Я вижу дом, в нем свет погашен, И небо за окном все старше. Мне страшно: я пустой и ржавый, Я тень покинутой державы, Я Хоразин в сухих деревьях - Их корни проникали в чрево Земли и гибли исступленно. Я океан, поднявший волны, Патина лиственниц и миртов На окаянной меди мира. Я над погостом - вертограды, Где пахнет сном и виноградом. Я pathei mathos каждой книги, Я в каждом шепоте и крике, Я критик жизни рукопашной. Я вижу сам себя. Мне страшно.
И конечно, каждый хотел казаться хорошим, И конечно, каждый был для себя - герой. Мы читали книги, плясали в священных рощах И искали рай, раздеваемые жарой. То есть были тела смуглы, сухопары, жестки, Оставалась от счастья - дрожь напряженных мышц. А потом мы курили - оба гигантского роста, Там где птицы устало падают за камыш. Мне слепило глаза. Мне казалось, что ты лучина, И в триумфе желаешь царствовать выше звезд, Только станут однажды люди неразличимы Человеку, который к небу себя вознес. Мне слепило глаза. Но я верил лишь каплям пота, Потому что любая из истин всегда мала: Если мы захотим дотронуться небосвода - Нас светило грозное тотчас сожжет дотла. Вот тогда я просил бе
Я дом, наполненный, наполненный, наполненный до краев: Во мне живут сотни книг, Ангелы превращаются в трубный рев, Во мне океанский лайнер, ушибы волн, Во мне сгоревшая лампа и голый пол. Во мне леса - и каждое дерево говорит О том, что больно, когда умирает листва зари. Во мне цари с кровавыми лицами и поэты, Во мне безумцы - они прекрасны, как будто дети. Во мне слоны - их бивни в золоте и узорах, Во мне пейзажи безлюдных мест, недоступных взору. И все шумит, И все через край - на холодный кафель, Как акварели цветов заката, Как каллиграфия Разводов, капель - Китов прозрачных и алых цапель. И я прошу - заткни во мне все порезы кляпом. Я дом, я дом - как озноб стены, как миазм больницы.
Ты прячешься от меня в стенах, Как всё, мной убитое, Но по прежнему эрогенное. Я чувствую дрожь твою под бельем штукатурки, Провожу по побелке пальцем. Тушу окурки. Ты весна, Но та, что отчаянно ненавидит Возрождение трав и восходы цветов к зениту. Ты любовь, у которой тонкие руки в язвах, Потому что любое сердце - не больше яства. И ты прячешься в стенах. Шепчешь оттуда: Мальчик, В этом мире ты никому ничего не значишь, А с тех пор, как убил меня - бесконечно скорбен, Потому что никто из смертных мне не был вровень. Ты тоскуешь и жмешься к стенам, Ты чуешь кожей, Что я жду тебя в них - неизбежно и непреложно. И тогда я киваю, сдавленно и откровенно, Разбивая свой мокрый лоб о живые стен
Когда умирает кожа, Осыпается штукатурка. Выявляется наше убожество: Божий дух под звериной шкурой. Что-то смертное и смердящее, И смеркающееся к ночи, Для чего деревянный ящик Будет впору И будет прочен. Когда умирает кожа, Поцелуи разящее ранят. И прекрасные прежде прохожие Сразу выглядят злыми и пьяными. Пряно пахнут ваниль и плесень, Бальзамирую тело в ванне. И от этого даже весело, И к лицу белоснежный саван. Когда умирает кожа После частых прикосновений, Она становится ношей - И ломает скелет, И болеет. И никто больше в снах не чудится, И не любится так тревожно - Когда вечереет улица. Когда умирает кожа.
Я считал тебя техникой дыхания: Оно было частым, Сбивалось, Немного ранило, Когда палец на животе рисовал мурашки, Опускаясь к паху И сдвигая края рубашки. Это было искусством, методикой, медитацией: Мне казалось, что бронзовый Будда живет в твоих пальцах, И я верил ему, Я повторял уроки - Раз за разом к тебе возвращаясь живым и громким. Выдох, выдох - так резко бьется в мембрану кожи Только целостный мир, оставаясь предельно сложным, Оставаясь легким - и опадая перьями Невесомых губ - на ключицы, как в колыбели, В акварели капелек, ночью на нас пролитых, В эту самую древнюю технику: выдох, выдох…