Образование

Мне скулы от досады сводит : Мне кажется который год, Что там, где я, - там жизнь проходит, А там, где нет меня, - идет. А дальше - больше, - каждый день я Стал слышать злые голоса : "Где ты - там только наважденье, Где нет тебя - всё чудеса. Ты только ждешь и догоняешь, Врешь и боишься не успеть, Смеешься меньше ты, и знаешь, Ты стал разучиваться петь! Как дым твои ресурсы тают, И сам швыряешь всё подряд. Зачем?! Где ты - там не летают, А там, где нет тебя, - парят". Я верю крику, вою, лаю, Но все-таки, друзей любя, Дразнить врагов я не кончаю, С собой в побеге от себя. Живу, не ожидая чуда, Но пухнут жилы от стыда, - Я каждый раз хочу отсюда Сбежать куда-нибудь туда... Хоть все пропой, протарабань я, Хоть всем хоть голым покажись - Пустое все, - здесь - прозябанье, А где-то там - такая жизнь!.. Фартило мне, Земля вертелась, И, взявши пары три белья, Я шасть туда. Но вмиг хотелось Назад, откуда прибыл я. В. Высоцкий, 1979

Мало кто знает, что знаменитый узор ленинградского фарфора это символ памяти о героическом подвиге блокадников Ленинграда Самый известный узор ленинградского фарфора — Кобальтовая сетка. Он появился вскоре после снятия блокады в 1944 году. Это был не просто геометрический орнамент. Художница Анна Яцкевич, автор знаменитого синего логотипа ЛФЗ, расписала сеточкой сервиз скульптора Серафимы Яковлевой в память о заклеенных крест-накрест окнах домов и перекрестном свете прожекторов, освещавших небо блокадного Ленинграда. В 1958 году в Брюсселе прошла Всемирная выставка, где Ломоносовский фарфоровый завод (ЛФЗ) представил самые лучшие свои творения. Сервиз с «Кобальтовой сеткой» для выставки специально не готовился, с момента его создания прошло уже 14 лет, и он просто входил в ассортимент завода. Но неожиданно именно он получил золотую медаль. К сожалению, Анна Яцкевич не дожила до триумфа своего узора. Она, как и многие блокадники, умерла вскоре после войны, так и не узнав, что ее рисунок стал символом русского фарфора…

«1860 года месяца Генваря 17-го (29 по новому стилю) дня рождён, а 27-го крещён Антоний. Восприемники: купеческий брат Спиридон Титов и третьей гильдии купца Дмитрия Сафьянополу жена» – такая запись появилась 160 лет назад в метрической книге Успенского собора Таганрога. Впоследствии новорождённый, обладавший незаурядным чувством юмора, будет подписывать свои произведения самыми разными именами. Например, «Граф Черномордик», «Янос Гудияди», «Акакий Тарантулов», «Гайка № 9» и даже «Шиллер Шекспирович Гёте» – всего насчитывают 42 псевдонима, что составляет абсолютный рекорд в истории русской литературы. Подавляющее большинство этих имён вряд ли подскажет неспециалисту, кто за ними скрывается. И лишь одно из них стопроцентно выдаст автора с головой: «Антоша Чехонте». Портретом Антона Чехова заканчивается «иконостас» школьных кабинетов литературы, где представлен весь золотой век отечественной словесности. Может быть, именно по этой причине нам кажется, что Чехов – это из серии «Очень давно». Ближе к Пушкину и Лермонтову, а то и к Радищеву, чем к современным реалиям. Впрочем, если бы сам Антон Павлович узнал, что попадёт в категорию классиков, то удивился бы чрезвычайно. Вот что он писал о пантеоне русского искусства в целом: «Если говорить о рангах, то Чайковский теперь занимает второе место после Льва Толстого, который давно уже сидит на первом. Третье место я отдаю Репину, а себе беру 98-е». Что же до своей судьбы в отечественной литературе, то с ней Чехов был ещё более строг: «Меня будут читать лет семь, семь с половиной, а потом забудут». А уж насчёт переводов на другие языки его позицию можно признать просто пораженческой: «В Германии мы никому не нужны и не станем нужны, как бы нас ни переводили… Для английской публики я представляю так мало интереса, что решительно всё равно, буду ли я напечатан в английском журнале или нет». Считается, что заострять внимание на недостатках или ошибках великих людей – дело недостойное. Но в данном случае хочется сделать исключение и с радостным азартом заявить: «А всё-таки Чехов был никудышным