Зеленая лампа

В 1927 году из Америки в СССР возвращался молодой человек, вызывавший оторопь у таможенников. Одетый по заграничной моде, отлично говоривший по-английски, он вез с собой медицинское оборудование, купленное на деньги, которые ему заплатили за операции в крупнейшем госпитале США. В том госпитале ему предложили престижную работу, от которой молодой человек отказался. А если добавить, что его отец до революции был владельцем Нижних торговых рядов в Москве, что его жена – дочь миллионера, и что он сам в свое время служил в царской армии, то можно решить, что «возвращенец» был просто сумасшедшим! Но Сергей Сергеевич Юдин ненормальным не был. Он был гениальным хирургом и убежденным патриотом. Вскоре после возвращения из США Юдин был назначен главным хирургом Института им Н. В. Склифосовского. Тогда эта клиника на 96 коек была убогим помещением с печным отоплением. За три года Юдин превратил хирургический стационар и операционные института в лучшие не только среди отечественных, но и некоторых зарубежных клиник. Главная идея Сергея Сергеевича была в том, что работающие у него хирурги должны обладать широчайшим диапазоном возможностей, быть, как он сам говорил, «поливалентными» Институт стал настоящей «хирургической Меккой», аккумулятором, где хирурги черпали идеи. В книге отзывов того времени – восторженные записи профессоров Герцена, Вишневского, Войно-Ясенецкого, иностранных светил. Об операциях Юдина ходили легенды: он мог делать то, что выходило за пределы человеческих возможностей. Например, он выполнял резекцию желудка за 20–30 минут, чего до сих пор не удалось повторить ни одному хирургу в мире. Его сравнивали с пианистом-виртуозом, а сам хирург говорил: «Вскрываю брюшную полость, кладу руку на опухоль, беру аккорд и вижу, что опухоль удалима». Юдин великолепно играл на скрипке и гитаре, а одну из своих книг назвал «Этюды желудочной хирургии». Он также дружил с художниками: его портреты кисти Нестерова и Корина до сих пор украшают Третьяковку. Деятельность Сергея Сергеевича приобрела государственный размах, когда в 1930 годы он предложил методику переливания трупной крови. Консервировать кровь тогда еще не умели. Открытие, сделанное накануне войны, позже спасло жизнь миллионам бойцов. Кроме того, Юдин с командой хирургов института выезжал на самые трудные участки фронта и оперировал одновременно на 4–5 столах, показывая и обучая. Его гениальными руками были спасены тысячи раненых. В характере Сергея Сергеевича сохранялась детская искренность и порывистость, желание «играть» с судьбой. Он общался с иностранными журналистами без переводчика, писал открытки Черчиллю, отстаивал службы в Елоховском соборе, крестил детей своих сотрудников и называл советскую власть не иначе как «совдепией»… И это не прошло безнаказанно. В конце 1948 года, почти сразу после того, как Юдин был награжден второй Сталинской премией, хирург был арестован по обвинению в шпионаже. В одиночной камере Лефортовской тюрьмы, после допросов и пыток, этот заключенный просил только об одном: дать ему возможность писать. На клочках бумаги, которую выдавали для туалета, Юдин создавал научные статьи, приводя по памяти цифры, графики, цитаты на нескольких языках. В 1952 году его отправили в ссылку в сибирский городок Бердск. Вскоре жене одного из местных партийных бонз понадобилась операция. На звонок в Кремлевку работавший там ученик Юдина ответил: «Лучшие хирургические руки страны – в Бердске!» После этого случая Юдину разрешили работать в Новосибирске. Он не только с упоением оперировал, но и начал серию экспериментальных работ со студентами. В 1953 году Сергей Сергеевич был реабилитирован и вернулся на прежнюю должность. Однако один из учеников, сыгравший роль и в его аресте, восстановил против него часть сотрудников. Виртуозные операции Юдина, у которого «не было неоперабельных больных», не могли спасти его от разборок, склок, доносов… Спустя 11 месяцев он скончался от инфаркта после триумфального выступления на конгрессе хирургов. После смерти Юдина его имя постарались забыть, хотя его открытиями и сегодня продолжают пользоваться миллионы медиков. О судьбе этого выдающегося человека рассказывают книги: «Образы великих хирургов», «Дело Юдина» Ольга Алекперова Художник Михаил Нестеров,«Портрет хирурга С.С. Юдина».

Мама, я приду! Выйдя из здания перинатального центра, Ника бессильно плюхнулась на скамейку и достала из сумочки смартфон. После пары длинных гудков Денис взял трубку. - Дэн, ты почему меня не встретил? - с грустью спросила Ника. - Я еду, малыш! Пробки! - выпалил Денис. На заднем фоне слышались раздражённые голоса и протяжные сигналы автомобилей. - Я уже ушла, - сказала Ника, - Не могу там больше находиться. На том конце послышался вздох. Он всё понимал. - Жду, - коротко бросила Ника и сбросила звонок. Убрав смартфон в сумочку, девушка перевела дух и стала рассматривать окружающих. Лёгкий осенний ветерок срывал с ветвей золотистые листья, солнышко приятно пригревало, словно стараясь напоследок отдать людям всё своё тепло перед долгой зимой. В самом разгаре последнее бабье лето. Мамочки вывели детей на прогулку, чтобы успеть насладиться тёплой погодой. Ребятня с хохотом валялась в шуршащей листве, мамочки о чём-то переговаривались между собой, строя планы на будущее, хвастаясь достижениями своих отпрысков. Детская площадка, что находилась на территории перинатального центра, сегодня была переполнена. Словно назло. Будто нарочно. Ника почувствовала, как к горлу снова подкатил комок. Она никогда не выведет своего ребёнка на площадку. Потому что не будет у неё никаких детей. Это был уже четвёртый выкидыш подряд. В этот раз Нику даже обследовали не в рядовой гинекологии, а в перинатальном центре. Денис, её муж, не пожалел денег. Но и тут врачи развели руками. Ника и Денис были абсолютно здоровы, проверили даже совместимость. Всё в порядке. Диагноз "привычное невынашивание неясного генеза" всё так же красовался в карточке, а её лечащий врач с сочувствием и на полном серьёзе посоветовала Нике верить и молиться. Мысли Ники прервались, когда она почувствовала, как рядом кто-то присел. Девушка обернулась. Слева сидела пожилая цыганка: в длинной цветастой юбке, в платке, в ушах тяжёлые золотые серьги с крупными камнями. Самая типичная представительница загадочного кочевого народа. - Грустно тебе, доченька? - без лишних слов начала цыганка. Ника кивнула. - Вижу, ребёночек твой снова не родился, - продолжила цыганка. - Откуда вы знаете? - ошарашено спросила Ника, при этом подумав, что у цыганки наверняка есть знакомые среди сотрудников перинатального центра, которые сливают ей сведения о пациентах. Сейчас начнётся: порча, сглаз, позолоти ручку... - И сны твои... В них подсказка. Каждый раз перед потерей ребёночка тебе снится один и тот же сон. Ищи там подсказку. Проклятие на тебе, девочка. Ребёночек подскажет. А как снимешь проклятие, тебе другой сон приснится, и ты поймёшь, что всё позади. - Ээээ... - протянула Ника, не в силах сказать ни слова. Про сны она не говорила никому, даже Денису. Пока Ника приходила в себя, цыганка резко поднялась и удалилась, на удивление, не попросив ни копейки за своё "предсказание". *** Неделю назад. Вновь тот самый вокзал с выходом на перрон, поделённый на две половины. Одна часть перрона светлая, солнечная, уютная. А другая тёмная и мрачная. Ника стоит на перроне в ожидании поезда. Рядом толпятся люди - женщины, тоже будто ожидая чего-то. Ника на распутье, на границе тёмной и светлой части перрона, как и ещё несколько женщин. Вдали слышится гудок поезда. Подошёл он быстро - Нику обдало ветром, когда мимо пронеслись тепловоз и несколько вагонов. Сердце бешено заколотилось в ожидании чего-то важного. Ника замерла. Двери вагона открылись, и оттуда начали выбегать дети: мальчики и девочки, разной внешности, в цветастых платьицах и футболочках. На вид им было не больше трёх лет. Они бросались в объятия ожидающих их женщин и уходили с ними прочь. На тёмной же стороне перрона стояли дети разных возрастов, и как только двери открылись, они неохотно зашли в вагон. Лица их были грустными, а из глаз текли слезинки. Ника, всматриваясь в окна вагона, тревожилась. В вагоне оставались дети. Изначально они находились на светлой части, но постепенно, как только понимали, что не выйдут, уходили в "темный" вагон. И вот в одном из окон Ника увидела красивую девочку со светлыми волосами и зелёными глазами. Лицо показалось ей настолько родным, что сердце затрепетало. Девочка махала Нике рукой и грустно улыбалась. Вторая рука её была спрятана за спину. Всепоглощающая любовь и нежность - эти чувства нахлынули с такой силой, с таким напором, что Ника кинулась было к вагону, но тут же наткнулась на стоящую у входа проводницу с невероятно красивым лицом. Проводница, одетая в белый брючный костюм, жестом остановила Нику: - Нельзя. Ребёнок должен выйти сам. Но девочка не выходила. По всему было видно, что малышка очень хочет выйти, но не может. Что-то не давало ей этого сделать. Остальные женщины, дети которых также не вышли, кричали и выли позади. Девочка открывала ротик, и по движениям её губ Ника без усилий читала: "Мамочка, я обязательно выйду, только позже!" - Когда, милая, когда??? - закричала Ника. - Когда ты освободишь птичку! - ответила девочка. Она вытащила руку из-за спины и протянула её к стеклу. На ладони ребёнка сидела синичка, насквозь проткнутая иглой. На маленькую ладошку капали алые капли крови. Девочка со вздохом посмотрела на синичку и нехотя отстранилась от окна, а затем вслед за другими детьми отправилась в тёмную часть... Проводница улыбнулась и зашла в вагон. Поезд тронулся, оставив на перроне безутешных женщин, которые так и не встретили своих детей... *** - Ник, ты чего? Очнись! - голос Дениса привёл её в чувства. Ника проморгалась и обнаружила себя сидящей на кресле. Она не отрываясь пялилась на картину, висящую напротив. Зимний пейзаж. Ветка рябины, усеянной ярко-красными гроздями на заснеженном фоне. На ветке, расправив крылышки, готовятся взмыть ввысь две синички... Эту картину в знак примирения подарила Нике на свадьбу бывшая девушка Дениса, Марина. Таким способом она просила прощения у Ники за то, что определённый период времени устраивала ей из мести всякие пакости. А потом неожиданно успокоилась. Ника присмотрелась. У одной из птичек в боку что-то блеснуло. - Ник, всё хорошо? - Денис участливо подошёл ближе и дотронулся до плеча жены. Ника мягко убрала его ладонь, поднялась