Святой грех

Повитуха медленно вытирала руки, и как будто испытывала терпение роженицы и испуганного мужа, медленно по слогам вымолвила:
— Опять сынок! Опять богатырь! В четвертом заходе может бог вас наградит девкой, а пока кормильцев вам посылает.
Услышав, что опять родился сын, Прохор от гордости засиял, а внутри все же тоненькое лезвие сожаления черкануло душу.
«Оно, конечно, и сыну очень рад, но дочку бы! Нечего бога гневить, пацан тоже здорово. Три защитника у меня, спасибо Господу за детей и за жену».
Не знал тогда Прохор, что скоро придет время, и ему придется защищать самих «защитников» от лютого врага.
Надежда, измученная, обессилевшая, но счастливая, смотрела на мужа и своим взглядом извинилась за то, что опять родила пацана. Прохор, целуя жену, шептал:
— Ты моя умница! Опять мальчугана родила, позже дочку родим. А давай сына назовем Андреем?
— Надо смотреть по святцам, Никола скоро, выходит, я тебе Николая преподнесла.
Прохор смотрел на жену и с трудом боролся с желанием ее взять на руки, задушить в объятиях, расцеловать, и сказать много, много нужных слов, от которых бы она засмущалась, а душа бы ее ликовала. Старшие дети трёх и пяти лет так и лезли посмотреть на своего братика, и, заметив, что мамка только его берет на руки, а глядя на них только улыбается, как будто дразнит, заревели на весь дом. Прохор понимал, в чем дело, крепко обнимал и успокаивал сыновей.
— Материнских рук и сердца хватит, чтобы обнять весь мир, вас обнимет попозже!
— Всю нашу деревню обнять может? — спросил удивленный Денис.
Прохор, подбрасывая сыночка до самого потолка, смеялся:
— Да, сынок, мамка может все!
Все в селе завидовали Надежде. Ведь далеко не всем удавалось выйти по любви замуж, не все жили в ладу и согласии, не все рожали сыночков-помощников, далеко не все могли сказать, что они счастливы. А Наде не надо было говорить, достаточно было заглянуть в ее глаза, которые светились яркими лучиками счастья.
Николаю исполнилось три годика, когда началась кровопролитная война. Надежда не могла представить свою жизнь без мужа и дня, а сейчас только от одной мысли, что может быть его больше не увидит никогда, ведь уходит на войну, кричала на крик.
Она уцепилась мертвой хваткой за Прохора, у которого не было сил от себя оторвать ее руки. На всю жизнь запомнил ее взгляд, в котором запечатлелись отчаяние, мольба, страх и нежность. От горя Надя слегла, головные боли были такие, что она не могла ни подоить корову, ни накормить детей, лежала и стонала.
Дети окружили маму и плакали. Самый старший Герасим спросил:
— Мам, а разве батю уже убили?
Как раненная волчица издала вой, заскрипела зубами и замолчала. Словно кто-то её приподнял с кровати и привел ее в чувство.
«Что же я делаю, по живому мужу голосю, не молитву читаю, а причитаю как на похоронах. Господи, если я согрешила перед тобой, накажи меня, но об одном прошу, не трогай детей и мужа, пусть он вернётся к своим сыновьям живым и невредимым, пусть хватит у него сил любую не годину вынести с честью. Да будет его покровитель идти рядом с ним!»
Мало по малу стала Надя входить в прежнее русло. Работала с утра до вечера на ферме, за хозяина дома оставляла Герасима. Дети вмиг повзрослели, слушались старшего и во всем ему помогали.
Немцы нагрянули в село в полдень. Добротный, большой дом на краю села сразу облюбовали офицеры. Как полагается, у бывшей конторы собрали жителей села. Мало кто верил словам оккупантов, не надеялись на их милость. Все стояли как рабы, наклонив головы, и на предложение пойти в полицаи, готовы были провалиться сквозь землю, но все же нашлись такие, которые за сытую жизнь готовы были продать родину.
Офицер четко объяснил Наде, что пусть забудет о том, что она хозяйка дома. Хозяева теперь они везде и повсюду. Соответственно все распоряжения выполнять должна быстро и беспрекословно, это касается готовки еды, стирки белья, уборки помещений, в том числе и чистки их сапог. За ее труд обещал не трогать детей и разрешать забирать объедки с барского стола.
