Под Покровом Пресвятой Богородицы.

Эта старуха всегда ходила в наш храм, а как вышла на пенсию, то стала быть в храме с утра до вечера. «Чего ей тут не быть, — говорили про нее другие старухи, которые тоже помогали в службе и уборке, — живет одиношенька; чем одной куковать, лучше на людях». Так говорили еще и оттого, что от старухи много терпели. Она до пенсии работала на заводе инструментальщицей. У нее в инструменталке была чистота, как в операционной. Слесари, токари, фрезеровщики хоть и ругали старуху за то, что требует сдавать инструмент, чтоб был лучше нового, но понимали, что им повезло, не как в других цехах, где инструменты лежали в куче, тупились, быстро ломались. Такие же образцовые порядки старуха завела в храме. Ее участок, правый придел, сверкал. Вот она бы им и ограничивалась. Но нет, она проникала и на другие участки. Она никого не корила за плохую работу. Она просто пережидала всех, потом, оставшись одна, перемывала и перетирала за своих товарок. Даже и староста не смела поторопить старуху. Только сторож имел на нее управу, он начинал греметь старинным кованым засовом и сообщал, что луна взошла. Другие старухи утром приходили, конечно, расстраивались, что за них убирали, но объясниться со старухой не смели. Конечно, они в следующий раз старались сильнее, но все равно, как у старухи, у них не получалось: кто уже был слаб, кто домой торопился, кто просто не привык стараться, как она. У старухи был свой специальный ящичек. Это ей по старой дружбе кто-то из слесарей сделал по ее заказу. Из легкой жести, но прочный, с отделениями для целых свечей, для их остатков, отделение для тряпочек, отделение для щеточек и скребков, отделение для порошков и соды. Видимо, этого ящичка боялись пылинки, они не смели сесть на оклады икон, на деревянную позолоченную резьбу иконостаса, на подоконники: чего и садиться, все равно погибать. И хоть и прозвали старуху вредной, но то, что наша церковь блестела, лучилась отражением чистых стекол, сияла медовым теплым светом иконостаса, мерцала искорками солнца, отраженного от резьбы окладов, — в этом, конечно, была заслуга старухи. Но вредной старуху считали не только соратницы, а и прихожане. К ним старуха относилась как к подчиненным, как старшина к новобранцам. Если в день службы было еще и отпевание, старуха выходила к тем, кто привез покойника, и по пунктам наставляла, как внести гроб, где развернуться, где стоять родственникам, когда зажигать свечи, когда выносить... То же и венчание. Крестили не в ее приделе, хотя и туда старуха бросала зоркие, пронзительные взгляды. Иногда, если какой младенец, сопротивляясь, по грехам родителей, орал особенно безутешно, старуха считала себя вправе вторгнуться на сопредельную территорию и утешить младенца. И в самом деле, то ли младенец пугался ее сурового вида, то ли она знала какое слово, но дитенок умолкал и успокаивался на неловких руках впервые зашедшего в церковь крестного отца. Старуха знала наизусть все службы. «Ты, матушка, у меня не просто верующая, ты профессионально верующая», — говорил ей наш настоятель отец Михаил. — А почему ты, — сурово вопрошала старуха, — почему на проскомидии не успеваешь читать поминания? — Матушка, — вздыхал отец Михаил, — с благодарностью и смирением принимаю упрек, но посмотри, сколько записок. — Раньше вставай, — сурово отвечала старуха. — А то чешешь, чешешь, людей же поминаешь. Чего это такое: такой-то и иже с ним. Чего это за имя — «иже с ним»? У тебя-то небось имя полное — отец Михаил, и они, грешные, не «иже с ним». Ничего себе имечко. Вот тебя бы так обозвали. Мученики не скопом за Христа мучились, каждый отдельно за Господа страдал. — Она крестилась. — Прости, матушка, — терпеливо говорил отец Михаил. — Бог простит, — сурово отвечала вредная старуха. Во время службы, когда выносилось для чтения Святое Евангелие и раздавалось: «Вонмем!» — старуха