ПОСЛЕДНИЙ БОЙ
Всходило солнце и как-будто еще шире раздвигало бесконечную степную равнину. На редких кустиках почерневшей полыни серебрился снежок, и на белом фоне инея партизанский лагерь, окруженный со всех сторон врагами, выделялся теперь ясно.
Темные бугры окопов, группы партизан у пулеметов стали крупнее, точно солнце увеличило их, приподняв над отрядом покров темной осенней ночи.
Над белыми хатками хутора Киселевки, что находился метрах в трехстах от партизанского отряда, появились утренние дымки. В Киселевке были враги.
В это тихое утро холодного ноябрьского дня 1942 г. в отряде не было слышно ни шуток, ни смеха, не полыхал огонь костра, не булькала вода в старом почерневшем ведре: ее не было в отряде уже вторые сутки.
Вторые сутки, не затихая ни днем ни ночью, шел бой с вдесятеро превосходящим противником. Он прекратился лишь незадолго перед рассветом.
Немецкие и румынские кавалеристы, окружившие отряд, откатились за бугор и неизвестно было, что предпримет враг в следующую минуту. Утренняя напряженная тишина была поэтому вдвойне тягостной.
И вдруг это гнетущее безмолвие нарушил звонкий мальчишеский голос.
- Орленок, орленок взлети выше солнца…
На бруствере окопа партизаны увидели своего любимца-круглолицего бойкого мальчика лет тринадцати с карими смеющимися глазами. Из-под шапки юного партизана выбивалась непокорная прядь русых волос и придавала ему воинственный вид.
Это был пионер Миша Романов. В отряде его называли Дубок. Это прозвище как нельзя лучше подходило к крепкому, коренастому мальчику. Партизаны любили Мишу за выносливость, за смелость, за веселый нрав и, особенно, за песни. Никто не умел так звонко, так задорно и, главное, так вовремя запеть песню, как это делал Миша.
Вот и сейчас на суровых лицах воинов появились улыбки. Кто-то из молодых партизан стал подпевать Мише, потом раздались тихие рокочущие басы стариков, и боевая комсомольская песня об орленке легко полетела по широкой русской равнине навстречу восходящему солнцу.
Ветер дул в сторону хутора. Он донес песню до немногих уцелевших здесь советских людей - вдруг с чердака одной хатки чья-то рука махнула партизанам и раз, и два красным платком.
- Наши, наши там! - радостно закричал Миша, показывая партизанам на платок. Но платок исчез так же внезапно, как и появился.
В одном из окопов около командира отряди Ломакина собралась большая группа партизан. Командир, как всегда, был спокоен и только покрасневшие, усталые глаза, измученное лицо говорили о бессонных ночах и беспокойных думах этого высокого, всегда бодрого человека.
- Товарищи! - тихо сказал командир, но его услышали все. - После вчерашнего боя нас в отряде осталось меньше. Положение тяжелое. Нас окружили свыше трехсот немецких и румынских кавалеристов. Враги стягивают к этой ложбине танки и орудия. Видимо, они решили уничтожить нас, после того как мы отказались сдаться без боя на милость победителей… Что будем делать дальше?
На одну минуту командир смолк. Напряженная тишина стояла в отряде. Партизаны, затаив дыхание, ждали решения командира.
- Мы, коммунисты отряда, решили, - повысив голос, твердо сказал командир, - удерживать круговую оборону до вечера, а с наступлением темноты прорвать фронт врага и уходить в степь…
- Правильно! - послышались голоса. - Днем лезть на рожон нечего, а ночь партизану - первая помощница.
- Но, товарищи, - продолжал командир, - мы должны быть готовы ко всему. Неизвестно, сколько нас останется после предстоящей битвы и кто останется… Драться с врагом мы должны до последнего дыхания, драться за нашу Родину, за Сталина, за Сталинград.
Молча разошлись партизаны по местам.
Миша глянул в сторону Сталинграда. Там, где-то о далеко за ним, в Заволжье мать и сестренка. Он скучал о них.
- Папа! - тихо позвал Миша.
- Что, сынок?
- Может, немцев уже отогнали от Сталинграда? Может, и маму свою скоро увидим?
- Нет, Миша… А что?
- Да так, вспомнилась мама.
Зиновий Афиногенович каждую минуту ждал вражескую атаку и с тревогой посматривал на сына. И невольно вспомнился ему тополек, что посадил он около белой хатки своей в день рождения Миши.
Шли годы, рос мальчик, рос тополек, а вскоре около него зацвела молоденькая тоненькая яблонька, посаженная в честь рождения дочурки…
А потом пришли немцы… Началась эвакуация… Зиновий Афиногенович покидал свой двор последним. Тяжело было уходить из родных мест. Семье Романовых поручили угнать колхозный скот в Заволжье. Жена с дочкой ехали в кибитке, каких много тогда катилось по родным степям на восток, в глубь страны…
В течение недели Зиновий Афиногенович не слезал с седла ни днем, ни ночью, охраняя колхозные стада. Сын неутомимо помогал отцу. Если раньше, до войны, отец разрешал ему ездить верхом на лошади только на водопой скотины, то теперь для мальчика наступило полное раздолье.