Офицер, истолковывая обязанности Нади, все время ходил вокруг нее и осматривал с головы до ног, на бедрах и груди взгляд долго задерживал и цокал, при этом глаза прищуривал и ухмылялся. Надя больше уставала дома, чем когда-то на ферме. От стирки пальцы стёрла в кровь, постоянно полицай Виктор приносил то гуся, то утку, а однажды притащил целого барана, все угождал фашистам.
Немец на глазах детей полоснул барашка по горлу и, обращаясь к Герасиму, сказал:
— Так будет со всеми, кто не будет повиноваться нашим приказам!
Дети долго плакали и стали бояться лишний раз попадаться на глаза фрицам. Немец все чаще и чаще старался оставаться с Надей наедине, желая прикоснутся к бёдрам, груди. Гад мог поправить ей платок, воротник кофточки, при этом пальцами касался ее подбородка и приподнимал его, желал видеть глаза.
Долго не отводил от нее свой похотливый взгляд. Она понимала, что его интересует ни как прислуга, а как женщина.
Однажды хозяйка вечером пошла доить корову, не успела положить корм в кормушку, как немец вырвал охапку сена из ее рук и тут же на нее повалил Надю.Как ни кричала, как ни отбивалась, было бесполезно, что хотел, то получил насильник. Отряхнувшись, изверг сказал:
— Ради спокойствия детей, ради их жизни, по первому зову ты должна беспрекословно меня ублажать, и не дай бог, если убежишь.
Надя не плакала, она словно умерла, ей было до такой степени омерзительно, что она, будь ее воля, после прикосновения твари содрала бы с себя кожу. Вспоминая слюнявый рот, оскал хищного зверя, она хотела умереть. Надежда стала жить прошлым, тем счастливым временем, когда прикосновения любимых рук было нежным и ласковым. Ненавидела настоящее время и боялась будущего. Несчастная не могла уснуть, только сомкнет веки, как перед глазами всплывал образ любимого мужа и тут же звериная гримаса насильника. Из красивой, добродушной, неунывающей красавицы Надежда превратилась в худую, сгорбившуюся старуху.
В один из дней Надя не могла подняться с кровати: головокружение, сонливость, тошнота валили с ног. Она поняла причину такого состояния и зарыдала. В своих причитаниях выразила всю боль души, страх, безвыходность положения. Только детские руки, обвивающие ее шею, испуганные, умоляющие глаза помогали ей приходить в себя и жить дальше.
Прохор воевал как тысячи солдат, всю тяжесть войны нёс с достоинством и честью, ведь всегда с ним были любимая жена и дети. Надя знала, что она понесла от гада, побежала к повитухе, во что бы это ни стало, но надо было избавиться от позора. Агафья, узнав причину неожиданного визита гостьи, молча села там, где стояла и, глядя с состраданием, произнесла:
— Я не смогу тебе помочь, ты баба крепкая, по женской части ухватливая, если уцепишься за ребёнка, то разлучить вас может только смерть, а как же те трое? Они в чем виноваты? Запомни! Бог распоряжается жизнью твоего дитя, ни ты, ни я. Тем более, что я всего лишь повитуха, а не палач. Иди с богом!
Надя поднимала тяжести, старалась простыть, чтобы заболеть, в надежде, что температура сожжет последствия греха, но все было бесполезно. С каждым днём всё больше и больше становился заметным округлившийся живот, по селу поползли слухи. Каждый в душе осуждал изменщицу, только немногие женщины сочувствовали Надежде и старались ее оправдать.
Роды принимал немецкий врач, которого привел Ганс. Как никогда быстро разрешилась роженица и, услышав, что у нее дочь, она потеряла сознание. Старший сын все понимал, он безумно любил маму, жалел, старался успокоить. А однажды задал вопрос:
— Мам, а когда придет отец, куда ты спрячешь Любочку?
Словно кинжал воткнули в сердце слова сына.
— Деточка, сыночек мой любимый! Да я сама бы спряталась, провалилась сквозь землю, но позор мой не отпустит меня, мой грех до самой смерти как тень будет ходить за мной.
Так хотела ответить мама сыну:
— Не переживай, я прятать не буду, когда ты подрастешь, то поймёшь, что не все можно спрятать, и не ото всего можно убежать!
Надя к дочке испытывала разные чувства: то злость и ненависть, то жалость и любовь, последние победили. Ее материнское сердце подсказывало, что как только закончится война и вернётся Прохор, то ей надо уходить из села, уезжать туда, где никто не сможет её упрекнуть в измене мужу, где никто не назовет Любашу фашисткой, как иногда называют сейчас.