окаменевала. Но могла и ткнуть в бок того, кто шевелился или тем более разговаривал. Стоящая за свечным ящиком Варвара Николаевна тоже опасалась старухи и не продавала свечи, не принимала записок во время пения «Херувимской, «Символа веры», «Отче наш», «Милость миру». Она бы и без старухи не работала в это время, но тут получалось, что она как бы под контролем. Прихожан старуха муштровала, как унтер-офицер. Для нее не было разницы, давно или недавно ходит человек в церковь. Если видела, что свечи передают левой рукой, прямо в руку вцеплялась, на ходу свечу перехватывала и шипела: «Правой, правой рукой передавай, правой!» И хотя отец Михаил объяснял ей, что нигде в Уставах Церкви не сказано о таком правиле, что и левую руку Господь сотворил, старуха была непреклонна. «Ах, матушка, матушка, — сетовал отец Михаил, — у тебя ревность не по разуму. Когда старуха дежурила у праздничной иконы, или у мощей преподобномучеников, или у плащаницы, то очереди молящихся стояли чинно и благолепно. Когда, по мнению старухи, кто-то что-то делал не так, она всем своим видом показывала этому человеку все его недостоинство. Особенно нетерпима была старуха ко вновь приходящим в храм, к молодежи. Женщин с непокрытыми головами она просто вытесняла, выжимала на паперть, а уж тех, кто заскакивал в брюках или короткой юбке, она ненавидела и срамила. «Вы куда пришли? — неистово шептала она. — На какую дискотеку? Вы в какие это гости явились, что даже зачехлиться не можете, а?!» А уж намазанных, наштукатуренных женщин старуха готова была просто убить. Она очень одобрила отца Михаила, когда он, преподавая крест по окончании службы, даже отдернул его от женщины с яркой, толстой косметикой на лице и губах. «Этих актерок, — говорила старуха, — убить, а ко кресту не допускать». А еще мы всегда вспоминаем, как старуха укротила и обратила в веру православную одного бизнесмена. Он подъехал на двух больших серых машинах («цвета мокрого асфальта», говорили знающие), вошел в храм в своем длинном кожаном пальто с белым шарфом, шляпу, правда, снял. Вошел таким начальником, так свысока посмотрел на всех нас. А служба уже кончилась, прихожане расходились. — Где святой отец? — резко и громко сказал незнакомец. — Позовите. — Какой святой отец? — первой нашлась старуха. — Ты нас с католиками не путай. У нас батюшка, отец Михаил. Отец Михаил, снявши в алтаре облачение, шел оттуда в своей серой старенькой рясочке. Незнакомец картинным жестом извлек пачку заклеенных купюр и, как подачку, протянул ее отцу Михаилу. — Держи, святой отец! — Простите, не приму. — Отец Михаил поклонился и пошел к свечному ящику. Оторопевший незнакомец так и стоял с пачкой посреди храма. Первой нашлась старуха. — Дай сюда, — сказала она и взяла пачку денег себе. — Тебе-то зачем? — опомнился незнакомец. — Тут много. — Гробы нынче, милый, дорогие, гробы. На гроб себе беру. И тебя буду поминать, свечки за тебя ставить. Ты-то ведь небось немощный, недокормленный, до церкви не дойдешь, вот за тебя и поставлю. Тебя как поминать? Имя какое? — Анвар, — проговорил незнакомец. — Это некрещеное имя, — сурово сказала старуха. — Я тебя буду Андреем поминать. Андреем будешь, запомни. В Андрея крестись. Крестился или нет, переменил имя или нет этот бизнесмен, мы не знаем. Знаем только, что деньги эти старуха рассовала по кружкам для пожертвований. Потом отец Михаил, улыбаясь, вспоминал: «Отмыла старуха деньги демократа». «А сам-то не мог сразу взять?» — спрашивала старуха. Непрерывно впадая в грехи осуждения, старуха сама по себе была на удивление самоукорительна, питалась хлебушком да картошкой, в праздники старалась сесть с краю, старалась угадать не за стол, а на кухню, чтоб стряпать и подавать. Когда к отцу Михаилу приходили нужные люди и их приходилось угощать, старуха это понимала, не осуждала, но терпела так выразительно, что у отца Михаила кусок в рот