Он еще не отдавал себе полного отчета в том, что происходило вокруг и, по-детски забываясь, носился по степи на вороном колхозном скакуне, как степной ветер. Зиновий Афиногенович одобрительно посматривал тогда на сынишку и ему становилось как-будто легче.
Когда стада были переправлены за Волгу, отец сказал матери, что уходит обратно в Котельниково, в партизанский отряд.
- И я с тобой, - заявил Миша.
- Ты?
Отец задумался. По усталому лицу матери потекли крупные слезы.
- Ты… ты не плачь, мать, - дрогнувшим голосом вымолвил Зиновий Афиногенович. Знаю, тяжко, но ведь жизни все равно не будет, коли враг на нашей земле. Ты же видишь, ты же сама понимаешь, мать…
- Вижу, отец, все понимаю! Что ж, иди…
- А с ним как? - показал отец на сына.
- Я пойду с тобой, - снова сказал Миша, - я не отстану от тебя, папа.
- Как, мать, а?
- Как ты, Зиновий Афиногенович…
И мать, как в те далекие годы, когда она была еще невестой, доверчиво спрятала свою голову на широкой груди мужа.
Когда отец и сын пробрались в свой хутор, там уже не было ни немцев, ни белой хатки, ни тополька, ни яблоньки. Даже обгорелых пеньков не осталось. Вся усадьба была изрыта воронками от снарядов. Отец и сын, сняв шапки, молча стояли на родном пепелище.
Вспоминая теперь эти незабываемые горькие минуты Зиновий Афиногенович вслух произнес:
- Как сон все…
- Что, папа? - спросил Миша.
Предавшись воспоминаниям, Зиновий Афиногенович на время забыл о сыне, как-будто улеглась и тревога о нем. Задумчиво провел рукой по щетине давно небритой бороды, точно хотел очнуться от тяжкого забытья.
И в это время над головой загудели моторы тяжелых немецких самолетов. Неприятный воющий звук нарастал. Это шли на Сталинград немецкие бомбардировщики с вражеского аэродрома.
И тут же, словно в ответ им, послышался конский топот и все ближе и явственнее стали долетать до слуха партизан дикие пьяные выкрики.
Холодок прошел по спине Миши. Он щелкнул затвором. Вихор из-под шапки выбился еще больше, глаза потемнели.
- Не стрелять! - скомандовал командир, заметив нетерпение мальчика.
- Бить только прицельным и наверняка, когда немцы поднимутся на бугор, - добавил он тихо, но так, что эти слова были услышаны во всем отряде.
Миша замер. Рядом лежали гранаты, пулеметные диски, ящик с патронами. Отец спокойно лежал за пулеметом и только чуть заметно подрагивал на спусковом крючке его палец. Миша лег рядом с отцом.
- Огонь!
И стальной ливень хлестнул по противнику.
Лошади падали, шарахались в сторону и, не повинуясь всадникам, бешено крутились на месте…
- Огонь! огонь! - хрипло кричал командир отряда. И никакая сила не смогла бы теперь остановить огненный шквал, которым партизаны встретили врага. Уцелевшие от кинжального огня гитлеровцы залегли за бугорки, за трупы лошадей, за кустики полыни. Партизаны сменили пулеметы на винтовки и начали уничтожать врагов по-хозяйски - сосредоточенно, беспощадно.
- Эх, патронов маловато, Миша! - сокрушенно вымолвил отец, выбрасывая пустую обойму.
Румыны и немцы начали отползать обратно, и не многим удалось перевалить за бугор, где партизанские пули уже не доставали их.
- Отбили их, отец! - радостно сказал Миша. - Теперь не сунутся!
- Погоди радоваться, сынок. Враги коварны Гляди-ка, что там?
Миша глянул, куда показал отец, и увидел на горизонте несколько всадников, которые во весь опор летели по направлению к хутору.
За подмогой пошли гады, - сказал отец. - Ну, держись теперь, сынок. И он начал углублять свой окопчик. Миша помогал отцу.
- Орленок, орленок, взлети выше солнца, - тихо, чуть слышно запел он.
- Нельзя петь, - строго и внушительно сказав Зиновий Афиногенович. - Не время, сынок.
А мальчику в это время так хотелось стать орленком, расправить крылья, подняться над степью высоко-высоко и полететь к маме, к родным советским воинам, к самому товарищу Сталину и рассказать ему, как сражаются партизаны за Сталинград.
- Может, за танками пошли? - прервал его мечты отец. - Давай-ка, сынок, сделаем две-три связки гранат. Авось пригодятся…
Из-за бугорка вновь показались вражьи конники, и было их много больше, чем раньше. Они мчались во весь опор, точно хотели растоптать горсточку храбрых, непокорных людей.
Партизаны уже различали перекошенные от злобы лица врагов и, казалось, чувствовали горячее дыхание взбешенных коней. Экономя патроны, они подпускали врагов все ближе и ближе. Еще минута, и вот они ворвутся в расположение отряда, но тут прозвучала команда:
- Огонь!