и подошла к картине. Денис осторожно подошёл сзади. Ника сняла картину и развернула её. Изнутри на полотне, если внимательно присмотреться, прямо на букве памятной надписи "В знак примирения от Марины" виднелось игольное ушко, проткнувшее картину насквозь. Кончик иглы также виднелся изнутри. Получилось, что одна из синичек была покалечена иглой, и воткнута она была специально таким образом, чтобы не быть замеченной. Мурашки пробежали по коже. - Что это? - Денис тоже заметил иглу. - Марина твоя постаралась, - дрожащим голосом ответила Ника. - Она не моя! - обиженно отрезал Денис, прищурив зелёные глаза. - Не важно. Это порча, - уверенно сказала Ника, - И, кажется, поэтому я не могу доносить ни одну беременность... Ника коротко рассказала мужу о своих снах и о цыганке, с которой случайно встретилась сегодня возле перинатального центра. *** Уже через час Ника и Денис вновь оказались у центра, в надежде встретить странную цыганку, и не ошиблись. Женщина сидела на скамейке и словно ждала их. Увидев припарковавшуюся машину, цыганка поднялась. - Вы знали? - подойдя, спросила Ника. - Знала, что приедешь, - уточнила цыганка, - Нашла ниточку? - Даже с иголкой, - горько усмехнулась Ника, - Вы ведь понимаете в этих делах, сможете помочь? Мы отблагодарим вас! - напоследок заверила Ника. Цыганка улыбнулась и кивнула. *** Пять месяцев спустя. Тот же вокзал. Тот же перрон. Только в этот раз Ника стояла на светлой стороне, и поезд ждала с ещё бóльшим трепетом, чем раньше. А когда вагон поравнялся с ней, обдав ветром, сердце чуть не выскочило из груди... И вот уже выходит на перрон, купаясь в солнечных лучах, проводница. Её белоснежный брючный костюм, кажется, сияет под светом солнца. Лицо светлое, радостное. А следом, одной из первых, выбегает она - маленькая светловолосая девочка с зелёными глазами. Она слишком долго ждала в этом вагоне, поэтому бежит быстро-быстро, раскинув ручки, и через минуту падает в объятия Ники. Два сердца - будущих матери и дочери - бьются в унисон. Два родных человека наконец будут вместе всего лишь через несколько месяцев. Что такое несколько месяцев по сравнению с несколькими годами лишений и страданий?.. © Светлана А.

Реабилитация Меньше всего на свете Максиму хотелось сегодня во что-то ввязываться. В последний раз, когда он решил свернуть с намеченного пути и оказать помощь, судьба швырнула ему в лицо «благодарность» в виде тюремного заключения. «Вступился, называется, за девушку, — вспоминал Максим, проходя злосчастный переулок, где он два года назад превысил необходимую самооборону и отправил в нокаут насильника. — Больше в чужие дела не лезу ни за какие кармы, небесные плюшки и прочие душевные равновесия», — думал парень, вспоминая серые стены зала суда, незаслуженные обвинения и размышляя на извечную тему как теперь жить? Но сегодня всё было тихо: никаких воплей, суеты, мата в холодной ночи — тишь да гладь. Даже вот этот мужчина, который корчится на земле, почти не издаёт звуков. «Ну замечательно, вот только этого мне не хватало», — подумал Максим, заглянув в обезумевшие глаза человека, который пытался сжать в кулак собственную грудь и хватал губами воздух. — Как вы? — спросил Максим и тут же понял, что этот вопрос тянет минимум на Шнобелевскую премию. В медицине Максим был не силён, по симптомам мог правильно определить разве что насморк, а тут налицо явно что-то посерьезнее. Не трогая жертву недуга, парень достал телефон и позвонил в скорую. Оператор в динамике пообещала бригаду в ближайшее время и положила трубку раньше, чем Максим успел спросить, как помочь человеку. — Поздравляю, у вас там инфаркт походу, — беззлобно пробубнил в трубку товарищ Максима, которому он набрал сразу после скорой. — И что в таком случае полагается делать? — Молиться. А еще ждать скорую. В идеале — положить человеку под язык нитроглицерин или… — товарищ назвал ещё какие-то препараты, название которых Максим записал в блокнот телефона. — Что из этого у тебя есть под рукой? — Под рукой у меня только леденцы от кашля с ментолом. — Врачам будет приятно, что у пациента хорошо пахнет изо рта, но этого мало. Если есть возможность, раздобудь что-то из списка и позвони еще раз, я подскажу, что делать дальше. — Там, — еле слышно просипел мужчина и показал свободной рукой в сторону, — ап-п-п-тека. — Понял, — кивнул Максим и побежал в указанном направлении. Аптека стояла на месте, вот только была закрыта уже минимум полчаса. Открыв карту местности на телефоне, Максим с тоской понял, что круглосуточных аптек поблизости нет, а сирены скорой не слышно даже отдаленно. — Слушайте, там закрыто. Давайте просто не будем умирать? — предложил Максим неплохой вариант, вернувшись. В ответ мужчина начал молча бледнеть лицом и синеть губами. — Ясно, — вздохнул Максим и побежал назад к аптеке. Подергав для приличия за ручку, он посмотрел по сторонам и, найдя камень, взял его в руку. «Спасибо большое, судьба, за подарки. А ведь завтра у меня было назначено собеседование, эх…» — вздохнул он и саданул камнем в окно. Не сомневаясь в том, что никто ему не простит это пусть и благородное, но дерзкое нападение на аптеку, Максим зашел внутрь и, разбив еще несколько витрин, по рекомендации товарища взял необходимые препараты и тонометр, а еще захватил гематоген — это уже для себя. «Гулять так гулять», — подумал Максим, фасуя награбленное по карманам. Снова вернувшись к мужчине, Максим увидел, как тот пытается что-то достать из кармана. «Наверное, ручку ищет, чтобы на меня очередное заявление написать», — подумалось Максиму. В прошлый раз именно жертва отправила его на скамью подсудимых. Набрав номер товарища, Максим начал оказывать первую помощь, которая, на удивление, дала результат. — К-к-к-к-к, — пытался выдавить из себя какое-то слово мужчина, снова засовывая руку в карман. — Как же вы меня задолбали? — подсказал ему Максим. — Нет. Ключи, — достал мужчина из кармана связку и протянул Максиму. — Ох, лучше бы вы мне работу дали, — забирая ключи, сказал Максим. Наконец послышался истеричный вой сирены. — Молодец! Возможно, ты ему жизнь спас! — похвалил Максима врач, кладя болезного на носилки. — За такое награда полагается. — Знаю я эти награды, — махнул рукой Максим и отправился домой — ждать эти самые «награды». Прошло две недели, прежде чем ему позвонили. — Алло, здравствуйте. Это из аптеки. — Что-то вы долго, — тяжело вздохнул Максим. — Я уже даже почти решил возобновить поиски работы. Думал, обошлось. — Так вы всё еще без работы? Приходите, мы вас устроим. — Очень смешно, — не посмеялся в трубку Максим. — Я и не собираюсь скрываться. Скоро буду, — буркнул он и уже хотел сбросить вызов. — Только ключи не забудьте, пожалуйста. — Какие ключи? — удивился Максим. — Ну те, что я вам отдал. Они у меня все на одной связке, а новое стекло уже поставили, так что без них внутрь не попасть. — Не понял, так это вы, что ли, с приступом были? — Максим чесал затылок, пытаясь вычесать хоть какую-то логику. — Ну да. Я хозяин той аптеки. Закончил работу. Прошёл сто метров, и всё как-то быстро произошло… А тут вы. Я вам еще пытался сказать, что можно дверь просто открыть. Но сами помните, какая была ситуация. — Помню, — сказал Максим. — Так вы точно не в обиде за окно? — Какие обиды! Вы же мне жизнь спасли! — Только я это… — Максим замялся, — гематоген у вас украл. — Ничего, вычтем из первой зарплаты, — посмеялся мужчина в трубку. — Приходите, нам очень нужны люди, которые с такой скоростью находят необходимые лекарства. Нынешний мой работник без компьютера даже туалетную бумагу найти не может. Думаю, что это судьба. — Но у меня судимость… И нет должного образования… — С необходимым образованием решим. Если что, у меня друг — декан в медицинском, поступите на курсы фармацевта для начала, потом на очно-заочное. В вашем случае это только в плюс. Остальное как-нибудь решим. Так что скажете? — А что тут скажешь? — ответил Максим, закрывая сайт по поиску работы. — Скоро буду. Александр Райн

Это знаменитая на весь мир фотография, один из символов Блокады Ленинграда. В ней, на первый взгляд, нет ничего ужасного, ее даже можно показывать детям. Но это на первый взгляд. Если рассматривать фотографию внимательно и вдумчиво, то сквозь весеннее солнечное настроение проступает черная трагедия. А если узнать историю этой семьи, одной из тысяч блокадных семей, то она , скорее всего, не забудется никогда. Весна 1942 года. Две женщины идут по улице, с ними маленькая девочка. Военный корреспондент сфотографировал их около Невского проспекта. Первая женщина постарше, вторая – еще ребенок, но и лицо и фигура у нее старушечьи. А у прыгающей девочки не ножки – спички. А обратите внимание на ее коленки.... Мама - это Вероника Александровна Опахова. Старшей девочке Лоре 13 лет, младшей, Долорес, 4 годика. Отец погиб в сорок втором году при переправе через Ладогу. Он был гражданским дирижером любительских оркестров, ушел на военную службу и стал военным дирижером. Долорес пытается попрыгать на ходу, поиграть, хотя ее колени налиты водой. Это был ежедневный маршрут мамы с девочками: по Майорова, по Герцена, к ДЛТ, потом на Невский. И обратно, и так по кругу. Мама их водила, чтобы отвлечь от мысли, что надо кушать. Лора до этого лежала в параличе от голода, у нее отнялась левая половина туловища, врач велела побольше гулять. И они гуляли. У девочек была очень большая сила воли, и, слава Богу, была мама, они пережили блокаду. После войны вместе с мамой работали в Академической Капелле на Мойке. Долгое время семья не знали, что их сфотографировали, и их блокадная фотография попала во все издания мира, облетела весь земной шар. Им рассказали соседи, и они в Музее Обороны, действительно увидели фото и узнали себя. Из Блокадной Книги: «Вот когда Лора ее увидела, с ней стало плохо. Вы сами понимаете – увидеть себя в таком состоянии! И вспомнить все это! Снова за какой-то короткий момент пережить весь этот страх и ужас! Мужчина к ней подошел, какой-то тамошний сотрудник, и говорит: «Что вы плачете? В этот год – сорок первый и сорок второй – погибла такая масса народу. Не плачьте! Их уже нету. А вам жить надо». А женщина, которая выдавала фотографии, говорит ему: «Вы видите, это она сама!» Он ужасно смутился, отошел от нее с извинениями». Вот что стоит за одним снимком. Для безвестного военного фотографа-корреспондента он означал надежду, пробуждение к жизни. Для нас, сегодняшних, для наших детей, он – взгляд издали в ту страшную и легендарную блокадную реальность.

