В 1915 году он окончил Тверскую Духовную семинарию и поступил псаломщиком в собор в городе Осташкове. В 1917 году умер его отец священник, и родственники уговорили Ивана Яковлевича вернуться на родину в Бежецк, куда он приехал в 1918 году и устроился работать учителем. Но не по душе было религиозному молодому человеку преподавание в новой, враждебной православию школе. Он женился, оставил учительство и в 1921 году был рукоположен во священника ко храму села Залужанье Весьегонского уезда Тверской губернии.
есь он служил до 1929 года. В это время началась коллективизация, и, как почти везде, началась она с закрытия храма. После того как храм был закрыт, жена священника Евфросиния Михайловна стала просить его, чтобы он не искал нового места и перестал служить; о том же просили и некоторые из крестьян, видя, что не сегодня-завтра священник может быть арестован. Они говорили ему:
– Отец Иван, ведь уже и в Москве всё разрушают, храмы взрывают, оставь служение.
– Нет, я не изменник Богу. Море переплывешь – на берегу утонешь.
Но на всякий случай, чтобы из-за его священства власти не преследовали семью, он разрешил жене развестись.
В 1929 году отец Иоанн получил место священника в Воскресенской церкви на погосте Белом Молоковского района, а 1 ноября 1930 года перешел служить в храм села Бошарова Старицкого района Тверской области. Здесь в то время поселились монахини из многих закрытых монастырей и церковная служба правилась по-монастырски.
Время от времени отец Иоанн приезжал в Залужанье навестить семью и повидаться с прихожанами, которые искренне любили священника. Приезжать приходилось ночью, чтобы не навлечь беду на близких. Но все равно, часто случалось так, что соседи, которым ОГПУ поручило следить за домом священника, доносили о приезде отца Иоанна уполномоченному ОГПУ, тот посылал милиционера, который, приходя, спрашивал, здесь ли священник, и тут же уходил по хорошему отношению к священнику, не желая его арестовывать. Побывав дома и всех повидав, отец Иоанн также ночью уходил пешком в село, где служил.
ОГПУ все же решило арестовать священника, а вместе с ним и некоторых прихожан-крестьян, обвинив их в том, что они являются противниками создания колхозов, повсюду говорят против них и создали на этой почве целую группу, которую будто бы и возглавил священник Иоанн Бойков. Соседи в очередной раз донесли, что к жене и детям приехал священник, и на этот раз сотрудники ОГПУ уже сами арестовали его. Виновным себя отец Иоанн не признал. На допросах, отвечая на вопросы следователя, он показал: «В селе Залужанье я не стал служить с октября месяца 1929 года ввиду того, что церковь закрыли. Там я служил восемь лет. Особой дружбы мне с кем-либо вести не приходилось по той причине, что я глуховат, болезненный. В деревне Малые Дельки я знаю всех, так как эта деревня была прихода церкви села Залужанье. Знаю там Павлова Василия Павловича как живописца, так как последний лично мне писал икону и в церковь писал две иконы, затем золотил крест на колокольне. Кроме того, когда бывали в деревне Малые Дельки молебны и бывала плохая погода, приходилось останавливаться у Павлова, так как у него имеется навес и удобно ставить лошадь. Специально в гости к нему не ходил. Какой-либо помощи, советов я ему не давал и около года совершенно не виделся с ним. С момента моего отъезда в село Бошарово, то есть с 1 ноября 1930 года, я ни с одним прихожанином Залужанского прихода не видался и никакой связи не имел как письменной, так же и живой. Приехал я в село Залужанье 11 марта и, так как в Бошарове уволился совсем, привез детям картофеля два узла и хотел на другой день ехать на Красный Холм в город Бежецк к преосвященному епископу Григорию[**] проситься куда-нибудь на службу в другой приход, но уехать не удалось, так как 12 марта был задержан на квартире у разведенной жены Постниковой. Больше по настоящему делу добавить ничего не могу»[5].