От Прохора пришло письмо: «Я скоро вернусь, как же я хочу вас обнять, мне кажется, что я сойду с ума от тоски по вам!»
Прохор домой вернулся ночью. Стук в окно всех испугал, даже маленькая Люба вздрогнула и громко заплакала. Надя открыла дверь, и Прохор ее чуть ли не задушил в объятиях. Жена попыталась вырваться из них и упёрлась двумя руками в грудь мужа:
— Подожди, не спеши!
Прохор рванул дверь и услышал плач ребенка. Глазами обвел горницу и увидел своих, проснувшихся детей и маленькую девочку. Только сделал первый шаг к ним, как Герасим встал перед сестрой и раскинул руки. Его умоляющий взгляд, размах рук просили пощады, он как бы стал на защиту ни в чем неповинного дитя.
Батя обнял сына, заплакал. Не успел опомниться, как все сидели на нем верхом. Надежда стояла в стороне и молчала. Не было сил у нее что-либо объяснять, тем более оправдываться, молчал и Прохор.
Так они и не поговорили, муж сидел, наклонив голову, и ломал себе пальцы, а жена ломала себе голову, куда ей уходить. Она понимала, что той жизни уже не будет никогда, не будет ей прощения. На следующий день Прохор встретил дедушку Ивана, который постарался ему все объяснить, но какими бы ни были доходчивые слова, Прохор рыдая сказал:
— Я хочу забыть войну, а разве я смогу, если ребенок будет постоянно о ней напоминать. Я хочу жить, как прежде, но это невозможно, потому что память не даст!
— А как же дети, твои сыновья?
— Я не знаю, попрошу жену их мне оставить, а если не согласится, то значит уйду один!
Они ушли из дома оба, только по разным сторонам. Надежда уехала в Сибирь, а Прохор подался к другу однополчанину. Между супругами образовалась пропасть. Надежда часто думала, могла ли изменить что-то в своей жизни, и тут же отвечала «нет!»
Потому что ради детей пойдет на все. Да и рождение дочки — это не самое страшное в жизни. Страшно детей терять!
Прохор же задавал себе вопрос: «мог ли простить?»
Наверное, нет, а почему нет? А вот на этот вопрос он ответить не мог!
Когда Надя прощалась с родным домом, у нее защемило сердце, она невольно пошатнулась, ноги сделались ватными, голова закружилась. Ею овладело желание встать на колени и обратиться к богу с вопросом: «За что?»Память-предатель в одну секунду прокрутила перед глазами счастливую жизнь с Прохором в родном доме, который от первого венца до крыши она помогала строить мужу, но тут же встал образ сына с распростёртыми руками, словно от зверя встал он на защиту сестренки. Конечно же не изверг Прохор, не тронул бы ребенка, но Наде был понятен жест сына, ей стало очень жалко его. Собрав всю силу в кулак она прошептала:
— Бежать, другого выхода нет, не сможет же сынок всю жизнь защищать сестренку от клейма «фашистка», надо бежать, унося с собой тайну.
«Господи! Ты поставил меня на колени перед насильником, так подними сейчас с колен, протяни руку помощи. Дай мне силы и терпения. Я своими слезами наверное уже смыла грех!»
И как бы ни уговаривала бога Надя, подавляющее чувство не покидало ее, больно было себя чувствовать «вырубленной», отстраненной от того места, где когда-то была самой счастливой и самой несчастной.
Герасим видел страдания мамы и сквозь слезы попросил ее:
— Мам! Ты только больше не плачь, а то малые пугаются, да и сердце не резиновое, все горе не вместит. Дедушка Иван дал адрес дочки, она поможет нам обустроиться. Жалко конечно свой дом, но знаешь, у нас вся жизнь впереди, ещё лучше построим. Мам, а батя с нами не попрощался, значит он…
Сын замолчал, заплакал. Поздно вечером сели в душный, медленно ползущий поезд. Напротив них сидел мужчина, который наклонил голову до самой груди, видимо спал. Когда он встрепенулся, дети, посмотрев на его лицо испугались, прижались к матери. Лицо попутчика было обезображено: багряный шрам закрыл один глаз, разорвал щеку и вывернул уголок губы, обнажив десну с зубами, а другой глаз был на выкате, нижнее веко было опущено, и казалось, что глаз вот-вот вывалится из глазницы. Бровей и ресниц не было, на руке отсутствовали пальцы.