не лез, когда старуха приносила с кухни и брякала на стол очередное кушанье. Был и еще грех у старухи, грех гордости своей внучкой. Внучка жила в другом городе, но к старухе приезжала и в церковь ходила. Она была студентка. Помогала старухе выбивать коврики, зимой отскребать паперть, а летом... а летом не выходила из ограды: они обе очень любили цветы. Церковный двор у нас всегда благоухал. Может, еще и от этого любили у нас крестить, что вокруг церкви стояли удобные широкие скамьи, на которых перепеленывали младенцев, а над скамейками цвели розовые и белые кусты неизвестных названий, летали крупные добрые шмели. На Пасху к нам приезжал архиерей. Конечно, он знал нашу строгую старуху и после службы. Когда на прощание благословлял, то сказал старухе, улыбаясь: «Хочу тебя задобрить» — и одарил старуху нарядным платком, на котором золотой краской был изображен православный храм и надпись: «Бог нам прибежище и сила». Именно такими платками уже одаривал старух отец Михаил, но мы увидели, как обрадовалась старуха архиерейскому подарку, и поняли — свой платок она отдаст внучке. И вот ведь что случилось. Случилось то, что приехала внучка, примерила платок перед зеркалом, поблагодарила, а потом сказала: — А я, бабушка, в наш храм больше не пойду. — Почему? — изумилась старуха. Она поняла, что внучка говорит о том храме, в городе, где училась. — А потому. Я так долго уговаривала подругу пойти в церковь, наконец, уговорила. Не могла же я ее сразу снарядить. Пошла, и то спасибо: она из такой тяжелой семьи — отец и братья какие-то торгаши, она вся в золоте, смотреть противно. А я еще тем более была рада, что к нам в город американский десант высадился, пасторы всякие, протестанты, баптисты... — Я бы их грязной шваброй! — Слушай дальше. Они заманивали на свои встречи. Говорят: напишете по-английски сочинение и к нам поедете в гости. И не врали. Подруга написала — она ж английский с репетиторами, — написала и съездила. Ей потом посылка за посылкой всякой литературы. Тут я говорю: «Людка, ты живи, как хочешь, но в церковь ты можешь со мной пойти для сравнения?» Пошли. И вот, представляешь, там на нас такая змея выскочила, зашипела на Людку: «Ты куда прешься, ты почему не в чулках?» А Людка была в коротких гольфах. Ты подумай, баб, прямо вытолкала, и все. Людка потом ни в какую. Говорит, в Америке хоть в купальнике приди, и ничего. И как я ее ни уговаривала, больше не пошла. — В купальнике... — пробормотала старуха. И заходила по комнате, не зная, что сказать. Ведь она слушала внучку, и будто огнем ее обжигало, будто она про себя слушала, будто себя со стороны увидала. А она-то, она-то, скольких она-то отбила от Божьего храма! «Господи, Господи, — шептала старуха, — как же Ты, Господи, не вразумил меня, как терпел такую дуру проклятую?» Внучка пошла по делам, а старуха бросилась на колени перед иконами и возопила: — Прости меня, Господи, неразумную, прости многогрешную! И вспомнилось старухе, как плакали от нее другие уборщицы, от ее немых, но явных упреков, ведь которые были ее и постарше, и слабее, а Богу старались, как могли, потрудиться, а она их вводила в страдания. Старуха представила, как ее любимую внучку изгоняют из храма, и прямо-таки вся залилась слезами. А она-то, она-то! Да ведь старуха как в какое зеркало на себя посмотрела! Были, были в ее жизни случаи, когда она так же шипела, как змея, — прости, Господи, — на молоденьких девчонок в коротких юбках или простоволосых. Где вот они теперь, миленькие, кто их захороводил? И вспомнила старуха, как однажды, в престольный праздник, прибежала в храм и бросилась на колени перед распятием женщина, и как старуха резко вцепилась ей в плечо: «Разве же встают в праздник на колени?» — и как женщина, обращая к ней залитое светлыми слезами лицо, торопливо говорила: «Матушка, ведь сын, сын из армии вернулся, сын!» А как однажды она осудила