..

Эрих Мария Ремарк — ОН ПАЛ ПОД МОЖАЙСКОМ: Стих

Он пал под Можайском. Все было бело от снега и мороза. И мороз вмиг сковал его — оледеневший, он беззвучно провалился в снег — Он тяжелел И проваливался все больше и больше С каждым днем все больше — и его засыпало снегом его часы прожили на день дольше, чем он Затем они остановились в половине восьмого И затем в декабре и в январе все было белым и ровным И в феврале, и беззвучно скользили лыжи врагов по трехметровому снегу над ним В направлении Смоленска. Затем начались ветра — снег подтаивал Затем пришел март и первое мягкое тепло Он появился из своей белой могилы И как на грязных облаках соскользнул с последнего островка снега И впервые коснулся земли. И она оттаивала вокруг него И его раны открылись и начали кровоточить — немного, как будто он лишь сейчас по-настоящему умирал Он лежал на лугу — рядом — его винтовка и каска и начал оживать как призрак он рос — набухал — и шевелился как будто видел во сне еще раз тот последний бой Его черные губы дрожали и из его внутренностей со стоном восходило тление И иногда поднимал он раздувшуюся руку Но потом он умер в третий раз И скукожился в своем обветшалом мундире И прижимался все плотнее и плотнее к земле И его лицо было умиротворенным и отрешенным А под ним таинственно шумела весна Поле боя снова стало лугом Журчали ручейки Под ним шевелились корни Напирали ростки, пробивали жесткую поверхность земли Но все более размягчавшийся китель они пробить не могли Они приподняли его, но под мундиром было темно И они погибли в то время как вокруг расцветали анемоны и подснежники Но началась жизнь червей и жучков — Они были похожи на лис, для которых в тающем льду вырос мамонт — еда на всю жизнь Гора мяса — А земля под ним начала впитывать его в себя Его, Иоганна Шмидта из 3-й роты 152-го полка Он стекал к корням Иногда через него прыгали кролики И бабочки сидели на его зубах По ночам на него смотрели совы — Его так и не нашли — Маленький круглый жетон, который остался от него был найден лишь в две тысячи двести двадцатом году когда на этом месте строили детскую игровую площадку для слепых детей А до этого на этом месте стоял дом, и над ним жили и умирали люди, и рабочие отбросили жетон, потому что это был лишь кусочек изъеденной ржавой жести — Прошло два года, прежде чем он исчез совсем — он был последним, — потому что семь других, которые погибли вместе с ним, лежали глубже, чем он, и они раньше истлели. Его череп какое-то время как бы висел в воздухе, потому что молоденькая вишня проросла сквозь его глазницы и приподняла его и цвела а он глазел в небо, среди соцветий без подбородка, потому что нижняя челюсть отделилась и осталась внизу О нем некоторое время горевали в Гиссене но потом его забыли, потому что жизнь становилась все труднее И лишь порой его мать повторяла, что ему повезло, что он умер так рано и что ему не пришлось все это пережить, но она так не думала. Она умерла через семь лет Эрих Мария Ремарк Перевод Романа Чайковского <Er starb vor Mohaiszk> Er starb vor Mohaiszk. In der Nacht. Es war weiß der Schnee und die Kälte — Und die Kälte fror ihn sofort ein — sofort — erstarrt sank er lautlos in den Schnee — Und wurde schwer Und sank und sank Jeden Tag etwas mehr, und es schneite auf ihn seine Uhr lebte noch einen Tag länger als er — dann blieb sie stehen um sieben Uhr dreißig — Und dann war es weiß und flach wieder im Dezember und Januar Und im Februar — und lautlos glitten die Skis der Feinde drei Meter über ihm In der Richtung auf Smolensk — Dann kamen die Stürme — es schmolz der Schnee — Dann kam der März und das lindere Wehen — Er tauchte auf aus dem weißen Grab Und wie auf schmutzigen Wolken glitt er auf dem letzten Schnee herabbr Und berührte zum erstenmale die Erde — Und es taute um ihn — Und seine Wunden öffneten sich und begannen zu bluten — wenig — als stürbe er jetzt erst wirklich — Er schlief auf einer Wiese — neben ihm sein Gewehr und sein Helm und begann gespenstisch zu leben er wuchs — schwoll auf — und bewegte sich — als träume er unruhig noch einmal die Schlacht — Seine schwarzen Lippen zitterten und aus seinen Eingeweiden stöhnte die Verwesung stinkend empor Und manchmal hob er die fette glänzende Hand — Doch dann starb er den dritten Tod Und schrumpfte zusammen in seinen armen Kleidern Näher und näher der Erde Und sein Gesicht war sehr friedlich und fern — Und unter ihm rumorte gespenstisch der Frühling — Das Schlachtfeld ward Wiese — Es rieselte — Unter ihm reckten sich Wurzeln Drängten Keime, durchbrachen die harte Kruste der Erde — Aber den weicher werdenden Rock der Uniform konnten sie nicht durchbrechen — Sie hoben sie an — aber es war dunkel unter der Uniform Und sie starben — während rundum die Anemonen und Schneeglöckchen blühten —   Doch das Leben der Würmer und Käfer begann —   Sie waren wie Füchse, denen im schmelzenden Eis   ein Mammut erwuchs — ewige Nahrung —   Ein Bergwerk aus Fleisch — Und die Erde begann ihn zu trinken, Johann Schmidt von der 3. Kompagnie des 152. Regiments — Er rann zu den Wurzeln — Kaninchen hoppelten manchmal über ihn hinweg — Und Schmetterlinge saßen oft auf seinen Zähnen Und nachts die Eulen, die ihn sahen — Niemand fand ihn — Die kleine runde Blechmarke, die von ihm übrig geblieben war, wurde erst im Jahre Zweitausendzweihundertzwanzig gefunden als man an dieser Stelle einen Spielplatz für blinde Kinder baute. Und inzwischen hatte ein Haus da gestanden und Menschen hatten über ihm gelebt und waren gestorben und die Arbeiter warfen die Blechmarke fort, denn sie war nur noch ein bißchen Rost —     Es dauerte zwei Jahre, ehe er ganz     fort war — und er war der letzte, —     denn sieben andere, die auch gefallen waren     hatten tiefer gelegen als er und waren früher     zerstäubt. Sein Schädel hing eine Zeitlang in der Luft, denn ein junger Kirschbaum war durch die Augen gewachsen und hatte ihn mit sich hoch gehoben und hatte geblüht und er hatte in den Himmel gestarrt, zwischen Blüten, ohne Kinn, denn der Unterkiefer hatte sich gelöst und war unten geblieben Man trauerte um ihn eine Zeitlang in Gießen doch dann vergaß man ihn, denn die Jahre wurden schwer Und nur manchmal sagte seine Mutter, daß er es doch gut gehabt habe, so früh zu sterben und nicht all das noch mitzumachen, aber sie meinte es nicht. Sie starb sieben Jahre später