пророком!» Скажем, со своим рангом в условном пантеоне он ошибся довольно-таки серьёзно. Тот же Лев Толстой, который, по убеждению Чехова, «сидит на первом месте», критиковал собратьев по перу и даже кое-кого покруче, совершенно безжалостно: «Ну что Христос, что Нагорная проповедь? Лишнего много. Тяжело читать. Написано хуже Достоевского». Но вот как он отзывается о Чехове: «Отбрасывая всякую ложную скромность, утверждаю, что по технике он, Чехов, гораздо выше меня!» А вот что касается переводов, особенно на английский язык, тут ошибку Чехова иначе как катастрофической назвать трудно. Да, признание на Западе пришло к нему уже после смерти. Но зато какое! Фактически это была безоговорочная капитуляция англо-саксонской литературной традиции перед одним-единственным русским. Авторитет своих классиков там падал ниже плинтуса, единственным ориентиром становился Чехов. Английский драматург и новеллист Арнольд Беннет в 1909 г. писал: «Всё больше меня поражает Чехов. Всё больше склоняюсь к тому, чтобы писать как можно больше рассказов в той же технике». Сомерсет Моэм, один из самых успешных писателей XX столетия, прямо признавался: «Я всерьёз взялся за жанр рассказа в такое время, когда лучшие писатели Англии и Америки подпали под влияние Чехова». Он же утверждал, что вокруг Чехова в Англии возник своего рода культ. Восхищаться им стало признаком хорошего тона, а заявить о нелюбви к Чехову – значило навлечь на себя презрение и, быть может, даже исключение из «приличного общества». Неменьшим обожанием окружили фигуру Чехова и в другой стране с богатейшей литературной традицией – Германии. Правда, там это выражалось довольно оригинально. Так, именно Антон Павлович стал единственным русским писателем, который удостоился издания полного собрания сочинений на немецком языке, куда с истинно германской педантичностью внесли и письма, и записные книжки, и – правда, непонятно зачем – тетрадь с рецептами для больных. Более того, для Чехова исключение сделали даже нацисты, которые иностранных авторов, мягко говоря, не приветствовали, а книги некоторых так и вовсе предавали огню. Но даже они в 1938 г. всё-таки издали рассказы Чехова, несмотря на то что он был любимым писателем Ленина, само имя которого было им ненавистно. О том, что конкретно значит Чехов для современной мировой культуры, говорят результаты исследований, согласно которым Чехов попал в список писателей, произведения которых чаще прочих адаптировали для кино и телевидения. Результаты эти неожиданные. Во-первых, в тамошнем «топ-10» он единственный русский автор. А во-вторых, по количеству экранизаций Чехов опережает, например, Александра Дюма со всеми его мушкетёрами, Роберта Льюиса Стивенсона со всеми его приключениями и даже – подумать страшно – Артура Конан Дойла с его бессмертным тандемом «Шерлок Холмс и доктор Ватсон». Уступает он только Шекспиру – у того 768 экранизаций. И делит второе место с Чарльзом Диккенсом – по 287 экранизаций у каждого. И это только на Западе. Если же к ним прибавить ещё и отечественные, то цифра вырастет до 534. Сказать, что Антон Павлович был обделён вниманием на родине, разумеется, нельзя. Но это внимание было, к сожалению, если не второсортным, то носило какой-то легкомысленный характер. Скажем, вокруг фигуры Толстого сформировалось движение толстовцев, думающих о «серьёзных делах» и одетых в своего рода униформу – рубашки-толстовки. А вот что о поклонниках Чехова писала в январе 1902 г. газета «Новости дня»: «В Ялте, где живёт А. П. Чехов, образовалась целая армия бестолковых и невыносимо горячих поклонниц его художественного таланта, именуемых здесь «антоновками». Идеал этих безобидных существ весьма скромен: «видеть Чехова», «смотреть на Чехова». Может быть, это и смешно. Но вот что писал по этому поводу другой классик и мастер короткого рассказа, Сергей Довлатов: «Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее. Однако похожим быть хочется только на Чехова…» К. Кудряшов

У малого народа нашей страны коми-пермяков довольно забавный язык. Например, «хлеб» этот народ называет очень ласково – «нянь».

