данном случае это касается любви к конкретному человеку. Однолюб преданно хранит чувства к предмету своей любви, воздыхания. А ещё - верность, нежность, заботу проявляет. Однолюб - искренне любит человека, которого обожает и как сказано в святом писании - в радости и горе вместе с ним. Ему никто другой не заменит теплоту души того, кого он обожает и здесь не только платоническая связь, но, как вы понимаете и телесная. Вступить в любовные отношения с другим - ни-ни! Тогда однолюб почувствует себя изменником, предавшим любовь!
Да, это так, если конечно человек, которому ты предан, живёт на этой же благословенной земле рядом, или даже в отдалении, но на Земле.
Однако, когда он, тот предмет обожания, покинул мир людей и теперь в мире ином, когда душа его в царствии Божьем, а бренное тело упокоилось, нашло последнее пристанище в могиле, под крестом или камнем могильным?-
отец Александр на минуту умолк, пристально поглядел на Степана Кузьмича и Настасью и продолжил,- отошедшему в мир иной нужна лишь ваша память о нём. Важно, чтобы вы молились за его душу, ведь душе, ранее обожаемой вами, нужен вечный покой и вечная память. Да ещё, чтобы по возможности вы посещали место упокоения, ухаживали за ним, за тем местом, душе на небесах будет отрадно. Важно, чтобы и живущим ныне родным и близким, детям и внукам рассказывали о том, каким при жизни был ушедший, за что вы его любили, как он жил в обществе людей. Вот, кажется и всё. Однако есть такое выражение - «живой о живом думает». Это когда думы и чаяния человека о ныне живущем, существующем, дышащем. Не сегодня, завтра окончится война, наступит мир. Страна наша потеряла великое множество достойных людей. Города-то отстроятся, а вот ушедших не вернуть. Детей надо растить честными и порядочными, а однолюбами нужно быть только в сочетании со словом - Родина.
Священник улыбнулся и добавил:
- А я, что-то не сомневаюсь, что ещё увижу вас здесь у алтаря и проведу обряд венчания. Вы, как я наслышан, в первом браке оба были не венчаны?
Ну ступайте теперь, вас детки заждались.
В смущении опустив головы вышли из церкви Степан Кузьмич и Настасья. Батюшка заставил их призадуматься.
А потом была Победа! Радость народная беспредельная, безудержная! Цветущие сады, по-весеннему яркое солнце, весёлые наигрыши гармони, приветственные паровозные гудки да свистки от проходящих мимо поездов, проходящие с воинами - победителями, освободителями! Домой, домой, они возвращались к себе на Родину! Всё это вызывало чувство всеобщего восторга. Казалось, что весь народ, в едином порыве выдохнул:
«Всё! Раздавили гадюку фашистскую в её же логове! Победа, братцы!»
Настасья рыдала, пряча слёзы от детей в кутке* запечном. Оплакивала свою женскую долю, вспоминала погибшего мужа, думала о сиротах детях. Конечно, она не одна с такой тяжёлой судьбой. Многие семьи срезаны под корешок, иные погибли не оставив потомков. Другие лишились крова, всего нажитого и это конечно беда. Но у неё-то своё горе!
Ближе к осени, где-то в августе, когда стало окончательно ясно, что похоронка не обманула, Симаков Пётр Игнатьевич погиб, геройски пал на поле брани и не вернётся уж, к Настасье опять приехал Степан Кузьмич и между ними состоялся разговор.
- Я, начал нерешительно Степан Кузьмич,- человек, конечно не молодой, это так. Тебе такого что ли надо? Ты красавица! К тому же я седой уж и хромой, вот что. Да ещё ж и возрат! Тебе двадцать восемь, мне - сорок пять - он умолк.
- Я чего-то тебя не пойму, Степан Кузьмич, к чему все эти разговоры?- недоумевала Настасья.
- А к тому, - решительно выдохнул он, - выходи-ка за меня замуж, Настюша! Не потому, что ты одинокая, таких сейчас много, а потому, что люба мне, очень нравишься и деток твоих я всей душой полюбил. Чего нам поврозь жить. Давай перебирайся в мой большой дом, детям простор нужен и забота. Я Саньку многому смогу научить, а то, гляди в пору войдёт, да забалует. Чего тогда делать? А Варенька, она нежный цветочек, её любить надо, а ты вся в тоске. Дальше-то хуже будет, когда подруги твои опору обретут, пару найдут себе. А ты с двумя детьми в избёнке, одна. Ну, и чего скажешь, может подумать надо? Сообщи когда прийти за ответом. Или сейчас,- он заглянул в её глаза, боясь отказа, а она не отвела взгляда и ответила сразу:
- Я согласна, Степан Кузьмич, Степан. Ты мне тоже люб, давно уж. Говоришь годы, а что годы? Главное - понимать и принимать друг друга, какие уж есть, да жалеть. Ты меня назвал - Настюша. Меня так ещё никто не величал, приятно.
- А я всё Настасья да Настасья, - взволновано и доверительно быстро проговорил Степан Кузьмич, - боялся, что вдруг назову так же, как муж тебя называл, разбережу твоё сердечко. Ну что ж, будешь Настюшей для меня.
Вскоре перевезли имущество семьи Симаковой Настасьи и её двоих ребятишек в Дубовку, в дом Топоркова Степана Кузьмича. Ещё до наступления осенних холодов, в храме Петра и Павла, отец Александр пару обвенчал.
Ну что вам рассказать ещё? Разве что по секрету - следующим летом семья Топорковых ждёт прибавления в семействе! Понятно вам? И это радостная новость!
08.04.2024 г.
СЛОВАРЬ ЮЖНО-ВЕЛИКОРУССКОГО ГОВОРА:
колыбель - качающаяся кроватка
зыбка — подвесная постелька для младенца (до той поры, пока он не станет сам садиться)
жваник - жёванный и завёрнутый в тряпица хлеб( аналог соски)
лохань - деревянная посуда(примерно 10 л)для домашних нужд.
нагайка - казачья, короткая, ремённая плеть
иждивенец - нетрудоспособный
стремя - седельная принадлежность для удобства наездника
намёт - ход лошади( у казаков) аллюр, галоп
толОка - это деревенская взаимопомощь, безвозмездная (с угощением)
ухетать - благоустроить, утеплить (жилище)
укладка, скрыня, баул, кубло - сундуки и сундучки разного предназначения
непетая невеста, седая макушка, однокосая, прокисшая невеста, домовуха, вековуха, засидуха (тамб.) - оскорбительные названия для перестарков - девок
молодуха - молодая жена
бакула - бобыль, пустозвон или мужчина не имеющий сына - наследника.
чёсанки - мягче, чем просто валенки и нежнее, из чёсанной овечьей шерсти
рели, рельи - высокие качели на столбах с перекладиной
отсочало - отпустило, полегчало (село Стаево Тамб.)
машинально - бессознательно
бирюк - волк-одиночка (тамб.) так называли одинокого, нелюдимого человека
пряженцы - пирожки жаренные в растительном масле, фритюре
лафитник - рюмка на ножке, гранёная 18-19вв
скобяной товар - петли, скобы, шурупы и т. д.
дрёпнулся - неожиданно упал (тамб.)
Елена Чистякова-Шматко
Комментарии 4