Иду как-то домой с тренировки. И вижу в одной из улочек огромное дерево с шелковицей. Ветки прям до земли, а на них спелые, аж падают от малейшего ветерка, ягоды. Я не выдержал. Пристроился, стою ветки обгладываю. И тут идёт мимо добропорядочная матрона со своим чадом. Ребёнок на меня посмотрел и сам потянулся к веткам. Мамаша как зашипит: «Ты с ума сошёл?? Они же грязные, сейчас мы пойдём в магазин, я тебе куплю, мы дома помоем и ты скушаешь. Никогда, слышишь, никогда не делай как этот дядя. Это же микробы, они могут тебя убить!!!» Ребёнок вздохнул и с сожалением посмотрел на дядю, которого по версии мамы, страшные микробы уже должны были оттащить за ногу в овраг и там дожрать. А дядя застыл, с ртом, набитым ягодами и листьями. И пронеслось у меня перед глазами мое детство. Просыпаешься, схватил хлеб, колбасу, нож. Мама кричит: «порежешься -убью». Херачишь себе по пальцу. С рукой за спиной, бочком, по стеночке, выбираешься на улицу. Пучка болтается на волоске. Приклеиваешь ее клеем ПВА, сверху подорожник. Главное, чтоб мама не узнала. Ибо прибьёт. На улице Барсик. Жрешь бутерброд на двоих с ним. Кусь он, кусь ты, по-братски. Бутерброд падает. По закону подлости колбасой вниз. Но у нас же в детстве был ещё закон «быстро поднятое не считается упавшим». Отряхиваешь колбасу, продолжаешь трапезу с Барсиком. Поскакал к своим дружбанам. Играли в войнушки. Тебя подбили из рогатки. Раз 15. Ну живучий оказался, чего уж. Сидишь, облепился подорожником. Сделали из резины тарзанку. Ты самый смелый, тебя запулили дальше всех. Приземляешься лицом об лавку. Ломаешь нос, разбиваешь губы, надщербливаешь зуб. Кровь хлещет фонтаном. Пихаешь в ноздри подорожник. Главное, чтоб мама не узнала. Убьёт. Сделали деду с сестрой «потолок». Это когда человек спит, ты натягиваешь над ним простынь и орешь «потолок падает!». Сидели три дня на липе. Пытались есть кору. Дед ходил внизу с палкой, бубнел «эх, дробовичек бы хороший сейчас». Погнали на ставок. По трое на одном велосипеде. Кому-то ногу цепью зажевало, кто-то через руль кувыркнулся. До точки назначения добрались не все. Боевые потери. По пути наворовали огурцов, помидоров и арбузов с колхозного поля. Главное, дома в огороде у каждого свои арбузы. Но трофейные же вкуснее. На ставке херачишь арбуз об колено или об камень. Жрешь без ножа и вилки. Сидишь довольный, липкий, весь в арбузных семечках. Мухи у тебя на затылке арбузный сок облизывают. Поспорил с пацанами, что переплывешь ставок. Ну а что , ты ж уже три дня как плаваешь! Спас мужик на лодке. Сидишь, отплёвываешь ил и лягушек, молишься, чтоб маме не сказали. Мама утопит нахер. Обсохли, сварганили костёр. Напуляли туда патронов и шифера. Схоронились в овраге. После «обстрела» выползли по пластунски, то есть пузом по земле. Враг не дремлет, жопу поднимешь - завалят. Накидали картошки в костёр. Сожрали вместе с лушпайками и головешками. Ночью пошли обносить соседскую черешню. Сосед спустил собаку. Собака погрызла жопы и пятки. Опять же, здравствуй, подорожник, давно не виделись. Бабушка гнала домой и лупила палкой по хребту. Ты думал - фиг с ним, маме только не говори. Мама прибьёт. Короче, нам в детстве никакие микробы были не страшны. Это микробы нас боялись. А мы боялись только маму. Ибо мама прибьёт. Автор: Максим Мельник

Барыня и кот из очень бедной семьи Масику дома часто бывало скучно. А ведь и правда, чем заняться дома коту? Телевизор особо не смотрит, книг не читает, интернетом не пользуется. Есть да спать – вот основные его занятия. А за окном кипела жизнь... Масику было очень интересно за ней наблюдать. Особенно ему нравилось следить за белой дворовой кошкой. Вот она ковыряется в мусорке, вот едва успела убежать от собак. То её гладят, то в неё летит камень. Не жизнь, а сказка! За такой жизнью Масик часами был готов наблюдать. И однажды кошка его заметила... Скользнула по нему краем глаза, потом еще раз, и еще один раз. Убедилась, что ей не кажется, что этот любознательный рыжик смотрит на нее и ловит её взгляд. Приосанилась, прошлась перед окнами, затем села и тоже начала наблюдать. А потом они заговорили. Глазами, как умеют делать только кошки. Пристальный взгляд, медленное моргание. Им для общения совсем не нужны были слова. — Тебя как зовут? — сразу спросил Масик. — Я – Барыня. Видишь, какая у меня белая и красивая шубка. Походка как у царевны и величественный взгляд. Я – королева двора и живу во дворце! Кошке было стыдно признаться, что она — обычная «замарашка». Что у неё ничего своего нет и каждый может шугануть её с места. Что она никогда так и не смогла поесть досыта. Что живет она во влажном подвале, спит на старом полотенце с пятнами краски. Которое было раньше половой тряпкой, но уже отслужило своё и было просто брошено в угол. Что называют ее Барыней совсем не за красоту и цвет шерсти, а за её недоверчивый взгляд. Который почему-то посчитали высокомерным. Разве можно признаться в этом такому чистому и сытому коту? Который так был похож на прекрасного принца... Но этот кот так внимательно слушал и Барыне показалось, что он ей верит. — Дворец мой — в подвале, там все заставлено креслами! Кошка вспомнила, что ей однажды удалось полежать в одном стареньком и облезлом кресле. Это было волшебно! Прошло время, но она никак не может его позабыть. Кресло исчезло, но воспоминания были еще очень свежи. — Я ем каждый день с новой и чистой картонки. Ем понемногу, ведь я фигуру берегу. Тут Масик вздохнул... Фигура у Барыни действительно была хороша! Тоненькая, даже талию видно. Кот попытался хоть немного втянуть собственные бока, но после сытного обеда ничегошеньки у него не вышло. — А ты кто? — в свою очередь, поинтересовалась кошка. — Я – Масик. Я, наверное, из очень бедной семьи (((Кресла у меня только два и на картон для меня лично не тратятся. Который год ем из одной и той же миски. Она у меня одна (((А пью я из маленького ведра. А ты где находишь воду? — Ну, для меня специально идет дождь. Лужи все получаются разные... Эта – с бензином, а вот эта – с песком. А зимой для меня идет снег. Он холодный, колючий, от него немеет язык... Так что всё для меня... Представляешь, как мне хорошо живется?! Масик представил... Действительно, всё для нее! А у него каждый день одно и то же. Кот так захотел быть рядом с ней! Но хозяева его не отпустят ((( Кот не заметил, что хозяйка уже пришла и внимательно наблюдает за их беседой. Она видела только то, что кот как статуэтка застыл на окне и не сводит глаз с белой бездомной кошки. Женщина не так наивна как кот и ей сразу всё стало понятно... Голодная, не очень чистая кошка. Находится в напряжении и страхе, готова сорваться с места в любой момент. И её глаза, смотревшие на Масика с восхищением, с нескрываемой завистью. Ведь она понимала, что дома ей не быть никогда. Так хоть посмотреть, хоть послушать, почувствовать вкус... Вкус такой недоступной домашней жизни. И женщина решительно вынула из сумочки телефон. Масик этого не видел —он продолжал свой увлекательный разговор. — А как ты с людьми? — О, люди меня уважают. То гладят, то бросают мне драгоценные камни. Но я скромная, я их не беру. От таких я сразу же убегаю. Зовут, конечно же, жить к себе. Но я гордая, я выбираю! Не хочу есть из единственной миски и хлебать воду, как ты, из ведра. Уж я лучше пойду и напьюсь из той лужи с легким вкусом бензина. Хозяин, выслушав речь жены, недоверчиво хмыкнул, но согласился. Он был уже во дворе, оставалось только припарковаться. Кошка всё ещё сидела там, где и указала ему жена. Она продолжала смотреть на Масика. Что ж, некогда разводить церемонии (на столе стынет ужин)... Кошка мигом оказалась в сильных руках. Лишь мелькнули в воздухе белые лапки, и Барыня, сжавшись, притихла. Масик побежал встречать их к двери... Ему было неловко – а вдруг Барыня не захочет остаться? Вдруг не захочет жить в их очень бедной семье? К счастью, Масик всё-таки ошибался. Барыня всегда мечтала именно о такой семье! ©Cebepinka

Когда меня забирали, мама кричала так, что охрипла и навсегда потеряла голос, но об этом я узнала потом. Оглянувшись на неё один раз, я навсегда запомнила эту картину - она стояла, прижимая руки к груди, в её глазах был непередаваемый ужас и рот перекосило от крика. Если бы вам вздумали отрезать разом обе ноги, вы бы, наверное, выглядели так же... Рядом с мамой, хватаясь за её серую юбку, ревели две мои младшие сестры. Они стояли босые на заснеженном крыльце и сухой мелкий снег волнообразно сыпал на них, срываясь с крыши от ветра. Нас, молодых незамужних девчонок, немцы забрали всех подчистую. Забрали также и мальчишек, которых по возрасту ещё не призвали на фронт. Мне в тот год было шестнадцать. Нас всех затолкали в грузовик с открытым кузовом и повезли к железнодорожной станции. Мы сидели в нём плотно, как овцы в загоне. Девчонки не смели громко плакать, только слёзы катились, замерзая тонкими сосульками под подбородком, а мальчики каменными лицами наблюдали, как остаётся позади родная земля и, сжимая борт грузовика пальцами с посиневшими от холода и напряжения костяшками, поглядывали на сопровождавших нас немецких солдат. Я знала, о чём думали мальчишки - о своих братьях и отцах, воюющих с проклятыми фашистами и отдающих жизни за родину. Снаружи мы примерзали от холода друг к другу, внутри - пылали единым огнём ненависти к немцам. Но что мы могли сделать? Что мы могли, если дула немецких винтовок были наставлены прямо на нас? На станции нас под конвоем поместили