Павел улыбнулся попутчикам, но от этого лицо стало еще страшнее, по взгляду детишек он понял, что его лицо пугает их, он тихо сказал:
— Война свое лицо мне отдала, но душу я ей не отдал!
Он достал из мешка сухари и сахар, каждому вручил гостинец в руки, чему детки были несказанно рады.
То ли Павлу надо было выговориться, то ли чувствовал, что Надя сама горем окружена, мало помалу начал вести беседу:
— Куда ты, хозяйка, с детьми-то едешь? Видать, вдова ты, коль одна в такую даль решилась, я вот из госпиталя домой возвращаюсь, воевать не боялся, а вот жить дальше таким, сами видите каким, что-то страшновато, родителей за связь с партизанами расстреляли, моя бывшая невеста вышла замуж, хорошо хоть есть куда возвратиться, дом уцелел. И вдруг Николай подсел к Павлу и своей рукой дотронулся до изуродованной щеки:
— Больно? Ты сильно плакал, когда тебя почти не убили?
Павел обнял мальчика и на ушко сказал:
— Больно очень вот здесь! — и показал на сердце.
Ехали долго, но за разговором время не замечали. Надя достала хлеб, яйца, немного сала и начала кормить детей, Павла тоже пригласила перекусить. Он теперь не казался таким страшным, а все больше и больше нравился детям. Его спокойный голос убаюкивал детей. Надя заметила, что Герасим ходил вокруг да около, не решаясь задать вопрос Павлу:
— А вы, дядя Павел, не можете нас приютить? Вы же говорите, что дом уцелел, а то у нас ни дома, ни отца, — и опять при слове «ни отца» у него задрожали губы, пропал голос.
— Я сам сижу и думаю, куда вы, Надежда, бежите с такой бандой, кто вас ждёт? Скоро моя станция, давайте передохнете у меня в деревне, а потом я вас, если не захотите оставаться, провожу. А может и получится обосноваться у нас в Макеевке. Люди в деревне добрые, гостеприимство на первом месте, школа для детей есть, да и ты, Надежда, работу в два счета найдешь, все будут еще одной паре рук рады.
Надя обрадовалась, что Павел согласился их приютить, ведь она понимала, что дочка деда Ивана рано или поздно узнает от своего отца всю правду их переезда из села. Наде важно было, чтобы никто и никогда не узнал ее тайну. Дети тоже обрадовались тому, что не придется ночевать в тесноте, в душном поезде, они взяли за руки Павла и засеменили ножками, боясь отстать от него.
Дома чередовались с пожарищами. Надя опять вспомнила свой дом и крепче обняла спящую на руках Любу. Хата Павла осталась нетронутой фашисткой лапой, как будто всю войну кто-то следил за домом. Окна были не заколочены, дверь не перепоясана доской. В горнице немножко пахло сырой глиной, видимо, запах шел от холодной печи. На полу лежали половики, две кровати были убраны самотканой дерюшкой. Большой стол прикрывала расшитая скатерть.
Павел догадался, что дом отапливался, а в саду колодец был не заросший, вода в нем была сродни родниковой. И, несмотря, что было темно, все кроме Любы приступили к уборке доме. Павел одной рукой растопил печь и очень обрадовался, когда в чулане наткнулся на ведро картошки, мешочек муки, соль, крупу. Он понял, что это для него приготовила соседка баба Варя, она писала письма Павлу и знала, что он в госпитале, и должен скоро вернуться.
На своих двух сыновей и мужа она получила похоронку.
Надя натирала полы и не смогла сдержать слезы.
«Имея все и не иметь ничего, ведь если бы Павел был не изуродован, навряд ли он проникся тогда к моей безысходности, он, видимо, сам ждёт от меня помощи. А способна ли я помочь, если меня нет?»
Павел слышал ее всхлипывания, он подошёл и, взяв тряпку из рук, крепко обнял гостью.
— Я боялся один заходить в дом, бог послал мне вас, я знаю, что я уродина, фото войны на моем лице, я догадываюсь, что у тебя творится на душе, ты гони плохие мысли, вот увидишь, вам будет хорошо жить в этом доме. Если постоянно вспоминать прошлое,то можно сдохнуть от обиды и жалости к себе. Жизнь сложная штука. Я старше своей невесты был,все ее ждал, когда повзрослеет, не успел до войны жениться. Она в любви клялась, а потом испугалась, что я не смогу быть прежним. Все хотят жить как до войны, но такой жизни не будет, потому что война не только убивает, она калечит души, мозги. Черная полоса разделила жизнь до и после. Приходится воевать и после войны, только с собой, а точнее со своей памятью.