Были арестованы и крестьяне, но ни один из них не признал себя виновным и не стал поддерживать выдумок следователя. Как раз именно в этом селе бедняки выступили против закулачивания, то есть записывания односельчан в кулаки и изъятия у них имущества, сумев доказать, что ни кулаками, ни «мироедами» они не являются. Тогда власти обложили «виновных» налогом и, поскольку налог был чрезмерно велик и не мог быть уплачен, потребовали уплатить штраф и за неуплату штрафа постановили изъять все имущество; однако председатель сельсовета не смог исполнить бессовестное решение. Теперь, когда и священник, и крестьяне были арестованы, следователь спросил председателя, почему он не произвел изъятия имущества у оштрафованных крестьян. «Я не выношу крика и плача детей, – ответил тот, – и поэтому отказался идти, но я не говорил другим членам сельсовета, чтобы и они не ходили, а почему и они не пошли, я не знаю»[6].
Через месяц, 20 апреля 1931 года, тройка ОГПУ приговорила отца Иоанна к пяти годам исправительно-трудовых лагерей; вместе с ним были приговорены к различным срокам заключения и ссылки четверо крестьян.
После ареста священника у его жены Евфросинии отобрали дом в Залужанье и все, что в нем было, хотя дом был построен еще ее родителями, когда она вышла замуж за Ивана Яковлевича. Без дома и средств остались дочери отца Иоанна, Нина и Вера, которым было тогда восемь лет и четыре года. Власти отобрали всю одежду, у детей забрали игрушки, родным священника разрешили взять из дома только то, что они на себя успели надеть.
Незадолго до ареста отец Иоанн попросил свою мать, Александру Васильевну: «Мама, когда меня арестуют, не оставь моих детей, помоги им». Сестра отца Иоанна была против того, чтобы давать приют жене брата, потому, мол, что у Евфросинии Михайловны есть свои родственники, но Александра Васильевна настояла, и жена отца Иоанна с детьми поселилась в Бежецке в доме его матери. В доме в это время проживало много родственников, и семья арестованного священника поселилась на кухне. Поскольку Евфросиния Михайловна была лишена гражданских прав как жена священника, несмотря на то что была с мужем разведена, на работу ее никуда не принимали. И пришлось ей ходить по миру и побираться. Свое нищенство она от детей скрывала, чтобы те не переживали за нее и не стыдились; она никогда не ходила просить в храмы, так как это быстро дошло бы до родственников, а ходила по глухим и дальним деревням. Утром потихонечку собиралась и уходила, вечером приходила с тем, что через людей подавал Господь. Все, что ей удалось сохранить к тому времени из личных вещей, в первые же дни после ареста мужа было обменено на продовольствие. Но бесконечно так не могло продолжаться, и она поехала к своей сестре в Москву посоветоваться. Сестра ее приняла, но помочь ничем не смогла, да и принимала, как жену арестованного священника, тайно: только накормит – и все, на ночь никогда не оставляла, боялась, чтобы муж не узнал.
Однажды ехала к ней Евфросиния в Москву и всю дорогу горько плакала, глаза не просыхали от слез. И вот какой-то человек спросил ее:
– Да что вы плачете-то? Что у вас случилось?
– Да вот еду, еду, а сама не знаю, куда и как еду и на что и как мне жить.
И человек тогда ей сказал:
– Поезжайте в Иваново-Вознесенск, есть такой город – Иваново-Вознесенск. И там вас в правах восстановят. Устроитесь работать на комбинат и восстановитесь в правах.
Евфросиния ему сразу поверила и отправилась в Иваново-Вознесенск – поначалу одна, без детей. Приехала – чужой город, ни одного родного человека. Пришла она на меланжевый комбинат, и там ей кто-то сказал: «Идите по такому-то адресу. Там живет одинокая старушка, она вас пустит».
Это была одинокая старушка, девица, она сама и свой маленький домик построила, и дрова заготовляла, и все по дому сама делала. Постучалась к ней робко Евфросиния Михайловна.
– Кто, кто там? Кто ты? – спросила старушка.
– Да вот я… мне посоветовали.
Старушка, взглянув на пришедшую, сразу сказала:
– Проходи, проходи! Ты знаешь, какой мне сон сегодня приснился? Увидела я, как ко мне в окошко священник постучал. Проходи, проходи, матушка! И детей привози, устраивайся.
