ЗАМЕДЛИ БЕГ...
Человек бежит по жизни, не жалея ног.
Дом – работа, дом – работа, отбывая срок.
Выходные – передышка, отпуск, как привал.
Старость, пенсия, одышка, ты сюда бежал?
Может выбрал изначально ты не тот маршрут?
В семь утра подъем, начальник, все ли так живут?
Кто-то видит солнце, звезды, почему не ты?
Руководство, производство – не до красоты.
Некогда вздохнуть свободно, каждый день борьба
За краюху пенсионных. Говоришь: «Судьба.»
Может быть, если покорно принимать ее.
Душу пичкая снотворным, падать в забытье.
В мыльной пене сериалов радугу искать,
Верить в старости начало и спокойно ждать.
Ждать, когда окрепнут ножки у твоих детей.
По протоптанной дорожке и
Я обещаю вам присниться,
Сказать, что всё уже в порядке,
Что расцветают флоксы в Ницце
И помидор растёт на грядке.
Мы не расстанемся вовеки,
Покуда сны идут пунктиром,
Мы, как французы или греки,
Гуляем морем или миром…
О мой сеньор!
О, донна Анна!
На сей рассохшейся гондоле
И на земном воздушном шаре
Забудем о сиротской доле.
В конце концов, владеет миром
Лишь тот, кто радости подвержен,
Тогда не будет он повержен
Ни сном, ни выстрелом, ни пиром.
Он будет сдержан от природы,
Которая всегда летает,
И ветер бабочкой болтает
О чём – не ведают народы.
Так вот: покуда ночка длится
Или, возможно, на рассвете –
Я обещаю вам присниться,
А Вы мне что-нибудь ответьте...
Ты даже не веришь, когда тебе двадцать,
Что могут болячки к тебе подобраться,
Что может рука отказать или ноги,
Они же так резво бегут по дороге.
Когда тебе тридцать, глаза замечают,
Как мама и папа твои увядают,
Но всё ещё кажется – всё за горами,
И с кем-то другим это будет – не с нами.
А в сорок (хотя наплывает усталость)
Ты знаешь, но думать не хочешь про старость –
Когда ещё будет… Но время помчится,
И вот пятьдесят в окошко стучится…
Чуть-чуть тяжелее задвигались мысли,
Чуть-чуть ноет сердце, но бьётся – не виснет,
А детям под тридцать – они замечают,
Как мама и папа у них увядают.
Уже шестьдесят… годы катятся с горки,
И что было сладким, становится горьким.
И
Максим
Что-то не видать ворота рая,
Вижу лишь пропахший смертью ДЗОТ*,
За траншеей танки догорают,
Ну а в ДЗОТе я да пулемёт.
Тёзка, боевой мой брат «Максимка»**,
Только мы вдвоём с тобой в строю,
Довели «колбасников» до тика.
Запевай, и я с тобой спою.
Там, где батальон свой бой последний
Принимал-воронки, кровь и дым,
Воздух от разрывов кисло-медный,
Скоро нам, пожалуй, к остальным.
Да, без нас отпразднуют Победу,
Не станцуем в парке вальс-Бостон,
Но запомнят эти короеды
Наш последний… эх, держи фасон.
Как придётся без меня Одессе…
Это ж лучший город на Земле.
Ты б «Максимка», видел, как Пересыпь
Расцветает вишней по весне.
Посмотри, как Солнце догорает,
Наше время догорает с ним.
Чт
Страшный суд
Повестка ему уже выдана, но дата не поставлена: явка в суд может произойти в любой день года и в любое час. Адвокатов не будет. Прокуроров тоже. Правда, будут охранники, с бесстрастными лицами стоящие за спиной. И будет Судья, справедливый и неподкупный. И конечно, будет подсудимый, которому всё будет ясно без лишних слов.
Любого из нас – говорил Дюрренматт – можно посадить в тюрьму без объявления вины, и каждый в глубине души будет знать, за что. Страшно слушать, но трудно возражать.
Редкий из сынов человеческих на том последнем Суде сможет поднять глаза на Сидящего на престоле. Большинство будет стоять, опустив голову. Это в привычной земной реальности мы скручиваем нити