ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА

Проснулась с желаньями. Красной рыбы, сладкой дыни, авокадо, чёрный заварной хлеб, сладкий чай с лимоном, платье в мелкий горох и еще одно голубое, сумочку, красные туфли, новые духи, чтобы морскими камушками пахли, чулки, торт муссовый, купальник, солнце, цветы, море и ту окрошку с горчицей, что делали в ресторане на пляже. И козочку белую. И букет земляники, чтобы распаренный ягодный дух. И обниматься еще, да. Флоксы белые и розовые пионы. Кружевные панталоны, белый короткий сарафан и панама. Утро, идти босиком на речку и петь - тра-та-та, тра-та-та, где же вы, тритоны? Я обшарю заводи, обойду затоны. Положу вас в чудные банки и бидоооны. И лошадь погладить по умной большой голове. А она чтобы ушами прядала. Собаке лапу пожать и пойти с ней в лес за грибами. И чтобы она носилась колбасой и жадно хлебала из болотца с прозрачной водой. А я ей — Мусечка, если ты осушишь болота, черничного варенья на зиму не будет, так и знай! И на качелях до неба. Грета Флай

Доброго чайно-пахучего утра!.. Пусть терпкий аромат индийского чая придаст неповторимый вкус началу нового дня!..

"Я всю жизнь живу трагедией Михаила Юрьевича Лермонтова. Ведь этот юноша к 27 годам стал таким гениальным, таким понявшим душу человеческую и великим уже художником, что почти нет ему равных", - говорила Анна Ахматова. И продолжала:

Осень писателя Андре Моруа: убегая от любви и чувств Семнадцатилетняя Жанин Шимкевич в шелковом платье с матросским воротником и широкополой соломенной шляпке была чудо как хороша! Они встретились в театре женевского парка О-Вив. Он и спустя шестьдесят лет помнил белые горошины, разбросанные по синему шелку и доверчивые яркие синие глаза, смотревшие на него из-под широких полей. "Я не мог оторвать глаз от нежданного видения, которое оказалось воплощением моих заветных желаний..." Выйдя из театра, Жанин и Эмиль Эрзог (который позже возьмет псевдоним Андре Моруа) не смогли расстаться. Они несколько стремительно пролетевших часов провели на садовой скамейке за разговорами и объятиями. Жанин рассказала ему о никогда не виданном русском отце, строгой бабушке и ветреной матери, слишком беспечной, по мнению пуританской Женевы, о странной жизни их семьи, в которой никто не задумывался о завтрашнем дне... Вместо двух дней он остался в Женеве на неделю. День за днем они завтракали с Жанин на фермах, катались на лодке по озеру, кормили лебедей, бродили до изнеможения по старым кварталам города. Получив полную негодования телеграмму отца, он все таки вернулся во Францию, где работал на суконной фабрике. Эмиль продолжал наведываться в Женеву каждое воскресенье. При этом он и помыслить не мог о том, чтобы снять Жанин квартирку в Париже и жить с ней "просто так", как жил до этого с симпатичной Сюзанной. Он искренне полагал, что она достойна большего. Этой девушке была отдана его душа. Чтобы с пользой провести оставшееся до ее совершеннолетия время, было решено, что Жанин отправится учиться в английский колледж. Девушка пыталась возразить: "Но тогда мы совсем не будем видеться..." - "Я буду приезжать к тебе каждую неделю в Англию, как приезжал в Женеву!" - "Но ты ведь устанешь до смерти?" - "Я никогда не устаю..." И в самом деле он курсировал между Па-де-Кале и Дувром едва ли не каждую неделю. А вместо счетов за уютное гнездышко оплачивал счета своей невесты за лекции и учебники. И каждый день почтальон вручал Эмилю письмо, написанное ровным детским почерком от Жанин. Только через три года Андре удалось уладить с родными предстоящий брак. В романтической фантастической повести "Взвешивая души" Моруа в портрете женщины "почти ангельской красоты" опишет свою первую жену… Они поженились в 1912 году. Очень живая и взбалмошная женщина, мадам Шимкевич, бесспорно была прелестницей и держала мужа в постоянном напряжении. Когда началась Первая мировая война, будущий писатель принял участие в военных действиях: находился в распоряжении Британского экспедиционного корпуса в качестве офицера связи и военного переводчика. По впечатлениям, полученным на войне, 33-летний Эмиль напишет свой первый роман - "Молчаливый полковник Брамбл", изданный в 1918 году - и сразу получит признание. Роман был подписан псевдонимом Андре Моруа. Жанин родила двух сыновей - Жеральда и Оливье, и дочь Мишель. Одиннадцать лет их совместной жизни были для Моруа временем испытаний и познания анатомии чувств - от пылкой любви до волнений из-за нервных срывов красавицы. Однажды он увидел, как Жанин сжигает в камине их переписку. Огонь жарко полыхал в камине, вокруг которого валялось несколько белых конвертов. Он в ужасе и недоумении смотрел на огонь: "Зачем ты их сожгла, Жанин?" Во взгляде жены Анри прочел испуг и недоумение. Жанин ответила: "Сама не знаю. Просто ничего не хочу оставлять после себя..." - "Почему после себя? Ты молода и проживешь еще тридцать, сорок, пятьдесят лет!" Пламя безжалостно пожирало их историю любви, а он стоял посреди комнаты и старался скрыть за негодующим криком свой страх. Жанин покачала головой: "Ты говоришь неправду. Мне недолго осталось тебе докучать". Почему он тогда не обнял ее и не объяснил, что она всегда будет его любимой, самой желанной? Как он вообще допустил, что такая хрупкая, изученная войной, тревогами, рождением троих детей страдала от его отчуждения, от одиночества? Что плохого было в ее любви к украшениям и нарядам? Чем ему мешала ее страсть к джазу и танцам? Зачем он все старался сделать ее идеальной, в то время как она была хороша и со всеми ее недостатками? "Мы всегда отказываем живым в нежности, которую, раскаиваясь, напрасно предлагаем их теням..." (Андре Моруа) Жанин не стало через полгода после этого разговора. Она в 1924 году неожиданно умерла от сепсиса, находясь на пятом месяце беременности, так и не успев родить их четвертого