в товарные вагоны. Более скотские условия трудно себе представить. Мы ехали до Германии две или три недели и в нашем распоряжении была только солома и небольшая дырка в углу для справления нужды. Места не хватало, мы клали головы и ноги друг на друга. Юноши, девушки - все в одной куче. Запах немытых тел, неизвестность, холод, голод, грохот поезда... Доехали не все. Особенно мне запомнилась смерть девушки, которая стеснялась ходить в "туалет" при своём женихе. У неё лопнул мочевой пузырь. По прибытию мы попали на распределительный пункт. Там нас вымыли холодным душем, обрызгали какими-то дезинфицирующими химикатами, а девушкам состригли косы для профилактики вшей. Далее была биржа труда, которая по сути являлась самым настоящим невольничьим рынком. — Den mund auftun! Мне лезли пальцами в рот и я поняла, что его нужно открыть. — Gut, - заключил довольный немец, осмотрев мои зубы. Меня просили повертеть руками, поднять стоящую рядом девушку, разогнуться назад как можно ниже, даже спеть просили, желая проверить приятность голоса. С воспалённым горлом я пела, как пьяный охрипший сапожник. Они щупали мне мускулы на руках, шлёпали по животу, заставляя напрячь его как можно сильнее и вообще заглянули и в гриву, и под хвост, словно осматривали лошадь на аукционе. Наконец меня оставили в покое. Так я попала на кирпичный завод. В наши обязанности входило делать глину на конвейер для изготовления кирпича. — Руки все потрескались, смотри - прямо кровь из трещин сочится, - воровато показала мне руку напарница, девушка со смешливым круглым личиком. Кожа на её щеках была очень белая, тонкая и прозрачная, с веснушками, и сама она была светло-рыжей. — Да, у меня тоже вся кожа сухая, как наждачка, - ответила я, повертев свои измазанные в глину кисти. — Ты откуда? — Из-под Курска. А ты? — С Витебской области. Я Тая. — Валя. Тсс! Идут! За нашими спинами вырос надсмотрщик. Из коротких бесед выяснилось, что мы с Таей живём в одном бараке при заводе, но за месяц изнурительного труда не замечали друг друга. Постепенно мы с ней сдружились и Тае даже удалось поменяться кроватями с моей соседкой. После изнурительного трудового дня, в течение которого нас кормили всего один раз в день, мы засыпали с ней бок о бок голодными, с ломящимися от усталости костями. Я засыпала под журчащие, как тихий дождь, белорусские песни Таи, которые она напевала мне шёпотом в ухо; я выключалась под её девичьи мечты, под её надежду о возвращении домой, под её обещания непременно поцеловать то самое дерево на родной земле, в которое она отчаянно вцепилась и от которого её оторвал немецкий солдат, чтобы угнать на работы в Германию. Тая тоже засыпала когда я, успокаивая, вытирала её тихие слёзы и держала за потрескавшуюся от работы руку, и обещала ей, и клялась, что мы непременно вернёмся домой, что наши победят, что иначе быть просто не может! Вскоре нас с Таей перебросили на сушку кирпича. Мы его сушили и выпаливали, перетаскивали тяжеленные готовые связки... Работа требовала невероятных физических усилий и самым нашим большим страхом с Таей стало то опасение, что после такого надрыва мы никогда не сможем иметь детей. Так продолжалось очень долго. Года полтора мы с Таей надрывали здоровье, опаляя и перетаскивая кирпичи. Когда наши войска приблизились к Германии, немцы стали отходить. Спешно сворачивалось производство на заводе. С Таей случилось несчастье - кто-то в суматохе толкнул гору готового кирпича и Тая, убегая, упала, и кирпичом ей сильно повредило ногу. Лечить её не стали, это было бессмысленно, потому что немцы, отступая, решили расстрелять всех рабочих. Тая оставалась в бараке, а меня с другими девушками гоняли туда-сюда, чтобы мы успели выполнить последние подготовки к отступлению. Это были наши последние рабочие дни. — Девочки, девочки мои хорошие, идите сюда! У заднего выхода нас манил к себе знакомый дед. Я хорошо его знала - дед Андрей был русским, но с детства жил в Германии и всю жизнь проработал на нашем заводе. Он был женат на немке и официально назывался Андреасом. Так как немецкий он знал в совершенстве и вообще впитал в себя культуру Германии, никто не догадывался, что он по происхождению русский. Он часто втихаря подкармливал нас с Таей домашней колбасой и пирогами, приготовленными его женой. "Держитесь, девочки, держитесь, мои красавицы!" - тихо говорил он нам хорошим, но чуть ломанным русским языком. — Идите, идите, девочки, скорей! Я осмотрелась. Немецкие работники не обращали на нас никакого внимания, они в панике сновали по заводу, как крысы на тонущем корабле. Мы подошли к нему с другой знакомой мне девушкой Машей. Дед Андрей тут же схватил меня за руку и потащил по коридору, и Маша едва успела вцепиться в мою протянутую ладонь. "Сейчас...сейчас..." - бубнил дед и резко свернул за одну из железных дверей. — Я вас спрячу, мои красавицы, спрячу у себя дома. Сегодня вечером будет расстрел. Всех работников расстреляют. Вы знали об этом? Так-то. - он откидывал пустые деревянные ящики от дальней стены. Там тоже была узкая дверь. Нас с Машей обдало могильным холодом. Мы переглянулись. Немцы говорили, что завтра утром вывезут нас в лагерь за городом, где нам будет намного комфортнее. Мы бросились помогать деду расчищать проход. Сырым, провонявшим плесенью узким туннелем дед вывел нас на улицу. В пятидесяти метрах от нас я увидела здание нашего барака с той, другой стороны, с которой прежде никогда на него не смотрела. — Тая... - вспомнила я. - Мы должны забрать её! — Нет, нет, моя девочка, нужно быстро бежать, бежать вон туда, я хорошо заплатил привратникам, чтобы нас выпустили, - воспротивился дед. — Десять минут! Зайдите назад и подождите меня ровно десять минут! Если я не вернусь, можете идти без меня. Я рванула к бараку, не оглядываясь. Тая должна вернуться домой, должна увидеть своих, должна поцеловать то дерево, от которого её оторвали... Я шла, гордо задрав голову под взглядами проходящих мимо немецких служащих. Консьержа в здании барака не было - судьба благоволила ко мне, не иначе! Пройдя самые опасные препятствия, я пулей влетела в наш отсек. Тая стонала на кровати от боли. Наспех всё объяснив ей, я взвалила на себя подругу и поволокла к выходу... — Куда вы? - хрипнул заходящий в здание консьерж на скверном русском. — Приказано доставить в медпункт, - спокойно ответила я. Он прищурился и стоял, провожая нас подозрительным взглядом, пока мы не зашли в первые двери медпункта, находящиеся в торце соседнего здания. Я открывала двери тихо и осторожно, боясь, что нас услышат санитары. Через десять мучительных секунд мы вышли и я поволокла стонущую Таю на задний двор. Маша вышла из укрытия и помогла мне. Дед ковылял впереди. Замирая, мы приблизились к запасным воротам. Умирая от страха, прошли их, даже Тая перестала в тот момент стонать... Дед спрятал нас в подвале своего дома. Его жена обработала рану Таи и зафиксировала ей ногу деревяшками и бинтами. При любом шуме мы прятались в шкаф - за его задней стенкой была ниша в стене. Я потеряла счёт дням и ночам. Рана Таи затянулась, но нога распухла и она не могла на неё ступать. Я знала, что всех рабочих, всех тех, с кем я успела сблизиться, уже расстреляли. Дом то и дело сотрясался от взрывов. Настал день, когда дед вывел нас из подвала. — Немцы ушли, мои голубушки. Пришли американцы. Я отведу вас к ним. Жена деда помогла нам кое-как обмыться и дала свою одежду. Американцы встретили нас ослепительными улыбками, накормили своими консервами и подарили по шоколадке. Я ничего не понимала из их трескотни. Только одно слово звучало у меня в голове: "Домой!". Военный хирург осмотрел ногу Таи и наложил ей до колена гипс. Ей выдали костыли и на них она допрыгала вровень с нами до машины, которая должна была отвезти нас на станцию. Поезд был забит под завязку, в вагон поместили только Таю, выставив из него двоих женщин. Эти женщины, я и Маша (и множество других) забрались по лестнице на крышу вагона. Так и ехали мы долго-долго до самой БССР на крыше. На заре я, продрогшая до костей, услышала знакомый голос. — Валя, Валечка! Ты где, Валя?! — Тая! — Я приехала! Я приехала домой, Валюш! - сияла измятая тяжёлой дорогой Тая, держась на костылях. Поезд начал трогаться... — Спасибо, Валечка, спасибо за спасение! Удачно добраться! Целую, люблю! Не забывай меня! — И ты не забывай меня, Тая! Прощай... На следующей станции нам подставили лестницу и мы пересели в вагон. Можете себе представить чувства человека, который по прошествии двух лет рабства вернулся домой из лона врага? Когда я увидела лица наших русских солдат... Эти наши усталые, угрюмые, такие настоящие лица, которые не умеют улыбаться фальшиво, а если вдруг улыбнутся, то внутри тебя расцветает весна... Потому что это настолько искренно и сердечно, что хочется плакать. И я плакала. Все мы плакали, попадая в надёжные руки наших честных ребят, которых поболее, чем нас, прокрутило через жернова войны. Когда я шла домой пешком от станции, то первой, кого я увидела, была моя мать. Она полола картофельные грядки. Из горла мамы вырывались лишь хрипы, но по ним я поняла, что наш отец погиб в бою. Мать стала полностью седой, сёстры заметно подросли и исхудали... Меня же не сразу узнавали родные. После всего пережитого я постарела как минимум на десять лет. Я вышла замуж, у меня родился сын... Всё самое страшное осталось в прошлом, которое даже сейчас невозможно забыть. Рассказ основан на воспоминаниях Валентины Григорьевны А.