Надя поняла, что Павел очень умный и добрый, ей было с ним спокойно, появилась уверенность в завтрашнем дне. Вот так и началась их совместная жизнь.
Герасим чувствовал свою значимость для дяди Павла, он был его правой рукой. С утра до вечера вместе занимались строительными работами, вспахали усадьбу, председатель выделил для пахоты лошадь. Надя все просушила в доме, своей женской рукой навела уют и идеальный порядок, готовила кушать, стирала вещи Павла. Но,чтобы она ни делала, образ Прохора ее преследовал.
Любовь и обида шли рядом, они, цепляясь друг за друга, переплелись. Надя понимала, что надо забывать и любовь, и обиду, иначе сердце не выдержит, ради детей надо жить настоящим.
Прохор в это время приехал к Ивану, который, выслушав друга, долго молчал, а потом начал объяснить:
— Вот ты представь себе, тебя безоружного окружают немцы и берут в плен, что ты можешь сделать с врагами? А потом тебя освобождают свои, но они не протягивают тебе руку помощи, а ставят на колени и пинают сапогами, при этом не могут ответить на твой вопрос «за что?»
А потом они просто тебя, словно щенка выбрасывают в чистое поле. Рано или поздно ты поймёшь, что тебе на войне было легче, чем твоей жене в тылу, ты немцам не прислуживал, не стоял под дулом пистолета, им сапоги не чистил, и руки не целовал.
Прохор ничего не мог сказать в свое оправдание. Он как раненый волк завыл. До него дошло, что он натворил. Как теперь вернуть жену, как добиться прощения. Прохор вспомнил испуганных детей, старшего сына с умоляющим взглядом, и себя.
«Какой же я идиот! Не поговорил, не спросил, не выслушал жену, одним махом уничтожил свою семью, свою любовь».
Павел настолько привык к детям, что, если ему сказали бы, что он больше их не увидит, то он точно бы сошел с ума. Возвращаясь с работы, он знал, что его дома ждут, и, несмотря на его уродливое лицо, дети его обнимали, целовали, и от того, что с ними Павел себя чувствовал прежним, нужным, готов отдать самое дорогое — свою жизнь.
Надю Павел ценил за добрый характер, за чистоплотность и трудолюбие, и как мужчине хотелось к себе не благодарности, а женского внимания, он все понимал, но естество трудно было побороть.
Надя тоже понимала, что молодой мужчина может бороться с врагом, а с природой ему тягаться трудно. Она видела, с какой любовью он к ней относится. Не желая врать, хитрить, Надя искренне сказала Павлу:
— Я очень благодарна судьбе, что встретила тебя, но не обижайся, я как женщина давно умерла. Если ты хочешь привести женщину в дом, то на меня не смотри, мы уйдем.
Павел заверил, что не прикоснется к ней пальцем. Он по-прежнему работал учителем в школе и замечал, что когда некоторые ученики за глаза его обзывали косым, то Герасим устраивал кулачные бои. Конечно, как преподаватель он его журил, а самого распирало от гордости, от радости.
Люба настолько была послушной и ласковой, что Надя и Павел не могли на нее нарадоваться, дома от Павла девчонка не отходила ни на шаг.
Прохор вернулся в свое село, надеясь, что Надя, почувствует своим сердцем его пощаду и его любовь, и тоже вернётся в свой дом. Дед Иван сказал Прохору, где надо искать жену. Он тут же уцепился за соломинку, но, узнав, что Надя вообще туда не приезжала, понял, что никогда жену он не найдет.
Многие женщины были не против свою судьбу связать с Прохором. Многих он приводил в дом, но все как одна его раздражали, чужие дети напоминали о своих, любовниц называл именем своей жены, сам не мог полюбить, и не требовал к себе любви.
Надя сдружилась с соседкой, баба Варя, узнав, что ее не связывает постель с Павлом, от удивления села там, где стояла. — Ты что делаешь с мужиком? Вот согни пальчики к ладошке, видишь, какие они одинаковые, так и ночью, все мужики на одну морду. Ты что всю жизнь будешь прошлым жить? Да, он не красавец, а другая рада бы такого с фронта встретить, да некого встречать, он очень достойный муж и отцом он твоим сиротам стал, а ты кто такая? Значит, во всем он хорош, а как мужик? Иди из своего дома и бабу на стороне ищи? Хороша ты штука! Столько времени знаешь, что тебя он любит, и терзаешь его, значит не живи в его доме, он другую найдет!