Согласно словарю разговорных выражений, фраза «остатки сладки» сообщает о «достоинствах пищи, которая предлагается гостю, опоздавшему к началу трапезы». Её упоминает в книге «Пословицы русского народа» и Владимир Даль. В наши дни этим выражением иногда пользуются родители, чтобы уговорить детей доесть блюдо до конца. Так говорят и про последний кусочек или глоток чего-то вкусного. По одной из версий, поговорка появилась на Руси во времена, когда людям не хватало еды. Возможно, это произошло в период Великого голода в начале XVII века. В старину фраза подразумевала, что голодному человеку последний кусок пищи кажется самым вкусным. Другая версия связывает возникновение выражения «остатки сладки» с развитием системы скидок. Бытописатель Иван Кокорев в книге «Москва в очерках 40-х годов XIX века» рассказывал, как в начале XIX века купец Гостиного двора Иван Фёдорович встретил разносчика изюма. Они столкнулись после рабочего дня и продавец сухофруктов предложил: «Купите, сударь, остатки: дёшево отдам для вечера». Купец попробовал изюм, немного поторговался и попросил насыпать ему два фунта, то есть примерно 900 граммов. Однако разносчик ссыпал ему около семи фунтов — чуть больше трех килограммов изюма. На возражение купца тот ответил, что раз столько осталось, значит, это и есть остаток. Этот случай навёл Ивана Фёдоровича на мысль продавать свои товары, которые подходили к концу, по более низким ценам. Со временем с помощью этого принципа купцу удалось разбогатеть — и вскоре эту идею подхватили другие торговцы в Москве, а потом и вся Россия. Фразеологизм «остатки сладки» из народного употребления перешёл в художественную литературу. В 1865 году вышла комедия Александра Островского «Воевода», которую также называют «Сон на Волге». Один из её главных героев, беглый посадский Роман Дубровин, предлагает сторожу вино со словами: «Да что не пьешь? Допей, остатки сладки». По материалу Портал "КУльтура. Р.Ф."

Давайте поиграем?😜

Правильно: наутро он ничего не помнил Когда мы имеем в виду «утро следующего дня» — верно писать «наутро». Например: наутро он проснулся больным. Не путайте наречие с существительным: отложить важное дело на утро.

Придумал какую-то любовь! - Дед, а дед! Ты вставать будешь или нет? – поза и интонации у бабы Кати, как у сержанта-сверхсрочника. Кто духом послабей, и дрогнул бы. А дед бровью не повёл, пристально разглядывая заупрямившийся ремешок от часов: какого-то рожна сегодня вредничал, никак не попадая в свои скрепочки. Насупонив ремешок на запястье, дед поворочался и сел в кровати поосновательней. Сетка ее провисла почти до пола. Насобирав из «джентльменского набора» 4 таблетки, баба Катя бережно несет их в одной ладони. А в другой рук - стакан с водой. - Да я же сёдни пил, - вяло начинает дед, но старушка обрывает: - Каво ты врёшь. Пил он! Я уж курей накормила и печку подтопила, а ты ишо и вставать не думал. Пей, давай. Смотрю, смотрю, не косись, – подталкивает его под отечную колотушку руки, заставляя засыпать таблетки в рот. Проглядит – и в иранку сбросить может. Глаза у него стали чудные: то вроде без проблеска жизни, безучастные. А то вдруг заиграют какой-то детской хитринкой. В этот момент он потихоньку шкодит: прячет таблетки, считая, что его уже перекормили всякой химией. Разум тоже играет в прятки. То он есть, и дед обсуждает новости из телевизора и радио, вспоминает родню до пятого колена. То вдруг какой-то сквозняк по мозгам, который выдул последние двадцать лет, и он с утра засобирается на работу, с которой распрощался давным-давно, убеждая супругу, что опоздал к началу службы. Дед честно запивает таблетки, ворча: - Сколько их можно пить. Ничо ж не болит. - Потому и не болит, что пьёшь! Вставай, умывайся да чайвать будем. Подав руку, подтягивает тучного супруга своего к центру кровати. Тот, зевая и почесываясь, потихоньку вываливается из объятий своей старинной