ОН ПРОСИЛ И КРИЧАЛ. Он просил и кричал, ей писал о любви, Он просил не спеши, наши нити не рви, Он в стихах обнимал, целовал всю до слёз, По ночам к ней летал и дарил море роз. А она, всё рвала и смеялась над ним, Он сказал ей-"права, будет счастье с другим". Только всё что прошло, он не сможет забыть, Как жестоко рвала, их любви она нить. #ВалерийШторм

Подарок — Нет, я никогда не решусь надеть это. Преподаватель в университете, и вдруг кафф в ухе. Да еще такая вычурная серьга... Нет, я не смогу это носить, — слабо отнекивалась Лера от подарка свекрови. В то же время она украдкой посматривала на свое отражение в зеркале, восхищенно разглядывая искусно сделанного дракончика с рубиновым глазком, украшенного множеством переливающихся фианитов. Какая красота! Она давно мечтала о каффе, но не могла себе представить, как станет носить это необычное украшение — Валерия Викторовна преподавала экономику студентам ВУЗа. — Но я же вижу, как тебе понравилось, Лерочка. Ты еще молодая женщина, не отказывай себе в удовольствии. О том, чтобы носить это на работу, и речи быть не могло. Найдется доброхот, который донесет, что она разгуливает с вызывающим украшением в ухе — в этом Лера не сомневалась. Но не могла себя заставить отказаться от такой изящной вещицы, великолепно подчеркивающей идеальную форму ее маленького ушка — Тебе очень идет. А это тебе от меня, — Татьяна робко протянула имениннице вязаный шарфик. Книжные праздники на ЛитРес! Скидки до 90% Свекровь брезгливо покосилась на голубенький шарф: — Ух ты, какой хэнд-мейд... Сама вязала, Танечка? — с издевкой в голосе спросила Ариадна Павловна, недолюбливавшая лучшую подругу невестки. Опустив глаза, Таня кивнула. Ей было стыдно, что другие приглашенные принесли подруге подарки побогаче, чем связанный собственными руками шарфик. Танюша была университетской подругой Лерочки, но в отличие от нее, доучилась только до четвертого курса. Забеременев от непутевого однокурсника, который тут же сбежал от нее в другой город, Таня бросила университет и вскоре пополнила ряды матерей-одиночек. Ребенок родился слабеньким, к маленькому сынишке Тани липли все болячки. Сверкая новым украшением, Лера пригласила гостей к столу. Праздник прошел весело, но на следующий день у Леры сильно разболелось горло. Сперва Лерочка не придала этому значения, списав боль в горле на выпитый во время праздника холодный морс. Неделю промучившись от болей в горле, она все же решила обратиться к врачу. ЛОР-врач диагностировал воспаление лимфоузлов, но что-то его насторожило, поэтому он настоял на более тщательном анализе. Узнав результат анализа, Валерия впала в ступор — у нее обнаружили опухоль. В ожидании результатов следующего анализа (на онкологию) Лера не могла себе найти места. Молодая женщина не верила в Бога, но ноги сами принесли ее в церковь. Не зная ни одной молитвы, со слезами на глазах молодая женщина обращалась к ликам святых с единственной просьбой — лишь бы не онкология. После службы Лера вышла на крылечко и замешкалась, чтобы оглядеть небольшую церковную площадку. Мгновенно перед ее носом возник пластиковый стаканчик, протянутый морщинистой рукой. Сунув руку в карман, Лера торопливо высыпала в стакан всю мелочь. — Имя. Скажите имя, за кого я должна помолиться, — неожиданно басовито для тщедушной старушки, произнесла нищенка. — Спасибо, не надо... — бесцветным голосом произнесла Лера. Старушка заметила слезы на лице молодой женщины. — Заболела? Лера удивленно вскинула глаза на говорившую: — Да... А откуда вы знаете? Старушка недовольно пробасила: — Догадалась. Такие, как ты, в церковь приходят, лишь когда заболеют. Пока здоровы, их сюда калачом не заманишь. Бабулька вновь недовольно покосилась на Леру, затем скрюченным старческим пальцем указала на вязаный шарфик: — Сама вязала или дареный? Лера схватилась за горло. На минуту ей показалось, что шарф сдавил ей горло, не давая дышать. — Подруга подарила, — растерянно ответила молодая женщина. — А ты знаешь, что в вязаной вещи каждую петельку заговорить можно, чтобы сделать переклад болезни? Подружка-то твоя здорова? — сердито прошамкала бабка. Лера на секунду задумалась. — Подруга здорова, но вот ее мальчик... Не договорив, Лера сорвалась с места. Через минуту она уже ловила попутку. Продиктовав таксисту адрес Тани, Лера велела ему ехать быстрее. Едва переступив через порог квартиры Тани, Лера сухо ткнула ей в руки шарф. — Забери его! Обалдевшая от ее тона Татьяна молча разглядывала вязаный шарфик. — Ладно, заберу... Видно, не угодила тебе с подарком, уж извини... Видя, что подруга искренне недоумевает, не понимая причин ее поступка, Лера вдруг расплакалась. Захлебываясь и давясь слезами, Лерочка рассказала Тане обо всем — о своем диагнозе, о старушке. Не умолчала и о том, что подумала о подруге плохо, решив, что Таня специально сделала переклад на нее болезни сынишки. Татьяна молча ее выслушала, затем холодно резюмировала: — Если бы я хотела сделать на тебя переклад болезни сына, то у тебя б из носа сопли потекли. Если ты веришь во всю эту чушь, рассказанную бабкой, тогда тебе нужно искать либо онкобольного, либо человека, у которого проблемы с горлом. Таня крепко обиделась на подругу, а Лере вдруг стало очень стыдно. Неловко попрощавшись, она ушла. Идти домой к мужу не хотелось. Лерочке почему-то вдруг захотелось женского общения. Она решила поехать к свекрови, которую давно считала своей подругой. — Что ты выдумываешь, какая онкология? — выслушав Леру, сказала свекровь. — Вон, у Ивановых отец семейства после праздников за печень схватился — думал, что рак, паникер. Испугался сам, перепугал родных. Сделал УЗИ, оказалось, что он просто перепил. Не нужно паниковать, пока не готовы анализы. Ты слишком впечатлительная, Лерочка. Свекровь ушла в кухню, чтобы поставить чайник. Пользуясь ее отсутствием, Лера кинулась к буфету. Из ящика она извлекла пухлую медицинскую карточку свекрови и принялась жадно ее листать. Так и есть! ЛОР диагностировал Ариадне опухоль в горле, УЗИ подтвердило. Лера быстро вынула смартфон, чтобы сфотографировать результаты анализов — она совершенно не разбирала почерк врача, да и была крайне несведуща в медицинских терминах. Стараясь сохранять самообладание, Лера выпила предложенный свекровью чай и засобиралась домой. Перед тем, как зайти в свою квартиру, Лерочка забежала к соседке бабе Маше, которая раньше работала фармацевтом. Водрузив на нос очки, баба Маша принялась разбирать докторские каракули. В итоге она подтвердила догадки Леры — судя по диагнозам врачей, у ее свекрови была начальная стадия онкологии. Валерия поблагодарила соседку и ушла. Очутившись в своей квартире, Лера надолго заперлась в ванной комнате. Когда-то, еще до замужества Леры, они с Таней посещали гадалку, и все ее предсказания про личную жизнь обеих подруг сбылись. Ей повезло — гадалка быстро сняла трубку. Выслушав Леру, она велела ей вернуть подарок свекрови, причем так, чтобы свекровь приняла его обратно добровольно. Через неделю свекровь планировала праздновать свой юбилей. Преподнести подарок — не проблема. Но как заставить ее принять обратно злосчастный кафф, который она сама же и подарила невестке к ее дню рождения? Немного поразмыслив, Лера принялась звонить знакомому ювелиру. В назначенный день Лера с мужем отправились поздравлять юбиляршу. Именинница выглядела отлично. Будто помолодевшая, Ариадна Павловна ухаживала за гостями, с улыбкой принимая подарки. Когда дошла очередь, Лера протянула свекрови бархатную коробочку. Свекровь быстро «клюнула» невестку в щеку, обняла сына, а затем приподняла бархатную крышечку. На белом муаре покоился роскошный кафф в виде дракона. — Лера, как можно... Нельзя возвращать и передаривать подарки, это дурной тон! — скривила нос свекровь, пытаясь вернуть коробочку невестке. Лера подняла голову и взглянула свекрови прямо в глаза: — Нет-нет, вы мне дарили не этот кафф! Второго дракончика я сделала на заказ специально для вас! Ведь вам тоже нравятся такие украшения, но вы не решались их носить, как и я. Но вы уговорили меня принять красивую вещь, теперь и я хочу убедить вас носить эту вещицу! А ваш подарок на месте, — Лера откинула завитой локон, продемонстрировав на своем ушке идентичного дракончика. Пришлось Ариадне Павловне принять подарок невестки. Она сразу как-то сникла, осунулась на глазах. Заметив перемены в настроении хозяйки, гости не стали засиживаться и довольно скоро ретировались, а Лера с мужем остались, чтобы помочь Ариадне Павловне убрать со стола и помыть посуду. Стоя рядом с невесткой, свекровь все время приглядывалась к ее уху, стараясь получше разглядеть скрытое волосами украшение. Занятая мытьем посуды, Лера машинально заправила за ухо завиток. Глаз дракончика засверкал изумрудом, а свекровь застонала от бессильной злобы — она поняла, что невестка обвела ее вокруг пальца. На свой день рождения она получила в подарок того самого заговоренного дракона с рубиновым глазом. Через неделю пришли анализы — оказалось, что у Леры довольно безобидная липома. А Ариадна Павловна бросила все силы на борьбу со своей болезнью. -- Автор рассказа: Ирина Ганье

