Предыдущая публикация
«СОВЕСТЬ, БЛАГОРОДСТВО И ДОСТОИНСТВО...
»
Завтра, 9 мая, –
100 лет с того благословенного в 1924-м дня,
когда родился Булат Шалвович Окуджава,
которого мне выпало счастье знать лично.
СТЫЛЫМ январским вечером 1956-го встретил я на Невском замечательного поэта Юрия Левитанского, которого ещё подростком знал в родном Иркутске. Рядом с ним был некто – худенький, с печальными глазами и тонкой ниточкой усиков. «Познакомься, Булат Окуджава», – сказал Левитанский. Впрочем, я на это отреагировал ну без всяких эмоций, ибо тогда на невских берегах сие экзотическое имя еще ничего никому не говорило...
***
ВОТ ТАК впервые пересёкся с человеком, без чьих песен (впрочем – и стихов, и повестей, и романов) вот уже более полувека вообразить нашу жизнь просто немыслимо... Что касается именно песен, то тогда, когда они впервые явились к нам, сами их слова и интонации, сами словосочетания и образы показались совершенно необычными: «Часовые любви», «Ситцевые женщины», «Мои кредиторы – молчаливые Вера, Надежда, Любовь...» Удивляла и радовала фраза о влюблённых парочках на рассветных московских улицах – тихая, но убеждённая: «Признаю только эти войска». И совершенно непривычно, хлёстко звучало сказанное о недавней войне: «Ах, война, что ж ты сделала, подлая...» Эти негромкие песни, какие-то непривычные, очень-очень доверительные, одной из главных достоинств которых стала именно вот эта неповторимая его, Окуджавы, интонация, поэт не столько пел, сколько напевал...
***
ВПРОЧЕМ, сам-то он всегда считал, что пишет вовсе не песни, а стихи, из которых некоторые превращаются в песни. В одной из наших последующих встреч я поинтересовался, чем сам объясняет то, что многие его стихи стали песнями: только ли тем, что он сам их стал петь, или внутренней музыкой, которая в них уже была заложена? Окуджава задумался:
– Пожалуй, тут обоюдное совпадение. Видно, потребность, тяга к пению где-то внутри меня была запрятана, потому что до того, как запел песню, уже написал несколько стихотворений в форме, соответствующей этому жанру. В них изначально была какая-то внутренняя мелодика. Например, такие стихи: «Год сорок первый, зябкий туман. // Уходят последние солдаты в Тамань. // А им подписан пулей приговор, // он лежит у кромки береговой...» Ритмически они меня очень устраивали. Этот ритм идёт от русского фольклора. Скажем, есть такая песня: «За морем синичка не пышно жила, // не пышно жила – // пиво варивала...» Вот это всё как-то соблазняло – и постепенно, постепенно стало выливаться в песни...
Как давно ли обнаружил в себе певческие способности? Да всегда любил петь! Рассказывал мне:
– В юности с друзьями часто ходил в оперу, и потом меня заставляли исполнять арии Каварадосси, Германа... В армии был запевалой. Кстати, там, на фронте, написал стихи, придумал к ним мелодию – и потом наш полк пел: «Нам в холодных теплушках не спАлось...»
Да, пожалуй, это была его самая первая песня... Закончилась война, и вот как-то в сорок шестом, будучи студентом, подсел к пианино и двумя пальцами стал подбирать: «Неистов и упрям – гори, огонь, гори! На смену декабрям приходят январи...» Друзья подхватили... Прошло ещё десять лет, и, кажется, в ноябре 1956-го появились стихи «О Ваньке Морозове», скоро ставшие песней...