женщину, другую уже, за то, что та уходила из храма после «Херувимской». И как эта женщина виновато говорила ей: «Свекор при смерти». А как она осуждала товарок за то, что уносят домой принесенные в храм хлеб и печенье. Конечно, их всегда им раздавали, но старуха осуждала, что берут помногу. А может, они соседям бедным несли или нищим, сейчас же столько нищеты... — Боже, Боже, прости меня, неразумную, — шептала старуха. А больнее всего ей вспоминалось одно событие из детства. Было ей лет десять, она позавидовала подругам, что у них пальто с воротниками, а у нее просто матерчатое. И пристала к отцу. А отец возьми да и скажи: «Надо воротник, так возьми и отнеси скорняку кота». Был у них кот, большой, красивый, рыжий, в лису. И вот она взяла этого кота и понесла. И хоть бы что понесла. Кот только мигал и щурился. Скорняк пощипал его за шерсть на лбу, на шее, на спинке, сказал: «Оставляй». И был у нее красивый воротник, лучше всех в классе. — Ой, не отмолиться, ой, не отмолиться! — стонала старуха. К вечеру внучка отваживалась с нею, давала сердечные капли, кутала ноги ее в старую шаль, читала по просьбе старухи Псалтырь. И с той поры нашу старуху как перевернуло. Она упросила внучку привезти на следующие каникулы подругу, вместе с ними оставалась после службы на уборку, и уже не было такого, чтоб кто-то терпел от нее упреков или укоризны. А еще вот что сделала старуха. У нее была хорошая белая ткань с пестренькими цветочками — ситец. Хранила его старуха на свою смерть. А тут она выкроила из ткани десяток головных платков разной величины, принесла в церковь, отдала Варваре Николаевне за свечной ящик. И когда какая женщина или девушка приходила в наш храм с непокрытой головой, та же старуха просила ее надеть платок. А звали нашу старуху тетя Маруся. И платочки ее с тех пор так и зовут — тети-Марусины. Владимир Крупин

Есть один духовный закон, который нужно знать, чтобы понять нынешнюю войну. Он сформулирован не в Священном Писании, а в рождённом из него народном присловье: «Кто чем увлекается, тот тем и искушается. А кто чем искушается — тот тем и уязвляется». То есть всё хорошо в меру: иначе если страстно — до потери себя и Бога — отдан какому-то делу или чувству, то это дело или чувство тебя погубит. Именно этим законом объясняется то, что мы всегда в нашей истории получали удар от той цивилизации, в которую были беззаветно, до потери памяти и себя влюблены. Так было в Смуту XVII века, когда наши элиты, влюблённые в Польшу, её начатки демократии и республики, сами открыли ворота Кремля и посадили на трон поляков, которые в своём отношении к России демократами совсем не были и стали топить страну в крови, уморив голодом в тюрьме нашего патриарха Гермогена. Так было в 1812 году — у тогдашних русских элит, наверно, был жуткий переворот в сознании: как так, Франция, которую они обожают, моды и нравы которой перенимают, на языке которой говорят с самого детства хлеще, чем на родном русском, идёт на них с войной. И мало того, что идёт с войной, так ещё и кощунственно издевается над всем русским: французы в Москве устроили конюшню в алтаре Успенского собора Кремля, рядили лошадей в наши епископские облачения, блудили прямо под сводами храма с блудницами, пили из святых сосудов вино, рубили и уничтожали наши святыни (например, почитаемая икона Богородицы «Взыскание погибших» была разрублена французами на две половины). Как так?! Именно про это после победы над Наполеоном в благодарственной молитве Богу Церковь написала: «О их же ревновахом наставлениях, сих имеяхом врагов буйных и зверонравных». То есть те, кого мы считали своими учителями, оказались страшными врагами. То же самое и теперь. С самых 80-х годов прошлого века мы влюблялись в Америку и вообще в Запад. Когда стало можно, из России потекли караваны эмигрантов на эту желанную землю — счастья мало кто из них обретал на ней, а