"ПРИГРЕЛА СЕСТРЁНКУ" - Куда она теперь с детьми? Одежонки и той и не осталось, всё пропало… эх, кабы знать… так отсекли бы огонь. Люди переговаривались тихо, горестно глядя на хозяйку дома Любу Лобанову, в то время как языки пламени «поедали» строение. Хотя какой уже теперь дом… все исчезло в пожаре, тушили уже остатки некогда крепкой усадьбы, доставшейся Любе от родителей. Рядом стояли дети – двенадцатилетняя Люся и семилетний Миша. А она держала их за руку, сжав губы, не говоря ни слова. Измазанное сажей лицо и растрепавшиеся белёсые волосы, ситцевое платье, да кофта поверх и тапочки на босу ногу, а в глазах - молчаливое горе. Да еще документы на себя и на детей в руках держала, и в паспорте денег немного, и еще одежда для ребятишек – что успела схватить. Дворовый пес Шарик безутешно лаял на догоравший дом, будто не хотел мириться со случившимся. - Мам, а Муська где? Может она спряталась, - спросила Люся, и от ее голоса Люба начала приходить в себя. Наклонилась и стала целовать детей, как самое ценное, оставшееся у нее в это воскресное утро. - Люба, вон дед Степан приехал, чего тут стоять… ты, наверное, к сестре поедешь… родные все-таки. Люба посмотрела на лошаденку, терпеливо стоявшую у соседской изгороди. – К сестре? – спросила, словно опомнилась, - да, надо к Але ехать… поди не знает ничего. Старшая сестра Алевтина жила на другом конце села, которое тянулось вдоль берега реки на несколько километров. Пожар, конечно, видно было далеко, но непонятно, что и у кого горит. Дед Степан подвез Любу с детьми к самому дому Сажиных. Дом был большой, с высокими воротами и крепким фундаментом, его еще родители Любы и Алевтины помогали строить. И за семнадцать лет успела вырасти в палисаднике раскидистая черемуха, а у ворот стояла белоствольная береза. (художник: Вячеслав Палачёв) Хозяйка, услышав скрип телеги, вышла, догадавшись, что кто-то приехал. Увидев измазанную сажей Любу и испуганных детей, отшатнулась. Люба, взглянув на родного человека, впервые за это утро заплакала. – Аля, дом сгорел… все сгорело… ничего нет. - Как сгорел?! Это разве у вас пожар был? - Наш это дом, наш, - рыдала Люба. - Ой, батюшки, ой, как же так… дом-то родительский… гнездо родное… как же ты не досмотрела? - Аля, так ведь пал травы был, видишь, какая весна сухая, а ветер как подул… а мы-то крайние, кое-как успели… выскочили в чем стояли, вот одежду детям прихватить успела. А у соседей баня и времянка сгорели, а дом спасли… - Ой, как жалко, - Аля, статная женщина, вдруг сгорбилась и присела на скамейку, склонившись, - мамкин с папкой дом… оставили тебе домик-то, а вон как получилось… Муж Алевтины, Василий Сажин, появился за воротами, поглядывая на женщин и пытаясь понять, что случилось. – Слышь, Вася, дом-то родительский сгорел, пожар оказывается, у сестры случился… Василий растерянно погладил русую бороду, и в его голубых глазах отразилось беспокойство и сочувствие. – Вот беда, а мы думали, горит там далеко, так может склад загорелся, а оно вон как… как же это так… откуда огонь-то… - И ничего не вынесли? – спросила Алевтина. – Ну, может хоть мебель какую… - Да какая мебель, я детей спасала. - Ладно, чего тут стоять, пойдемте в дом, - позвал Василий, - веди, Аля, прямиком к столу, у них, поди, и крошки во рту с утра не было… Алевтина устало поднялась. - Ох, горюшко, как же теперь, родилась я в том доме, выросла там, - приговаривала она, медленно шагая к крыльцу, - да и вы теперь без крыши над головой. Два сына Сажиных, Лёшка и Юрка, шестнадцати и четырнадцати лет, уже позавтракали и с интересом смотрели на нежданных гостей. - Поели? Марш во двор управляться, - распорядился Василий. - Чего ты их гонишь? Может дети не наелись, - одернула Алевтина. - Наелись мы, - подтвердил старший сын, - ну мы пойдем. - Чего не ешь? – спросила хозяйка, заметив, что Люба медленно мешает ложечкой чай. Она вздохнула. – Не могу пока, кусок в горло не лезет. - А ты через «не могу», - сказал Василий, - силы тебе нужны. - Ну, а что совхозное начальство говорит? куда поселят тебя? – спросила старшая сестра. - Так я никого не видела еще, вот хочу пойти… прямо сейчас пойти и поговорить… - Никуда не надо идти, - вмешался хозяин, - куда ты сегодня пойдешь? Оклематься надо маленько. Да и откуда у совхоза жилье? Вот так сразу – не дадут, нечего давать, не построили еще. - А это уж не наше дело! – Резко сказала Алевтина. – Дом сгорел - пусть селят куда-нибудь. - А куда они поселят? к чужим людям? – спросил Василий, устремив свой взгляд на жену. – Вон у нас места сколь, пусть живут, родня ведь мы. Алевтина недовольно вскинула брови. – Ишь ты, распорядился! На то оно и начальство, чтобы о людях заботиться. - Аля, я сегодня же схожу к директору совхоза. - Воскресенье сегодня, - напомнил Василий. - Ну, завтра схожу, поди, помогут, так что не задержимся мы у вас… - Да я разве гоню? Вон времянка – ночуйте. - Где они там будут? на деревянной кровати втроем? - Ой, да нам хватит места! – Люба, не желая стеснять родственников, заговорила быстро, почти скороговоркой, словно оправдываясь. – Переночуем… а завтра я в сельсовет, а потом на работу в садик… Мишку с собой, ну, а Люся в школу…- она споткнулась на полуслове, - только с чем пойдет, даже портфеля нет… - Мам, а Муся… ее не нашли? – спросила дочка. - Доча, ее найдут, она испугалась и спряталась. Под окнами раздался собачий лай. – Это Шарик! – обрадовался семилетний Миша. – Это наш Шарик, он за нами бежал! Он тоже с нами будет жить? - Еще не хватало! – Проворчала Алевтина. – У нас своя собака во дворе. - Аля, ну пусть хоть у ворот пока, - попросила Люба, наш ведь пес, дети привыкли, его покормить бы… - Вон похлебка осталась, дашь ему, - сказал Василий, - чашку отдельную я найду. Весь день Люба ходила, как неприкаянная, пытаясь найти себе дело и избавиться от тяжелых мыслей. – Аля, ну скажи, может картошку почистить, или полы помыть… а может в огороде помочь? - Там ботва кое-где с осени осталась, можно прибрать, - нехотя ответила Алевтина, - да накинь хоть мою старую кутку, холодно еще. И займи уж себя чем-нибудь, раз такое дело. – Она с шумом поставила пустое ведро на лавку и вздохнула. – Вот даже представить не могу, что дома нет… эх, такой дом был… - Аля, ну не рви ты мне душу, я в себя прийти не могу, как подумаю, что там все сгорело. И все вещи, и все учебники Люсины, и все фотографии… - А деньги? деньги хоть успела схватить? - Успела, рядом с документами лежали… а что толку, денег-то немного. Алевтина, отвернулась, вспоминая родительский дом и мысленно ругая случившийся пал, а заодно и Любу, что поздно хватилась. А Люба вспоминала родителей, сколько счастливых лет она провела в родном доме. Вспомнила, как вышла замуж за Сашу – детдомовского парня. Аля тогда ворчала, что нет ничего за душой у него. Зато сама душа у него была доброй. Слишком доброй. Жили они с Любой хорошо, единственное – слаб был на выпивку, она его и сгубила, когда попал в аварию на мотоцикле. Два года прошло, как Люба овдовела. Только дети и поддерживали ее. Взглянет на сына и дочку и сразу возьмет себя в руки, не допуская слез. Так и жила: дом, дети, работа. А что теперь? с чего начинать? Не было ответа. В сельсовете сказали, что будут решать вопрос с жильем, но это не быстро. К тому же напомнили, что Любе есть, где жить – сестра родная приняла ее с детьми. __________ Алевтина же с каждым днем все больше хмурилась, хотя Люба обещала и зарплату отдавать, потому как живут у них, за стол садятся, считай, три раза покормить надо. Она и сама готова у плиты постоять, да Алевтина не допускает. - Иди вон поросенку лучше вынеси, - распоряжается она. - Я что ли не вынесу? – спрашивает Василий и хватает ведро. Алевтина вышла следом, чтобы Люба не слышала их разговор. – Чего ты угождаешь ей? Зачем ведро схватил? Пусть хоть так отрабатывает… - Алька, ну чего ты ворчишь? Не объедят нас, пусть живет… - Ага, три рта кормить… не объедят… Люба, почувствовав, себя виноватой, тоже вышла. – Вася, дай