Потом возникли другие, и, когда их набралось двенадцать или пятнадцать, приехал на невские берега. Тогда, в начале шестидесятых, отношение к нему в Москве было подозрительным: фронтовик, член партии, но – с гитарой, с усиками, всё это было как-то странно перемешано. Правда, он там выступал, но всё в каких-то несолидных, очень маленьких помещениях. А на первое большое пригласили в Ленинградский Дом кино. Что ж, питерская премьера прошла на ура! Так же и второй концерт, во Дворце искусств: у входа во Дворец было подлинное столпотворение, милиция не могла сдержать напора толпы, ну а в зале ему аплодировали Товстоногов, Акимов, Райкин и многие другие, перед чьим авторитетом он трепетал... А через день-другой в «Смене» – статья Лисочкина: «О цене шумного успеха». Нет, она его не возмутила, а, пожалуй, посмешила: профессионально статья оказалась весьма слабой. Там были фразочки типа: «На эстраду вышел какой-то странный человек и запел пошлые песенки». Дальше автор размышлял: мол, за таким поэтом девушки не пойдут; девушки пойдут за Твардовским и Исаковским... А назавтра (потрясающая оперативность!) статью перепечатала «Комсомолка» – значит, всё это было далеко не случайно, и команда на «разгром Окуджавы», вероятно, прозвучала заранее, «сверху»... Много подобного было ещё потом. Для всей этой номенклатурной партийно-комсомольской шушеры Окуджава всегда был явлением странным, не похожим ни на кого. И они поэта побаивались, потому что не понимали, что он в себе несёт. Вовсе не потому, что он такой уж «р-ре-волюционер» и «разоблачитель», а просто – странен. Например, у других в стихах, в песнях были «девчата», а у Окуджавы – «женщины» («И женщины глядят из-под руки...»). И какой-то непонятный «чёрный кот». И шарик, который улетел...
***
КОНЕЧНО, после той позорной сменовской публикации имя Окуджавы во всей питерской прессе было приказано употреблять лишь с негативным оттенком. Только осенью 1971-го мне, наконец, позволили сделать для той же «Смены» с опальным поэтом интервью, которое, впрочем, долго не могло попасть на газетную полосу. Его «изучали». Сначала – в редакторате, потом – в обкомах: комсомольском, партийном... Кое-как разрешили...
Прошло полгода. И вот как-то в июле 1972-го звонит мне утром домой бывший коллега, сменовец, а ныне – помощник секретаря ЦК ВЛКСМ Лев Паршин. Я ему радостно: «Привет, тёзка!» А он в ответ – непривычно сурово: «Вчера башкирская молодежная газета опубликовала твою беседу с Окуджавой. Ты передал туда текст?» Отвечаю, что никакого понятия о такой газете не имею, что, вероятно, в Уфе просто перепечатали из «Смены» материал полугодичной давности. Предлагаю Паршину позвонить туда и узнать всё точно. Но в ответ: «Некому уже звонить. Сегодня из-за твоей беседы их редакцию разогнали». Ошарашенный таким известием, интересуюсь, почему «разогнали», и слышу: «Потому что вчера твоего Окуджаву исключили из партии...»
Пришел я в родную редакцию, а там – тоже тучи: оказывается, уже звонили из обкома, сказали, что наш давний материал – «крупная политическая ошибка», велели ждать «оргвыводы». Ну и печататься мне, вполне естественно, было запрещено: впрочем, тут уже своё, редакционное, начальство на всякий случай перестраховалось. И большинство коллег, на манер знаменитого «премудрого пескаря» из сказки Салтыкова-Щедрина, тоже «на всякий случай», стали меня избегать. В общем, ходил, как зачумлённый... Однако постепенно, постепенно «дело» спустили на тормозах...
Позже, встретившись с Булатом Шалвовичем, узнал, что же тогда случилось. Оказывается, столичный горком потребовал от поэта, чтобы тот заклеймил в прессе автора предисловия к своей книжке, вышедшей в западном издательстве «Посев». Окуджава отказался. Тогда партком московской писательской организации устроил ему форменный погром и единогласно исключил из партийных рядов. (В партию вступал ещё на фронте). Он вспоминал:
– В общем, вышибли меня, ну и одновременно, в соответствии с тогдашними традициями, куска хлеба лишили тоже, потому что печатать меня – «нельзя»! Нигде!.. Так прошёл очень трудный год... Вдруг в ЦК приехала делегация французской компартии, и в разговоре с одним из наших главных «идеологов» кто-то из французов спросил: «А что с Окуджавой? Почему ему запрещают печататься?» Идеолог: «Да никто не запрещает!» – «Так его же исключили из партии». – «Нет, это у вас ложные сведения»... И буквально назавтра меня приглашают в тот же партком, там сидят те же люди, но какие дифирамбы теперь они поют в мою честь, как «неблагонадёжного» превозносят! От стыда за них готов был провалиться сквозь землю. В общем, торжественно вернули партбилет...