вот себя теряли почти все. Теряла себя в очередной раз в этой влюблённости в Запад и Россия. Снова впадая в подражательный экстаз, вырастив в стране целое поколение без рода и флага, устремлённое на Запад. И снова пришло жёсткое исцеление от этой подражательной болезни. Исцеление в виде войны. И снова это исцеление пришло от того, из кого мы сами сделали золотого тельца. Наш кумир стал нашим врагом. Он им и был. Только нас провели. И не надо думать, что нынешняя война — это война с Украиной. В мире все всё понимают, кроме пока ещё самих обманутых пропагандой украинцев — и то не всех. Украине в отношениях с Западом выпала ещё более унизительная роль. Мы, Россия, хотя бы подражали Западу, а Украина просто стала инструментом в их руках. Сперва она заболела этой же русской болезнью мимикрии, а потом и вовсе целиком продалась: там не осталось уже вообще почти ничего украинского — ни земли, ни недр, ни политики, ни СМИ, ни культуры. А теперь ещё и армии украинской больше нет — там западным оружием воюют западные наёмники всех мастей, оккупировавшие Украину. Так что эта война России с Западом одинаково духовно исцеляет и Россию, и Малороссию. И итогом её должно стать возвращение нам нас самих. Большой единой страны, в которой больше не встанет вопрос: кто мы? Мы русская православная цивилизация, мы цветущее многоцветие и сложность. Эта война показала звериную харю Запада. Мы её распознали. И может быть, благодаря этому не потеряли себя. Борис Корчевников, генеральный директор телеканала «СПАС», ведущий телеканала «Россия 1»

Пасха неизбежна. А это значит, что каждому предстоит пройти свою голгофу, вынести поцелуй своего иуды, выпить до последней капли всё то, что доверил мне пережить мой Создатель. Но всё непременно закончится Пасхой Воскресения и торжества жизни и правды. Положено мне страдать и пройти сквозь смерть – пройду, потому что Сам Господь освятил для меня этот путь. Поэтому сказать «Христос воскресе» то же, что сказать «всё будет хорошо». Верить в Пасху – доверять Богу. Верить в Пасху – быть готовым пройти путём Христа. Верить в Пасху – знать, что, в конце концов, всё будет хорошо, обязательно хорошо! Верить в Пасху – не бояться страданий, смотреть на них весело, твёрдо зная, что жизнь стоит того, чтобы быть прожитой! — Архимандрит Савва (Мажуко)

"Царица Небесная лично обещала, что, кто читает каждодневно и, сколько может, чаще сию молитву, тот всегда будет состоять под Её личным покровом, и Она Сама заступит его от духов злобы не только в жизни сей, но и в день кончины его Сама явится ему, и, взявши в пречистые руки Свои душу его, Сама защитит от миродержителей тьмы века сего - и в сопровождении Её сонмом ангелов и архангелов приведёт к Престолу благодати Вседержителя и Всетворца..." Богородице Дево, радуйся, благодатная Марие, яко зачала еси плотию Сына Божия. Радуйся, яко Его во чреве Твоем носила еси. Радуйся, яко Его родила еси. Радуйся, яко сосцы питала еси. Радуйся, яко Ему волсви поклоняются. Радуйся, яко Христа в церкви по триех днях обрела еси. Радуйся, яко Христос воскресе из мертвых и взыде на небеса. Радуйся, яко Ты Сама на небе взята еси. Радуйся, яко Ты девством ангелов и славою святых превосходиши. Радуйся, яко Ты на земле мир твориши. Радуйся, яко Тебе жители небеснии вси послушны суть. Радуйся, яко Ты еже хощеши, у Сына Твоего, Христа Бога нашего испросити можеши. Радуйся, яко сподобилася еси быти близь Пресвятыя Троицы. Радуйся, яко Ты Мати людей озлобленных, иже к Тебе прибегают. Радуйся, яко Твоя радость во век не скончается. Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою. О, Пресвятая Госпоже Владычице, Дево Богородице! Приими недостойную молитву нашу, и даруй нам прежде конца покаяние. Молитва взята из книги "Записки Мотовилова". Николай Мотовилов - ученик Серафима Саровского. Так же эту молитву можно найти в Псалтири Божией Матери.