Стальной ливень снова хлестнул по врагам. Передние упали, на них налетели другие, и тех гитлеровцев, которых не сразила партизанская пуля, топтали теперь свои.
- Гранаты! - послышалась команда. И в толпу обезумевших врагов полетели связки гранат. Схватка была жестокой, страшной.
Партизаны отбили одну, потом другую, потом третью атаку врага…
Солнце перевалило за полдень, когда немцы и румыны, убедившись, что партизан взять не легко, подвезли к ложбине пушки, минометы и начали засыпать небольшую горстку храбрецов минами и снарядами. Это был не бой, а уничтожение советских людей, которые предпочли смерть позорному немецкому рабству.
Партизаны, казалось, втиснулись в самую землю. Злость охватила Зиновия Афиногеновича: пушки и минометы стояли за бугром и нельзя было истреблять метким огнем их орудийные расчеты. Приходилось ждать, когда немцы покажутся, наконец, из-за бугра.
Смерть каждую минуту вырывала из рядов партизан все новые и новые жертвы.
Погиб командир отряда Ломакин, погиб Василий Баннов, погибли многие другие товарищи, а снаряды и мины не переставали рваться на небольшом пятачке, где залегли народные мстители. Комья мерзлой земли не раз осыпали Мишу и Зиновия Афиногеновича, но смерть и на этот раз обошла их стороной.
А враги все били и били и, казалось, этому истреблению людей не будет конца. Но вдруг артиллерийский обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Наступила гнетущая тишина, пахло едким сладковатым дымом.
- Рус, сдавайся! - послышались крики немцев, но едва они взбежали на бугор, как по ним снова хлестнул шквал партизанского огня, точно мертвые ожили и снова взяли в руки винтовки и пулеметы.
Румыны и немцы пришли в ярость. Под огнем партизан они выкатили пушки и минометы на гребень холма, и стали расстреливать партизан прицельным огнем в упор.
Народные мстители брали на мушку орудийную прислугу, но на месте убитых тотчас же появлялись другие, а партизан становилось все меньше и меньше.
Вот смолк пулемет справа от Миши. Вот прекратился сухой треск винтовочных выстрелов слева…
Так прошло тридцать минут, может быть час. Выстрелы из ложбины, где залегли партизаны, слышались все реже и реже.
Миша оглянулся по сторонам и с ужасом увидел, что весь отряд уже истреблен. Строчил только пулемет отца, и немцы сосредоточили теперь на нем огонь всех своих орудий.
Зиновий Афиногенович, черный от дыма, продолжал истреблять врагов, но неизбежное свершилось…
Осколки мины попали в окоп, отец взмахнул руками и упал навзничь. Пулемет захлебнулся.
Мальчик бросился к отцу.
- Папа…
Тихо. Ни звука. Только свистят в ответ осколки немецких снарядов и мин. Отец лежит на спине и его открытые глаза пристально смотрят в серое осеннее небо. Снежинка упала на ресницу да не растаяла. Миша смахнул ее, прижался своим пылающих лицом к жесткой седой щетине отца
- Папочка… Родной мой… - простонал Миша.
Убедившись, что партизаны перестали стрелять, немцы прекратили огонь, но выжидали двинуться дальше, боясь подвоха со стороны партизан. Десятки биноклей были направлены в ложбину, которая была превращена теперь в кладбище.
- Рус, сдавайся! - послышались голоса, но в ответ не раздалось ни одного звука, не хлестнул, как раньше, пулеметный огонь.
Осмелев, немцы и румыны начали подниматься, трусливо озираясь по сторонам. Выстрелов не было. И тогда вся вражья орда бросилась с бугра к ложбине.
- Прощай, папа, - тихо сказал мальчик и в последний раз припал к посиневшим холодным губам.
Враги приближались. С невероятным трудом оторвался Миша от отца и, пошатываясь, встал во весь рост на бруствере окопа. Увидев маленького мальчика, немцы остолбенели от удивления, в их рядах наступило замешательство.
- Рус, сдавайся! - снова послышались голоса.
Миша схватил в обе руки по связке гранат, и не успели немцы щелкнуть автоматами, как гранаты со свистом упали в их толпу.
В эту секунду раздался залп из другой группы врагов, и Миша, изрешеченный пулями, упал рядом с отцом. Он широко раскинул руки, точно хотел в последний раз обнять ими родную землю…
Глубокой ночью из крайней хатки, откуда утром махали платком, пришли люди. Они предали земле тела погибших партизан.
А вскоре через ту ложбину, где храбро сражались котельниковские и курмоярские партизаны, проплыли тяжелые советские самолеты, и земля задрожала от страшных взрывов на соседнем вражеском аэродроме и складах.
Славную тризну справили по партизанам краснозвездные наши соколы, а на обратном пути они снизились над ложбиной, сделали круг и сбросили на парашюте красный вымпел с черной траурной лентой.
Он упал недалеко от окопа, где погиб Миша Романов.
***
Ныне именем Миши Романова - славного партизана - названа Котельниковская средняя школа.
автор: ЛЮСЯ РАДЫНО
Присоединяйтесь к ОК, чтобы подписаться на группу и комментировать публикации.
Комментарии 2