кровати, как из люльки и, нахлобучив тапки на отечные тоже ноги, по-медвежьи переваливаясь, плывет в другой край избы - к рукомойнику. Баба Катя терпеливо ждет за уже накрытым столом. Под полотенцем паруют стопкой блины, исходят паром две чашки – большая – дедова, поменьше – бабкина. - Хошь доктора в телевизоре и ворчат, что вредно, но как вот поись-то, без блинов, без сала, - продолжает спорить с невидимыми профессорами баба Катя. – Врут всё! А штоб мы поскорей с голоду помёрли. И пенсию платить не надо. А я не поем, так и заснуть не смогу. При подходе деда к столу успевает и стул поудобней поставить, и тарелку из-под широкого локтя убрать и торжественно открыть румяную горку. - Когда уж успела блинов-то напечь? - совсем по-детски удивляется дед, протягивая руку к самому горяченькому, сверху. - Дак не все ж лежебоки, койку мнут! - парирует бабка, пододвигая ему ближе вазочку со сметаной. Утренние посиделки с разговорами затянулись на добрых полчаса, пока дед не начинает ёрзать в поисках опоры для руки. - Пристал? Но, щас помогу, - поднимается со своего табурета бабка и опять подаёт ему руку. Взявшись за ее маленький кулачок, тоже, к слову, отёчный, дед начинает подыматься. С третьей, а то и с пятой попытки ему это удаётся и он потихоньку пускается в обратный путь. - Погоди! – опять по-сержантски останавливает бабка. - А гимнастика? Ты вчера еще сулился, что будешь шевелиться. Разве ж ты не понимаешь, што я тебя не смогу поднять, если ты совсем сляжешь? Давай-давай, занимайся, - на всякий случай добавила голосу, и обогнав деда по пути в комнату, встала наперерез. - От же ты зуууда! – машет головой дед. Прислонившись к косяку двери спиной, стал маршировать на месте. Так, вероятно, ему казалось. На самом деле ноги, обутые в растоптанные чуни, походили на ленивых цирковых медведей, которые не хотели шевелиться и подымались на дыбы только под резкий окрик дрессировщика. Суровая бабка – сержант, взглянув на старательные попытки «гимнастики», неожиданно покатилась со смеху: - Ты гляди, не схудай! Разошелся. Апполон Полведерский… Деду только этого и надо. Буркнув «хватит», поплыл в сторону своей коечки, по пути опираясь - то на угол кресла, то на угол печи, и подойдя к кровати, перехватившись за ее головку, тяжело занырнул в её спасительную глубину, как в гамак. А баба Катя, присев у окна, пододвинула к себе другой лекарственный коробок, вытащила свои таблетки и выпила утреннюю дозу. Устало посидела, грустно поглядывая на дедову стопочку таблеток. А потом, спохватившись, опять пошла обратно: - Но чо, недвижимость моя? Улёгся? Дай-ка гляну, носки не тугие? Не пережимают ноги? Не болит ничо? Дай, я маленько ноги разотру. - Да чо их шевелить. Нормальные. - Да они уж ничо не чувствуют. «Нормальные», - растирает осторожно отечные лодыжки, пугающе холодные под рукой, встревожено глядит в лицо деда. - Давай носки тёпленьки оденем. Щас я с печки подам. Совсем у тебя кровь-то не ходит, ишь замерзли ноги. Укутав деда, снова села за стол напротив божницы, позабыв про немытую посуду, и подняв глаза к иконе в углу над столом, неумело перекрестилась. Помнит, как крестилась в первый раз, размазывая по лицу сажу и кровь. Чего уж тогда она наговорила молчаливой иконе, не помнит. Не до того было. Было ей тогда 28 лет. Ветер в тот день гудел, как сумасшедший. Морок раскинулся над деревней дырявым смурным плащом, в котором от порывов то тут, то там появлялась новая рванина. Песок несло над деревней, и на зубах песок этот скрипел, и глазам было больно от въедливых соринок. Казалось, никогда не кончится этот ветреный день. После утренней дойки, повязав пониже платок, чтоб глаза защитить от хлестких ударов ветра, торопилась она домой с фермы. И за огородами на дороге увидела вдруг, что столб с проводами завален, а под ним лежит что-то, издалека зеленеющее на фоне серой земли. А потом захолодело вдруг внутри, и ноги чуть не