Надя соглашалась с бабой Варей и, наклонив голову, долго выслушивала ее натации. Все три сына очень хорошо учились, Павел вечером вокруг себя собирал детей и устраивал свои уроки. Никогда не позволял себе на них повысить голос, мог очень долго объяснять, что было непонятно им с первого раза.
Глядя на детей, как они даже порой не обращали на нее внимание,а были полностью поглощены беседой с Павлом, Надя очень радовалась.
Однажды Павел уехал на семинар учителей, и его не было достаточно долго.И вот тогда Надя поняла, что ей не хватает его, представила, что вдруг он больше не приедет, и ей стало страшно, сердце заныло и, глядя на грустных детей, которые выбегали на любой почудившийся стук, она хотела одного: обнять Павла и, положив голову ему на грудь, сказать, что как же они его ждали, как же он им дорог.
Павел вернулся с подарками, дети были на седьмом небе, по взгляду Нади Павел догадался, что она очень по нему скучала. Ночью Надя сама к нему пришла. Павел, обнимая ее, тихо сказал:
— Я сделаю тебя счастливой, ты никогда не пожалеешь о своем решении быть моей на всю жизнь.
Шли года, Люба также училась хорошо, в школе она лучше всех усваивала немецкий язык. Анна Филипповна разговаривала с ней свободно на немецком языке и всегда удивлялась ее правильному произношению. Только Надя не могла слышать эту речь, когда вслух дочка заучивала текст, то постоянно ее обрезала.
Герасим как-то сказал матери:
— Мама, немецкий язык не только язык врага, на нем разговаривали Гендель, Бах, Телеман, Бетховен.
Прохор держал в руках газету «Сельская жизнь» и не мог оторвать глаза от снимка. На него смотрела Надя, передовик, доярка. Он выронил газету и не сразу дрожащими руками смог ее поднять с пола.
«Я самый счастливый человек, и секрет моего счастья в моих детях, и в моем муже, который прошел войну, много раз был ранен, на его лице запечатлелась война, но душу он войне не продал. Я горжусь детьми и любимым мужем».
Далее корреспондент спросил о Любе, ведь она являлась вундеркиндом в изучении немецкого языка. Надя ответила коротко:
— Да, мои дети отличники, оно и понятно, у них папа — учитель, это его заслуга!
Прохор плакал, он понимал, что Надя счастлива, что он ее потерял навсегда, но на душе у него стало легче. Он свободно выдохнул.
«Дети счастливы, жена тоже, а смогу ли я быть таковым?»
Сам себе Прохор задал вопрос. Много раз он хотел поехать к Надежде. Но всякий раз сомневался в правильности своего решения. Ведь Надя живёт своей жизнью, возможно давно его забыла, дети тем более не захотят видеть.
«Наверное, я не смогу, а скорее не имею права волновать их своим появлением. Так будет честнее! — решил Прохор. — Нет, я не прав, честнее будет попросить у всех прощения и сказать спасибо Павлу!»
Перед Надей стоял пожилой мужчина, в котором она сразу узнала Прохора. Они долго молча смотрели друг другу в глаза и не знали, что сказать.
Нарушил молчание Прохор:
— Я долго вас искал и всю жизнь ждал этой встречи. Прости меня, я был не прав, если бы вернуть все назад, я бы так никогда не поступил.
Прохор схватил Надю за руки и опустился на колени. Надя не уговаривала его встать, ком в горле мешал сказать те слова, которые она мечтала сказать при встрече. Тихим голосом, выдавливая из нутра каждое слово она прошептала:
— Я давно тебя простила. Потеряв тебя, я забыла о своем грехе! Я не боялась упрёков, унижений, не вымаливала прощения, я жила с детьми и мужем одним сердцем, одними мыслями, одними проблемами. Потеряв тебя, я потеряла прошлое и жить стала только настоящим. Я рада тебя видеть здоровым. Если хочешь, поговори с детьми, только что ты им скажешь? Наверное, лучше будет просто уехать. Не надо вносить в их жизнь сомнения, переживания.
Прохор уехал, ничего так и не сказав детям. Он понял одно, что счастье Надя и дети заслужили, и он не в праве им мешать жить. На душе у него наступило смирение и спокойствие. Наверное от того, что от души был рад за своих детей и жену.
Наталья Артамонова