все-таки я отнесу, да там еще в стайке почистить надо, я хоть займу себя, чего же без дела сидеть… - Зачем тебе грязная работа? – пробормотал Василий. Но Люба решительно забрала ведро, попутно взяла, стоявшую под навесом лопату, и скрылась в сарае. Алевтина вернулась в дом. Василий взял ведра и пошел к колодцу. Вернувшись, оставил ведра с водой на лавке и заглянул в сарай. Люба старательно чистила, и не заметила вошедшего Василия. - Да брось ты, тут и так чисто. А если что – сам приберу завтра, не твоя это работа. Люба вздрогнула, не ожидая увидеть хозяина, вышла во двор. – Я не белоручка, любую работу могу делать, - сказала она. - А я не хочу, чтобы ты надрывалась, - он взял ее за руку совершенно неожиданно для нее, а когда попыталась убрать руку, задержал. - Погоди, Любушка… до чего же ты хороша… даже в своей беде хороша… - Что ты Вася, пусти, и к чему эти слова… - А я бы еще говорил… столько ласковых слов наговорил бы, - он попытался привлечь ее. Испугавшись, оттолкнула, в глазах – удивление и страх. - Ну, что ты, Любушка, неужели не заметила, как я смотрю на тебя… вот жила ты на другом конце села, не видел тебя месяцами, а как увидел – душа горит, так бы и схватил на руки. - Василий, опомнись, у тебя жена в доме, дети… да и мои дети увидеть или услышать могут, стыд какой… - А что жена? Ей таких слов, как тебе, говорить не хочу, ты у меня одна теперь на уме… - Да что же это такое?! – Заплакала она. – Тебя даже беда моя не сдерживает, да как ты подумать мог… - Мог! Всегда твоему Сашке завидовал – досталась ему красавица… - Сашу хоть не трогай! – Она бросилась в дом, на ходу поправляя платок. Остановилась у двери, чтобы отдышаться, Алевтина ведь сразу поймет. «А если заметит?» - подумала она, и стало еще тяжелее на душе. Старшая сестра подозрительно посмотрела на Любу. – Где там Вася потерялся? – спросила она. - Воды пошел накачать, - ответила Люба, стараясь при этом, чтобы голос не дрожал. Уложив детей спать, она легла с краю, чтобы не разбудить. - Мам, а тетя Аля почему такая злая? – спросила шепотом Люся. - Ты чего не спишь? И с чего взяла, что она злая? Мы живем у тети Али, потому что дома у нас пока нет. - Ну, я же вижу, она так смотрит на тебя… ну как-то не по-доброму. - Люся, спи, тебе показалось. - Она укрыла девочку одеялом. – Потерпи, доча, будем мы отдельно жить, надо только потерпеть. - Мам, я домой хочу. Люба приподнялась, посмотрела на дочку: - Куда «домой», доча? - Ну, там, где мы жили… Она обняла девочку, поцеловала: - Ты ведь уже большая, всё понимаешь, потерпи, будет у нас новый дом. ___________ В тот день было тепло, и уже вспахали огороды, и уже достали из подполья семенную картошку. Алевтина задержалась на работе и торопилась домой. Сыновья, как всегда, носились на велосипедах по пустырю, где собрались такие же подростки. За воротами дома играли в мяч племянники. – Люся, мамка уже пришла? - Ага, уже пришла. Алевтина вошла во двор, подумав, что Василия еще нет с работы, в это время года обычно позже приходит – посевная идет. Поднявшись на крыльцо, услышала шум, возню. – Люба… Любушка, я ведь к тебе всей душой… Алевтина остановилась и почувствовала жар внутри, словно пламя гнева разливается в ней. - Да уйди ты! – сказала Люба. – Отпусти, бессовестный! Алевтина дернула на себя ручку двери и ворвалась в сени. Люба, наконец, вырвалась из рук Василия и хотела выбежать, но наткнулась на сестру. - А я ведь чувствовала… глаза-то мои на месте, они ведь всё видят и сердце подсказывает... пригрела сестрицу, а она мне добром отплатила… - Аля, ну ты чего начинаешь? чего наговариваешь? – стал бормотать Василий. - А ты молчи! Это ведь она на тебя глаз положила, это она хвостом перед тобой вертит… - Аля, перестань! – Закричала Люба. – Нет моей вины, даже не думала, не до этого мне! - Так я и поверила… два года без мужика, а тут под боком муж мой, как же можно упустить такой момент… ишь, космы растрепала… хлеб мой ела, на мужика моего смотрела! Люба кинулась к двери. – Сил моих больше нет! Уйти скорей от вас! – Крикнула она и выбежала из сеней. Во двор вбежали дети. - Мама, мама, дед Степан приехал, тебя зовет. Люба выскочила за ворота. Степан, одетый в плащ-дождевик, сидел на телеге и одной рукой придерживал что-то завернутое в мешковину. - Здорово, Люба! Глянь-ка вот, не ваша ли кошка, - он развернул мешковину и испуганное, похудевшее животное, замяукало. - Муся! Это же наша Муся! – Закричали дети. - Здравствуй, Степан Сафронович, да это же кошка наша… откуда она у тебя? На пепелище околачивалась, все искала чего-то, подкормили с бабкой моей вчерась, а нынче я ее в охапку, да и поехал, думаю, вроде ваша животинка… - Наша, наша! Крикнули дети и приняли из рук Степана рыжую кошку, с белыми пятнами на спине. Только пятна эти теперь серыми стали. - Дядя Степан, спасибо, уже и не надеялась, что найдется… слушай, дядь Степан, а увези-ка ты нас отсюда… вот прямо сейчас увези. Старик удивился, даже испугался. – Куда же отвезти? Ночь скоро. - Да куда-нибудь. Вот только соберу одежду детскую и выйду. - Погоди, Люба, а может к нам? - Нет, дядь Степан, у вас ведь внуки часто ночуют, да и домишко небольшой. Я тут на днях в конце улицы домик заброшенный присмотрела, там раньше бабка Матрена Лущенина жила… - Лущенихин что ли домишко? Так он на ладан дышит, того и гляди, что развалится… - Ой, это ничего, нам бы хоть ненадолго. – Дети, ждите тут, уезжаем мы. - А Шарика и Муську берем? - Берем! Они же наши! Тронулись с места, и медленно потащилась лошадка, увозила Любу и детей от дома родной сестры. Люся держала Муську, прижавшуюся к ней и тыкавшуюся носиком в теплые ладони девочки, Миша махал Шарику: - Пойдем, пойдем, не отставай. - А он и так не отставал, бежал рядом с телегой за хозяевами. Люба погрузилась в свои невеселые мысли, и вспомнилось детство, юность… ведь они всегда были дружны с сестрой. И не помнит она, чтобы Аля ее чем-то обижала, да и Люба любила сестру. А что случилось в последние годы, почему так редко виделись, хоть и живут в одном селе... Вспомнилось Любе, как влюбилась Аля в Василия. И как не влюбиться: бравый парень с русыми волосами, с глазами цвета неба. Как вышла за него замуж, так будто замкнулась, закрылась от всех, только Вася – свет в окошке. И вот теперь обидно Любе, что так несправедливо отнеслась старшая сестра, обвинив ее в том, чего не было. Да Люба и не думала об этом, да и не ожидала, что Василий воспылает к ней, даже, несмотря на то, что она младшая сестра его жены. А более всего обидно за ее слова: «Пригрела сестренку…» ------------------------------------------- 2 часть Пригрела сестренку (заключительная глава) Окна были заколочены досками, и калитка заперта изнутри, а в палисаднике - бурьян еще с прошлого года. Забор потемнел от времени, крыша, местами с дырами, да и сам домик выглядел дряхлым, словно отслужил свой век и уже не надеялся, что вспомнят о нем. Начало здесь: Пригрела сестренку Ясный день 11 апреля Вот заскрипела калитка – это Степан помог открыть ее, и окна освободил от досок, продрав дорожку к ним, и выбросив бурьян за изгородь. - Ну, вот, Люба, оставайтесь, хоть и света нет, отрезали… а завтра утречком навещу вас. - Дядь Степан, спасибо, только я завтра сразу на работу, да и Люське в школу надо. - Ну, тогда жди завтра вечером. Уже по темноте Люба набрала воды, нашла тряпку под лавкой и стала протирать пыль в полупустых комнатах. Часть старой мебели вывезли родственники бывшей хозяйки, а сам домик так и не смогли продать.