Съездила Евфросиния Михайловна за детьми, устроилась работать на меланжевый комбинат, на самую тяжелую, грязную работу, на которую никто не шел, – цеха убирать. Проработала она здесь один год и стала болеть, и ей сотрудники на комбинате посоветовали: похлопочи, чтобы тебя восстановили в правах. Хлопоты увенчались успехом, ее восстановили в правах, она уехала в Бежецк и устроилась работать учительницей. Но проработала недолго: узнали, что она жена священника, и сразу уволили. И она пошла в другую школу, но здесь повторилось то же самое. В последний раз она устроилась в школу в селе Княжеве, где служил брат ее мужа отец Иаков. И здесь директор школы хотел не только уволить ее как жену священника, но стал добиваться, чтобы ОГПУ непременно арестовало ее. Все эти события и переживания привели к тому, что Евфросиния Михайловна тяжело заболела: у нее отнялись ноги, и врачи признали ее инвалидом. Александра Васильевна тогда сказала ей: «Фролушка! Не ходи больше работать. Не ходи. Ну их. Не ходи к ним больше работать». Это был 1937 год. О пенсии по инвалидности ей пришлось хлопотать долго, многократно она писала властям; однако пенсию ей дали самую незначительную, только чтобы хватило на хлеб, но с Божьей помощью она с детьми выжила.
Дорогие родные: мама, Фроня, Нина, Вера, брат Яша и сестра Нюта!
Будьте здоровы, благополучны и счастливы в жизни. Дорогим дочкам Нине и Вере посылаю свое родительское благословение и желаю по милости Божией жить и расти здравыми и благополучными в жизни. Про себя напишу вам, что мое здоровье по милости Божией поправилось и настолько улучшилось, что я чувствую себя не хуже, чем раньше. Я все еще нахожусь в Суянкове, работать хожу каждый день, за исключением дней отдыха, которые бывают на седьмой день. Работаю теперь в лесу в качестве лесоруба (а раньше носил сучки и дрова). Работа не тяжелая. Нормы выработки нет, так что силы не изнуряются, а, напротив, поправляются, чему способствует чистый воздух соснового леса, солнце и тепло. Слава Богу, я сейчас пока очень доволен своим положением и благодарю Господа за Его прещедрые милости ко мне, грешному. В мае месяце питание мне было хорошее как лесорубу (считается тяжелая работа), выдавали усиленное питание: хлеба 750 граммов, обед и ужин тоже более, чем другим, а вот дня два тому назад хлеба убавили на 100 граммов: вместо 750 граммов, стали давать 650 граммов, но эта выдача теперь считается хорошая, большинство получает 550 граммов, а кто совсем не ходит на работу, тот получает только 400 граммов хлеба. Сухарики еще меня поддерживают, а также и сушеные яблочки очень хороши. Дорогая мама, если будете мне посылать посылку, то пришлите мне одних сухарей черных и ни на что другое себя больше не изъяньте, мне ничего больше не требуется. В апрельском письме я ошибочно написал вам посылать посылку мне в месяц раз – лучше всего в два месяца раз, а самое лучшее, пока я не напишу о необходимости посылки. И вот таким образом, если, дорогая мама, посылка Вами отправлена, то более ни брат, ни Вы, ни Фроня, одним словом, никто, не посылайте мне, пока я вам не напишу, что нуждаюсь в посылке. Спасибо вам, что вы меня не оставляете и заботитесь обо мне. За это и Господь вас не оставит. Желаю вам всех благ и милостей от Всещедрого Создателя и Защитника нашего Господа Бога, Которого прошу и молюсь о всех вас постоянно…
28 июля 1934 года.
Дорогая мама!
Я, слава Богу, жив и здоров, из Суянки меня отправили 25 июля на этап в Вишеру, а сейчас, 28 июля утром в пять часов, из Вишеры отправляют не знаю куда. Обо мне не беспокойтесь. Я здоров и благополучен. Привет всем родным. Где буду находиться, я напишу.
Бойков».
Хотя и успокаивал отец Иоанн своих родных, но здоровье его было подорвано, туберкулез давал о себе знать, и при тяжелой работе это оказалось смертельным. Вскоре после этого письма отец Иоанн скончался.
Игумен Дамаскин (Орловский)
«Жития новомучеников и исповедников Российских ХХ века. Апрель».
Тверь. 2006. С. 48-77
Присоединяйтесь к ОК, чтобы подписаться на группу и комментировать публикации.
Нет комментариев