Один верующий человек много раз летал в Иерусалим на схождение Благодатного Огня, но каждый раз возвращался со смешанными чувствами – радости и разочарования... ЧУДО ХРИСТОВОЙ ЛЮБВИ Он радовался, что своими глазами видел великое чудо милости Божьей, и огорчался, когда видел, как находясь рядом с величайшей святыней мира люди разных конфессий оставались нетерпимыми, надменными, подозрительными друг к другу, и вели себя безо всякой любви. Однажды пасхальным утром этот человек снова вернулся из Иерусалима в Москву. Подходит к уличному бистро и просит приготовить себе еды. В это время из-за спины жалобный голос, похожий на скрип: «Муж-ж-жик! Куп-пи пож-жрать чего-нибудь!». Он обернулся, рядом стоял бомж, весь избитый, лицо – один сплошной синяк. Продавщица как его увидела, закричала, чтобы тот убирался, так как мешает работать и распугивает покупателей. А паломник, только что вернувшийся со Святой Земли подумал: сейчас же Пасха, разве можно прогонять человека? И попросил приготовить еду и для него. Когда та нехотя приготовила на двоих, он отдал один пакет с едой бомжу, второй забрал себе и собрался было уходить. Случайно сунул руку в карман – а там нательный деревянный крестик, освященный на Гробе Господнем. И он решил подарить его попрошайке. «Держи, брат! Теперь он твой!». А потом рассказал, что этой ночью вернулся из Иерусалима, и что эта святыня от Гроба Господня, и похоже, именно для него она лежала в его кармане. Взяв крестик, голодный бомж крепко сжал его рукой, поцеловал, неожиданно бросил пакет с едой на землю, упал на колени и зарыдал, повторяя лишь одно: «Слава тебе, Господи! Прости меня, гада, за всё!». Увидев это, продавщица вытаращила глаза, выбежала из павильона, упала на колени, обняла этого опустившегося никому не нужного горемыку и со слезами стала просить у него прощения, причитая, как же она раньше не замечала, что в нем живёт живая душа, и что он не какой-то там бомж, а самый настоящий человек! От этой картины у него подкосились ноги, он упал на колени, обнял этих совершенно незнакомых ему людей, и тоже расплакался. Обнявшись, они стояли втроем на коленях, плача и жалея друг друга. Он вдруг понял, что с ними произошло самое настоящее чудо: больше не было усталой от ночной смены продавщицы, утомленного дорогой паломника и случайного бомжа, а были родные люди, объединенные ЛЮБОВЬЮ ХРИСТОВОЙ. В эту минуту он понял, что в каких бы величественных храмах не находился, у каких святынь не побывал, никакой благодати тебе не найти, если в сердце нет главного, о чем говорил Христос, в чем закон и пророки – любви к ближнему. Он искал благодать и ждал чуда на Святой земле, а оно произошло с ним возле киоска на вокзале, далеко от святынь и храмов. И это чудо, меняющее сердце человека, делая его способным к благодати и Богообщению, называлось ЛЮБОВЬ ХРИСТОВА. Денис Ахалашвили