ребенка. Мучимый запоздалым раскаянием, Андре покупал ее любимые белые пионы и расставлял в вазах, точно так, как делала Жанин. Дети просили: "Пойдем отнесем цветы маме!" Вместе с детьми они отправлялись к склепу, где стояла мраморная скамья и росла посаженная им плакучая ива. Когда в их семью вошла Симона Кайяве, он не позволил детям называть ее мамой. Не отступил от этого запрета даже после того, как Симона потеряла девятилетнюю Франсуазу, свою дочь от первого брака. Сам же долгие годы продолжал говорить новой жене "вы", выстраивая с помощью этого короткого слова некий невидимый, но ощутимый барьер между прошлой и нынешней жизнью. Даже свадьбу с Симоной, состоявшуюся через два с половиной года после смерти Жанин, в сентябре 1926 года, он постарался сделать как можно менее заметной. Детей Андре отправил вместе с бонной на курорт, а бракосочетание состоялось в крохотной церквушке неподалеку от имения его новой тещи. Он решительно отказал Симоне в естественном женском стремлении провести несколько недель вдвоем в свадебном путешествии. Ему словно хотелось доказать всему миру, что место Жанин в его жизни никто никогда не займет. Остается только удивляться бездне терпения и снисходительности, что таились в этой хрупкой женщине, с которой он шел рука об руку сорок лет. Симона с детства была окружена людьми искусства. Долгие годы ее бабушка, мадам Арман де Кайаве, была возлюбленной писателя Анатоля Франса. Отправляясь на прогулку, пара брала с собой и малышку Симону. В особой шкатулке Симона берегла шутливо-восторженные письма от Марселя Пруста. Она привыкла относиться к искусству так, как в семье Эмиля Эрзога относились к ткацкому производству на фабрике его отца в его родном Эльбефе - "Меня ждут фабрика и мое дело..." Первой рукописью, которую он дал перепечатать Симоне, был роман "Бернар Кенэ". Спустя два дня, когда они завтракали в маленьком кафе неподалеку от площади Дофина, Симона молча подала ему безукоризненно перепечатанный на машинке роман. Он удивился: "Боже мой, чтобы сделать это так быстро, вы должны были сидеть за машинкой ночи напролет!" Смущенная улыбка Симоны подтвердила, что именно так оно и было. Сколько таких же аккуратно напечатанных страниц вышло за эти годы из- под ее неутомимых пальцев, сколько листов она покрывала стенографической вязью, записывая за ним заметки, письма, лекции... Она никогда не обременяла его жалобами и слезами, всегда оставаясь неизменно ровной и готовой принять любые лишения ради мужа и его творчества. О хитросплетениях судеб его литературных героев они рассуждали больше, чем о собственных семейных делах. Как часто, глядя на изящный профиль Симоны, склоненный в свете настольной лампы над гранками его книги, он преисполнялся благодарностью к этой необыкновенной женщине, взвалившей на себя неподъемный груз его забот! Симона утром отправлялась к зеленщику, булочнику и бакалейщику, вечерами поила чаем гостей, заботилась о детях. Несмотря на все это, писатель с Симоной придерживался свободных отношений. Во время лекционного тура по Латинской Америке, Моруа влюбился. Имперсарио, встретив его в аэропорту Лимы, подвел к журналистам. Среди них была одна сеньорита, от которой было невозможно оторвать взгляд. Хотя, как Моруа убеждал себя потом, она покорила его исключительно глубиной и тонкостью задаваемых вопросов... Но чего ждать от от этой незнакомки? С высоты его шестидесяти двух лет она казалась совершеннейшей девочкой. Они ходили на корриду, путешествовали по саванне, которую писатель видел впервые, ездили на водопад Текендама. Струи золотистой воды взлетали как ракеты и, просияв на солнце секунды, рассыпались в прах... Что он помнил о ней? Ее певучий голос, когда она читала ему стихи Лорки и Лопе де Вега, ее тонкие смуглые руки с чашкой ароматного кофе и глаза, наполненные страстью. И снова пылкие письма, которые летели за ним вдогонку в Нью-Йорк. Она надеялась, что они обязательно встретятся снова, она обещала приехать к нему. Но он понимал, что все закончилось как сон. Он так и не узнал, прочла ли она его последний роман "Сентябрьские розы". Роман о ней, о нем и о Симоне. Он проживет долгую жизнь, 82 года. Мсье Эмиль Эргзог, известный миллионам читателей как Андре Моруа, скончался 9 октября 1967 года в Парижском госпитале в окружении Симоны и своих детей. Автор: Людмила Арбатова - Лосева «Мир искусства» Фото1 - Андре Моруа Фото 2 - Моруа и Жанин Шимкевич Фото 3 - Жанин Шимкевич Фото 4 - с Симоной Кайаве