отказали: в этом зеленом узнала она мужев мотоцикл. Не помня себя, бежала к столбу, к клубку спутанных проводов, среди которых он корчился, пытаясь выползти. Одежда на шее и на ногах тлела, разгораясь на ветру. Глянул на нее полубезумными от боли глазами, шевельнул рукой, на которой трепыхалась неопрятными лоскутами тлеющая фуфайка с коричневой дымной ватой, пытаясь отогнать её этим жестом от смертоносных проводов. Не обращая внимания на провода, которые опасно искрили в местах соприкосновения, подскочила к нему и, не касаясь руками, ногами в спасительных резиновых сапогах выталкивала его из смертельного клубка жалящих проводов в кювет. Молча, сжав зубы, размазывая по лицу слезы, упрямо толкала и толкала ногами его подальше от смертельной опасности, превратившись в бесчувственную машину, не давая воли сердцу, чтоб не упасть рядом с ним там, обхватив его руками. И потом только, поодаль, рухнула на коленки, сняв свою фуфайку, и гасила его тлеющую одежду, осторожно пыталась стянуть её, а потом увидела, что на помощь бегут люди. Домой его вели под руки, сбросив всё еще тлеющую фуфайку. В порванной полуобгоревшей рубашке, он шел, качаясь как пьяный, из-за шока, вероятно, не чувствующий боли. Огромный ожог был на шее, на руках, на ноге виднелся сквозь дыру в штанине. Дом, испуганные глаза ребятишек, поиски ножниц, куда-то запропастившихся. Срезанные полусгоревшие лохмотья одежды на полу. И её торопливые молитвы к Богу, как будто то того, насколько быстро она их прочтёт, зависела скорость «скорой помощи». Из больницы его выписали только через четыре месяца, в августе. Сожженная под шеей кожа срослась рубцами, будто к шее кто приложил огромную короткопалую пятерню. Чужая, уродливая, она по-хозяйски обхватила горло, сдавливая его при каждом неосторожном движении. Второй шрам был на ноге, выше колен – огромный поджаренный блин, больше четверти в диаметре. Раны только-только затянулись молодой кожей, любая одежда причиняла боль, и ходил он по ограде в широченных трусах и майке, широко расставляя ноги, как моряк во время качки, чтоб не причинять боль одеждой. Спасительный преднизолон, которым снимали в первые недели боль, и стал теми дрожжами, на которых стройный её Николай и стал «подыматься», сначала до 80, потом до ста, а потом и поболе, килограммов. Конечно, на килограммы и глядеть не стала – лишь бы одыбал и ожил. С годами затянулись все раны, даже рубцы стали не такими пугающими. А самым страшным сном много лет был сон о том, как она его вытаскивала из искрящих проводов. Вспомнилось, как однажды ночью, в декабре, приехал из соседнего села, где временно работал сменным, и постучал в дверь, уже в ночи. Шесть километров шел с трассы домой, обиндевел, как дед Мороз. Испугалась, ругала, оттирала, отпаивала горячим чаем. Растирала задубевшие ноги. Бог отнёс. Даже не чихнул назавтра… «Затосковал да и поехал»,- улыбался он ей оттаявшими губами. Много чего вспоминается Катерине. Как за всю их жизнь ни разу, считай не расставались – роддом да ожог не в счет. Свадьба вспоминается - и смех, и грех. Отправили его в соседнее село работать. Затосковали друг по другу, а работа - никуда не денешься. У неё – почти неделя отпуска. Вот и поехала в гости. Пожила там у него 4 дня, собралась домой, а паспорта в сумке нет. С собой ведь брала. А он сидит рядом с сестреницей (квартировал у нее), улыбается тихонько. Потом подаёт из кармана своего пиджака. Берет она паспорт, листает, а там…штамп о браке! Это што такое? - Ничо. Пошел в сельсовет (в одном помещении с клубом, где он работал). Говорю, моей некогда прибежать, распишите нас. Вот и расписали. Время - обед. Хозяйка, взглянув на «молодую», споро стала наставлять на стол горячее с плиты: картошку жареную, карасей, щи. - Саняяя! Иди, свадьбу гулять будем, - смеется, подзывая с ограды своего мужа. Пообедав вчетвером, стали уж планы строить, что дальше делать. Перебралась Катерина