***
ШЛИ годы. Песни Булата Окуджавы давно уж пересекли границы родимого Отечества, его пластинки выходили во Франции, Польше и иных странах, на фестивале в Сан-Ремо ему вручили приз «Золотая гитара», однако здесь, на невских берегах, это имя «власть» по-прежнему не признавала, оно по-прежнему оставалось под запретом. Например, когда в 1984-м, после очередной встречи с Булатом Шалвовичем, я принёс в «Смену» текст нашей с ним беседы, тогдашняя редакторша сходу выкинула «не советские мысли Окуджавы» в мусорную корзину. Впрочем, стоит ли удивляться тому, что «власть» (и большая, и не очень) его песен так боялась? Ведь рядом с трогательным «бумажным солдатиком» есть там и образы столь опасных для «власти» дураков, которые, как известно, «любят собираться в стаю», и «оккупантов», у которых «хозяйская походка, надменные уста», и целая «Римская империя времени упадка», в которой узнаются до боли знакомые всем нам черты «видимости твёрдого порядка»...
***
КАК-ТО навестил его в Переделкине. Там, на даче, Булат Шалвович проводил круглый год, в Москву выбирался редко. Говорил: «Я – старый солдат, сам вполне могу сварить похлёбку и избавить жену от этой проблемы». Встретил меня, как всегда, в ковбойке (ну ни за что не представить Окуджаву в парадном костюме, в белой рубашке, при галстуке), поведал, что продолжает сочинять роман, работает обычно с утра до двух, но иногда и ночью. Роман автобиографический – вот и вспоминали мы с ним его отца, Шалву Степановича, расстрелянного в 37-м («О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой...»), его маму, Ашхен Степановну, которая девятнадцать лет провела в сталинских лагерях, двоюродного брата Гиви, которого тоже отправили в Магадан («На откосе, на обрыве нашей жизни удалой ты не удержался, Гиви, стройный, добрый, молодой...»). Совсем ещё мальчиком, после девятого класса, ушёл Булат из арбатского двора на битву с фашизмом, а сейчас понимал, что Гитлер и Сталин – «одна шпана», и скорбел по тем бывшим однополчанам, которые нынче с портретами Иосифа Виссарионовича идут на «коммунистические» митинги...
Та наша встреча случилась вскоре после его возвращения из Америки, где пришлось срочно делать операцию на сердце. В ходе разговора коснулись и темы эмиграции. Я прямо-таки «в лоб» поинтересовался, не возникло ли желания там остаться. Окуджава усмехнулся:
– Я человек с ленцой, и всё у меня здесь – плохо ли, хорошо ли – но уже как-то организованно. А потом – просто люблю мою Москву, моих друзей, моих читателей, слушателей... Пишу для людей мыслящих, для способных мыслить. Поэтому во время выступления для меня главное вовсе не аплодисменты, а глаза. Ведь бывает: овация бурная, но по глазам, увы, вижу: ничего не дошло...
Однажды дали ему подписать какое-то коллективное письмо, где среди разных хороших, справедливых слов вдруг увидел: «Мы, интеллигенты, считаем, что...» Возмутился:
– Ну как о себе можно сказать: «Мы – интеллигенты» или «я – интеллигент»?! Это же всё равно, что сказать: «Я – очень, очень хороший». Ведь интеллигентность – не профессия, а состояние крови, состояние души...
***
В ТОТ, самый главный для нашей Родины день, 9 мая 1945 года, ему, – какое счастливое совпадение! – уже своё отвоевавшему мальчику с Арбата, ставшего солдатом, исполнился двадцать один год. Потом, вспоминая его, напишет:
«Была пора, что входит в кровь, и помнится, и снится.
Звенел за Сретенкой трамвай, светало на Мясницкой.