СИРЕНЬ ПОД ОКНАМИ... О сирени так много всего... А квинтэссенцией, пожалуй, являются поэтические строки Мандельштама "Художник нам изобразил глубокий обморок сирени" посвященные изумительному творению Врубеля "Сирень" Скорее всего, я бы никогда не сподобился на эти измышления, но погодные катаклизмы этой весны разрушили все стереотипы! Дело в том, что под нашими окнами растет куст сирени, посаженный лет 25 назад, во время обжития двора счастливыми новоселами. С тех пор куст разросся и каждую весну радует нас своей красотой и благоуханием. Но в в эту весну случилось, казалось непоправимое. Только завязались соцветия, как пришли холода, выпал настоящий снег, пролежавший несколько дней и соцветия скукожились и почернели. Наверное цвести не будет - печально ворчали мы. Но на смену холоду пришло настоящее лето и сирень РАСЦВЕЛА! Возможно не очень крупными и яркими соцветиями, но расцвела...

Знаешь, я хочу, чтоб каждое слово этого утреннего стихотворенья вдруг потянулось к рукам твоим, словно соскучившаяся ветка сирени. Знаешь, я хочу, чтоб каждая строчка, неожиданно вырвавшись из размера и всю строфу разрывая в клочья, отозваться в сердце твоем сумела. Знаешь, я хочу, чтоб каждая буква глядела бы на тебя влюбленно. И была бы заполнена солнцем, будто капля росы на ладони клена. Знаешь, я хочу, чтоб февральская вьюга покорно у ног твоих распласталась. И хочу, чтобы мы любили друг друга столько, сколько нам жить осталось. Роберт Рождественский

Несколько лет назад я попал в необычную галерею и бродил по ней около часа – там продавались ковры работы индейцев навахо. На самом деле, ковры оказались даже больше, чем необычными. Владелец-коллекционер, удивительный и странный человек по имени Джейми Росс, собирал ковры навахо с английскими словами, буквами и целыми предложениями, вплетенными в рисунок. Мое внимание привлекли некоторые образцы, и я попросил его рассказать, как эти ковры попали к нему в галерею. Джейми из тех людей, кто умеет дать на короткий поверхностный вопрос неспешный и вдумчивый ответ, минут на десять. Я не имел ничего против, так как никуда в тот момент не спешил. Он рассказал и объяснил много всего интересного… Но больше всего меня поразил и запал в душу один его ответ. Я заметил, что на многих коврах в плетении видны маленькие изъяны, и спросил, почему мастера их оставили? Это были бросающиеся в глаза отступления от рисунка, случайные линии и узоры, чуть-чуть выбивающиеся из образца по сравнению с другими на ковре. Росс ответил, что тому есть много объяснений. Одно из самых известных — навахо намеренно вплетают изъяны в рисунок на ковре, чтобы напомнить самим себе о несовершенстве человеческой природы. Тот же взгляд мы находим в японском искусстве ваби-саби. Но сам он предпочитает другое объяснение. Дело не в том, что навахо специально делают ошибки в плетении. Намеренно их желание не возвращаться назад и не исправлять их. Он сказал, что навахо относятся к ошибкам как к моментам во времени. Раз мы не в состоянии изменить время, зачем пытаться исправить ошибку, которая уже произошла? Ошибка уже вплетена в ткань времени. Полезно помнить об этом, когда оглядываешься назад. Он развил свою мысль дальше и привел пример с восхождением на гору. Когда мы взбираемся на вершину, то по дороге обязательно делаем неверные шаги и оступаемся. Но продолжаем идти. Мы не останавливаемся и не возвращаемся в исходную точку, если где-то споткнулись и упали, а где-то пошли неправильной дорогой и сбились с пути. Мы продолжаем идти. Невозможно стереть неверный шаг. Он уже произошел, и это часть восхождения… Если тебе удалось достичь вершины, ты не считаешь восхождение со всеми его промахами неудачей. Точно так же навахо не считают ковер с несколькими неверными стежками бракованным. Если ковер закончен – значит, он удался. И что еще важнее, ковер с несколькими неверными стежками – правдивый, подлинный ковер. © Джейсон Фрид

Считая завершенность несовместимой с вечным движением жизни, японское искусство на том же основании отрицает и симметрию. Мы настолько привыкли делить пространство на равные части, что, ставя на полку вазу, совершенно инстинктивно помещаем ее посредине. Японец столь же машинально сдвинет ее в сторону, ибо видит красоту в асимметричном расположении декоративных элементов, в нарушенном равновесии, которое олицетворяет для него мир живой и подвижный. Симметрия сознательно избегается также потому, что она воплощает собой повторение. Асимметричное использование пространства исключает парность. А какое-либо дублирование декоративных элементов японская эстетика считает грехом... Всеволод Овчинников "Ветка сакуры"

Собираясь выйти в новый день, не забудьте взять с собой ваше хорошее настроение. Доброе утро...