Сегодня Страстная Пятница и мы с вами стоим у Гроба Господня, подобно тому, как у Его бездыханного Тела собрались ближайшие ученики, несколько женщин и Его Мама. Мы склоняем головы и умолкаем перед великой  тайной смерти Бога. Перед нами раскрыта Святая Плащаница, как будто бы свиток, в котором написана вся человеческая история, вся суть любви Бога к нам и всё о нашем ответе Ему.   Перед нами лежит Тело Христа, истерзанное не только древними грехами тех, кто был изгнан из Эдема, тех, кто Его предал и осудил, но и нашими собственными грехами. И ради нас тоже Он лежит ныне пред нами наг и мертв. Мы слышали о людях, кричащих “Распни”, мы видели Пилата, который, хотя и признавал невиновность Христа, предал Его на смерть, стремясь сохранить свое положение и мир в своей юрисдикции. Мы помним и римских воинов, которые исполняли приказы, не задумываясь о том, что творят, как будто бы исполнение чужой воли напрочь лишает воли собственной.   Наша жизнь точно так же, как и прежде, переплетена с миром, где господствует логика страха, удобства и отстраненности. Мы не видим за приказами человеческих лиц, не чувствуем за формальными обязанностями ударов чужих сердец, не слышим за криками толпы голоса собственной совести. То есть, с тех пор совершенно ничего не изменилось. Поэтому мы вновь и вновь приходим к Телу Распятого и измученного Бога, потому что по сути в нашем мире ничего не меняется. Способны измениться только мы, каждый в отдельности и собранные в Его Церковь.   Сегодня, стоя перед Плащаницей Христа, мы умолкаем. Больше не нужно слов, Он все сказал. Больше не нужно и действий, ибо Он сегодня все сделал за нас. Мы можем позволить себе слезы и скорбь, мы можем позволить себе тишину, мы можем, наконец, попытаться услышать то, что так давно не позволяли себе услышать: время беззвучия, когда все умолкает. Время, когда Бог взошел на Крест и принял смерть. Время, когда время остановилось.

10 популярных пословиц и поговорок, которые являются цитатами из Библии 1. Как аукнется, так и откликнется - "какою мерою мерите, такою и вам будут мерить" (Мф. 7:2). 2. Чужая душа - потемки - "Помыслы в сердце человека глубокие воды" (Притч. 20:5). 3. Шила в мешке не утаишь - "Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы" (Лк. 8:17). 4. Что посеешь, то и пожнешь - "Что посеет человек, то и пожнет" (Гал. 6:7). 5. С кем поведешься, от того и наберешься - "Не дружись с гневливым и не сообщайся с человеком вспыльчивым, чтобы не научиться путям его и не навлечь петли на душу Твою" (Притч. 22:24-25). 6. Бог дал, Бог взял -"Господь дал, Господь и взял" (Иов. 1:21). 7. Не рой другому яму - сам в нее попадешь - "Кто роет яму, тот упадет в нее" (Притч. 26:27). 8. Язык мой - враг мой - "язык укротить никто из людей не может: это-неудержимое зло; он исполнен смертоносного яда" (Иак. 3:8). 9. Человек предполагает, а Бог располагает. Хочешь рассмешить Бога - расскажи ему о своих планах - "Много замыслов в сердце человека, но состоится только определенное Господом" (Притч. 19:21). 10. От смерти не уйдешь -"и не будет того вовек, чтобы остался кто жить навсегда и не увидел могилы" (Пс. 48:10).

Вечер наступил. Фарисеи и священники сделали то, что хотели - Он убит; можно идти домой. Зеваки тоже разошлись. Осталось только несколько солдат, стерегущих казненных, да и несколько женщин, включая Мать одного из распятых. Горький и безлюдный вечер.