- Авось не выгонят, - подумала Люба, - да и родня живет в городе, пусть простят за вторжение. Она с усилием протирала стол, пододвинув к нему скамейку, потому как стула было всего два. С таким же старанием помыла пол, смахнула пыль с окон, насколько было видно. Свечка, найденная в старом шкафу, как раз пригодилась. - Миша, ты уже спать хочешь? – она заметила, что мальчик уже засыпает. – Ох, дети, будем сегодня без ужина, поздно уже, и магазин закрыт. - Мам, там кровать, а на ней матрас, - сообщила Люся, - только чем застелить, не знаю. - А я халатом своим застелю, а спать будем в одежде,- она присела на скамейку, - уж простите, дети, сегодня придется так. Но вдруг послышались шаги и потом постучали в дверь. - Кто там? - Люба, открой, это я, Степан. - Дядь Степан, ты же завтра обещал приехать. Старик, кряхтя, прошел к столу и поставил сумку прямо на скамейку, а потом стал доставать еду. - Бабка моя, как узнала, что ты съехала от сестры, так погнала к тебе, говорит, вези, пусть детей покормит. – Он достал овощи и кастрюлю с пшенной кашей, а еще булку хлеба, чай, соль, спички, осторожно поставил на стол литровую банку домашней тушенки. – Это у нас еще с осени осталась тушенка, Нюра моя сама делала, в суп можно добавлять. - Степан Сафронович, да мне стыдно, вы столько привезли! - Вот ты лучше молчи, а то обижусь… стыдно ей… лучше ужинать садитесь, а я поеду, - он застегнул дождевик и надел фуражку. – Ну, закрывай за мной, до завтрева, как говорится. И кастрюльку с кашей не возвращай, пусть остается - Нюра так сказала. И полотенце тоже оставь. – Он вышел, а потом вернулся. – Тьфу ты, голова моя садовая, там же в телеге подушка да одеялко, совсем забыл, жди, принесу скоро. Вместе с подушкой и одеялом была чистая простынь, наспех свернутая, видно жена Степана Сафроновича торопилась, когда укладывала. – Ну, вот теперича все, - сказал он и вышел. Люба, ошеломленная, смотрела на стол, заполненный продуктами, подумала, что надо покормить детей, хотя самой есть не хотелось. - Доча, садись, тут вот ложка, ешь кашу, кастрюльку освободим, а завтра суп сварю. Миша, сынок, иди сюда! - Мам, а Мишка уже спит. Люба подошла к кровати. Мальчишка уснул прямо в одежде, и уже посапывал. Она присела рядом, слезы текли по щекам, а она смотрела на сына, боясь разбудить. - Люся, постели мою кофту на лавке, перенесу его, надо застелить, да подушку положить, что баба Нюра передала. (художник: Владислав Кошелев) В детсаду, где Люба работала воспитателем, первой на глаза попалась Наташа, с которой они были дружны. - Люб, ты вроде от сестры съехала? - А как ты узнала? Я только вчера вечером переселилась. - Да чего удивляться, утром бабу Нюру встретила. – Она с сочувствием посмотрела на Любу. – Слушай, я тут дома собрала посуду кое-какую, забери вечерком, как с работы пойдешь. Люба вздохнула. – Заберу, Наташа, отказываться не стану, посуда и, правда, нужна. - И вот еще возьми, - она достала из кармана сложенные купюры, - мы вчера еще денег собрали… это тебе… чтобы было с чем в магазин идти, детей кормить надо, а и сама вон исхудала… - Да вы что, девчонки, я же зарплату получаю, ну стыдно, правда, вы же от себя отрываете, у всех ведь семьи… - Наши семьи под крышей, в своих домах, а тебе, пока жилья нет, помощь нужна. - Ну, спасибо, я уже поняла, что не пропадем. Вечером совершенно не ожидала, что заедет к ней директор совхоза Павел Семенович Романенко. УАЗик остановился с шумом и мотор заглушили. Директор по-хозяйски взглянул на дом, сказал водителю, чтобы ждал и вошел во двор. - Любовь Николавна, ты уже дома? - Ой, Павел Семенович, не ожидала, проходите, у нас тут еще не прибрано толком… вы, наверное, насчет того, что я чужой дом заняла… так это временно. - Да никто тебя не выгоняет, не обидятся хозяева, если поживешь здесь, да они и сами сюда глаз не кажут. Тут дело в другом: не безопасно ли вам тут жить? У сестры все-таки надежнее. Люба смутилась, не зная, что ответить. – Съехали мы, уж извините, так получилось… - Да не извиняйся, твое дело, раз так решила. Я вот о чем: электричества-то нет, а без электричества худо конечно. В общем, позову завтра энергетиков с района, пусть в срочном порядке подсоединяют. Ну, а потом зайди в сельсовет, там плитка тебя ждет, готовить-то надо на чем-то. - Так у нас печка… правда, дымит немного, но все равно… а за плитку спасибо, тоже надо. - Ну, вот и хорошо. В общем, отпросись завтра с обеда, приедут к тебе. – Он остановился в дверях, вспоминая, что еще хотел сказать. – Да, и самое главное: дом, что по улице Энтузиастов, в первую очередь достраивать будем, может, к зиме переберешься. Правда, из бетонных плит, не деревянный, так сказать, но зато три комнаты, все как положено. - Павел Семенович, да вы представляете, что мне сейчас сказали!? – Казалось, Любе дыхания не хватает от радости, настолько была счастливая новость. А на его усталом лице появилась улыбка. – Представляю, Люба, представляю. __________ Как и обещал, директор, бригада приехала после обеда, автовышка остановилась рядом с домом. - Иваныч, к этой завалюхе подводим? А зачем? Кто тут жить будет?- весело спросил молодой, губастый электрик. - Сергунин, так здесь уже живут. И вообще, слишком много вопросов, наше дело – обеспечить электричеством. Люба вышла на шум. Тот, которого называли Иванычем, на вид был лет сорока, а может и того меньше. Рабочая одежда, каска – а Люба почему-то сравнила его с космонавтом. Как будто отправили его сюда и сказали: на этой планете должна быть жизнь, а какой она будет, зависит от тебя, ты тут самый главный. - Здравствуйте, спасибо, что приехали! - Вот и хозяйка, - обрадовался он. – Смелая, однако, заселилась в такой домишко, при свечах, поди, живешь? - Живем. С детьми я. - Сергунин, поторапливайся, вышку будем поднимать. Мужики работали слаженно, и Люба уже приготовила лампочки, чтобы ввернуть, и поставила плитку, чтобы подключить. - Хозяйка, глянь сюда! – Позвали ее. Тот самый, что похож на космонавта, стоял возле бани, которая от времени «согнулась» и смотрела единственным окошком в землю, словно опустив свой взгляд. – В баню проводим? – спросил он. - Да какая баня? Там все разворочено, туда и заходить страшно. Он рывком открыл дверь, заглянул в полумрак, увидел вывороченный котел, разобранную печь. – Да-аа, полная разруха. – Он посмотрел на Любу. – Мужские руки здесь нужны, чтобы восстановить. - Нет мужских рук. Он еще раз окинул ее взглядом, улыбнулся. – А чего так? Молода, хороша, только позови… могу помочь, - он подмигнул. Любу, словно ледяной водой окатили, еще свежи в памяти приставания Василия, а тут этот «космонавт», о котором она сначала хорошо подумала, а теперь хотелось гнать его. - Спасибо за работу, - сухо сказала она и пошла в дом. - Эй, хозяйка, ты чего? Обиделась что ли? – Он пошел следом. – Ну, надо же какая обидчивая, слова не скажи… - Вот и не говори! – Ответила Люба так же сухо. - Тогда ладно, поехали мы. Вскоре послышался гул автовышки, и медленно развернувшись, машина уехала. Люба позвала с улицы детей, включила плитку, включила свет в комнатке и улыбнулась – ощущение, будто ожило все, настолько стало светло. – Может зря обидела этого «космонавта», - подумала она, - не надо было так резко. Мужикам ведь что… шутку бросил и дальше пошел, слова иногда впереди мыслей бегут. Поужинав и убрав посуду, постелила детям постель, и в это время стукнула калитка. Люба вспомнила, что не закрыла и вышла из дома, а ей навстречу Алевтина. Она не шла, она бежала. - Где он? – крикнула она, не поздоровавшись. - Кто «он»? - Чего прикидываешься, сразу ведь поняла, про кого речь. Василий мой где? - Дома у себя посмотри, - ответила Люба. Появление сестры не обрадовало, а наоборот, огорчило. - А ты не дерзи, был бы дома, я бы к тебе не прибежала. Люба усмехнулась. – Ну, тогда ищи, в сараюшке посмотри, или в подполье загляни, может там прячется. - Любка, не доводи меня! Знаю же, рвется он к тебе… - Ага, рвется, как Полкан на цепи, землю носом роет. А нет его здесь, и не было! Эх, ты, не веришь мне… ты же сестра моя родная… - Да какая «родная»?! – В отчаянии крикнула Алевтина. – Родила и бросила тебя малолетняя, а родители забрали из роддома… - Врешь! Врешь ведь, Алька, совсем свихнулась из-за своего Васи… придумала же все. - Ничего не придумала! Бабки вокруг говорили, что мамка мальчика родит. Она и родила, да не выжил он, а в роддоме как раз отказница появилась, ну мои и забрали тебя. Так никто и не узнал, все думали, девочку родила. А я подросла, услышала, как мамка с папкой про тебя говорили, пришлось и мне рассказать. А потом мамка слово с меня взяла, что молчать буду… родной тебя всю жизнь считали… - Не верю я тебе! - Не верь… посмотри на себя и на меня хотя бы, разные мы, неужели не замечала… - Уходи! – Люба взяла метлу и замахнулась, Алевтина отошла, и, оглядываясь, вышла за калитку. А люба села на завалинку и расплакалась. Не верить Алевтине – резона не было. Было какое-то предчувствие, но не понимала, что это. А ведь они, и в самом деле, с Алей не похожи. Совсем не похожи. А тут еще такое признание. И как с этим жить? Дома нет, сестра к мужу приревновала, да еще оказалось, что вовсе не сестра. Но Люба вспоминала, как любили ее родители, не было никакой разницы между ней и Алевтиной. Да и сама Алевтина опекала ее, пока замуж не вышла. Не верилось Любе, хотелось ущипнуть себя, чтобы проснуться, чтобы все было, как раньше: она дома и дети рядом. - А может Алька из злости так сказала? – думала Люба. Хотя, куда уж злее… нет, похоже, так и есть, просто молчала, а тут не выдержала. Проплакавшись, Люба вернулась в дом и легла рядом с детьми. инет