Ещё пожар не отгудел, да я отвоевал
в те дни, когда в Москве ещё Арбат существовал.
Живые бросились к живым, и было правдой это,
любили женщину одну — она звалась Победа.
Казалось всем, что всяк уже навек отгоревал
в те дни, когда в Москве ещё Арбат существовал.
Он нашей собственностью был, и мы клялись Арбатом.
Ещё не знали, кто кого объявит виноватым.
Как будто нас девятый вал отныне миновал
в те дни, когда в Москве ещё Арбат существовал.
Какие слёзы на асфальт из круглых глаз катились,
когда на улицах Москвы в обнимку мы сходились –
и тот, что пули избежал, и тот, что наповал, –
в те дни, когда в Москве ещё Арбат существовал».
«Любили женщину одну – она звалась Победа…» Так смог сказать только он… А ещё – про то, что «нам нужна одна Победа, одна на всех, мы за ценой не постоим...» И какая же великая музыка вместе со словами возникла тогда в его душе...
***
СРЕДИ других его книг особо храню очень редкую, которую Булат Шалвович подарил мне при нашей первой же встрече. Сочинил её для детей, назвал – «Прелестные приключения» и издал в Тбилиси. Потому что в том 1971-м под московским небом Окуджава был под запретом…
У него есть песенка, которая начинается так:
«Совесть, Благородство и Достоинство –
вот оно, святое наше воинство.
Протяни ему свою ладонь,
за него не страшно и в огонь...»
Совесть, Благородство и Достоинство – а ведь всё это вместе и есть как раз он, Окуджава! Один из тех людей, какие, к счастью, порой ещё встречаются на Земле…
Лев СИДОРОВСКИЙ
Таким мальчик в 1942-м он уходил на войну.
А таким я запечатлел Булата Шалвовича
под крышей его переделкинского дома в феврале 1992-го.
Фото Льва Сидоровского
Следующая публикация
Афродизиачный, Сумасшедший состав!
Good girl gone Bad
Black Phantom “MEMENTO MORI”
Rolling in Love
Vodka On The Rocks by Kilian
Killing Me Slowly
НЕ ПРОПУСТИТЕ! Распродажа!
АТТАР ХАЯТИ.
Hayati от Attar – очаровательный гурманский хит, идеален на осень-зиму! Это сливочно-клубничное мороженое, больше и добавить нечего 
Аромат прекрасен в любую погоду и время года. Отличная стойкость! Он тонкий, не приторный и сливочно-нежный 
Построен на сочном дуэте зелёного яблока и оригинального нюанса маракуйи с бергамотом.. Запах из баночки с леденцами Монпасье 
Экзотические фрукты и воздушный мускус – это невероятно сексуально.. При этом НЕ приторный, подходит на каждый день! Ммм…
БЕЗ предоплаты по РФ!
По супер цене!
Fleur Narcotique – яркий, одновременно освежающий шедевр! Аромат бодрит, сделает образ роскошным и придаст уверенности 
Одно мгновение – и вы в тёплом тропическом лесу! Начальные аккорды сладковатого бархатистого персика с пикантной свежестью бергамота и личи сменяются сочным взрывом цветов! 
Сердце из душистого пиона, апельсина и жасмина раскрывает цветочную изысканность композиции!
Идеальный выбор из цветочных ароматов с фруктовым оттенком и глубоким шлейфом. Красивый, насыщенный и невероятно стойкий 
Lost Cherry от Tom Ford — точно двери в запретный мир! Гурманский, качественный, НЕ приторный – любимый аромат в прохладную погоду 
Розовый перец; средние ноты: 
Арбуз, Цикламен и Жасмин; базовые ноты: 
Лимонное дерево, Мускус и Сандал
ESCENTRIC MOLECULES
, которые в комбинации с ветивером, фиалковым корнем и гидеоном 
создают свежую запоминающуюся композицию
Нанести можно всего один раз: даже когда вам будет казаться, что аромат исчез, он все равно будет с вами, пропадая и появляясь в течение дня
Комментарии 6
Всегда и во всё времена посредственность от власти не навидела Гениев и не только Окуджаву.