в Новониколаевку, три года там и прожили, а потом в свою деревню вернулись с двумя народившимися уже малышами. – Эта… Иди-ка сюда, – позвал из спальни дед. Баба Катя снова сорвалась с места. Стоя у изголовья, глянула пытливо: – Чего? – А щас утро или вечер? – Утро, конечно! Ты ж блины со мной ел. – А сама-то таблетки пила? Или токо меня травишь? – Пила, пила, не переживай. – Запереживаешь тут. Тебе вперёд меня никак нельзя. Я ж даже с койки без тебя не вылезу - и глаза деда глядели в этот раз вполне осознанно и серьёзно. – Ты бы телевизор, что ли, включила. Картина можа какая идёт, про любовь, – улыбнулся он, переключившись с хмурой мысли. – Придумал тоже, «любооовь». Разе она есть? Сказки! Дурь одна в этом телевизоре. Давай-ка, я лучше тебя побрею, - поднявшись с кресла, привычно включила бритву и стала сбривать щетину, сбавляя нажим на месте старого шрама на шее, а потом аккуратненько протёрла лицо влажной салфеткой. – Вишь, ты ишо и молодой, – улыбнулась она, и пригладила неровно ею же остриженный чубчик. Елена Чубенко

Мичурин мог часами разговаривать с погибающим растением, и оно возвращалось к жизни. Мог спокойно войти в любой двор и огромные сторожевые псы не лаяли. Более того, птицы без опаски садились ему на шляпу, плечи, ладонь и клевали зерна. Только в 51 год он начал печатать свои научные работы. Популярность мичуринских методик шагнула за пределы России, и плодовые сорта селекционера занимали значительные площади в США и Канаде. В 1898 году Всеканадский съезд фермеров, собравшийся после суровой зимы, констатировал, что все старые сорта вишен как европейского, так и американского происхождения в Канаде вымерзли, за исключением «Плодородной Мичурина» из города Козлова. Голландцы, знающие толк в цветах, предлагали Мичурину большие деньги (20 тысяч царских рублей золотом) за луковицы необычной лилии, которая выглядит, как лилия, а пахнет, как фиалка, с условием, что этот цветок больше не будет выращиваться в России. Причем предлагали ему большие деньги. Мичурин лилию не продал, хотя жил бедно. На памятнике в центре Мичуринска пиджак ученого застегнут на «Женскую» сторону. Многие полагают, что это ошибся скульптор. Однако Матвей Манизер, которому был заказан памятник, ваял его по фотографиям. Из-за крайней бедности Мичурин сам перелицовывал старую одежду. Сам шил рукавицы, туфли носил, пока не развалятся. Все, что он зарабатывал, уходило на оплату труда работников. Ему ничего не оставалось. Летом 1912 г. канцелярия Николая II послала в Козлов к Мичурину одного из своих видных чиновников — полковника Салова. Полковник был удивлен скромным видом усадьбы Мичурина, которая состояла из кирпичного флигеля и плетневого сарая, а также бедной одеждой её владельца, которого он принял сначала за сторожа. Салов ограничился обозрением плана питомника, не заходя в него, и рассуждениями о святости «патриотического долга», малейшее отступление от которого «граничит с крамолой». Через полтора месяца Мичурин получил два креста: Анну 3-й степени и Зелёный крест «за труды по сельскому хозяйству». В гражданскую войну, когда в город приходили белые, он прятал в своем подвале раненых красных, и наоборот: когда приходили красные – прятал раненых белых. Как случилось, что на него никто не донес – тайна. На другой день после октябрьской революции 1917 года, несмотря на продолжавшуюся на улицах стрельбу, Мичурин явился в только что организованный уездный земельный отдел и заявил: «Я хочу работать для новой власти». И она стала ему помогать. В 1918 году Народный комиссариат земледелия РСФСР экспроприировал питомник Мичурина, впрочем, тут же назначив его самого заведующим. Комната Мичурина служила кабинетом, лабораторией, библиотекой, мастерской точной механики и оптики и даже кузницей. Мичурин сам изобретал и конструировал свои инструменты: секаторы, барометры, прививочное долото, изящный портативный аппарат для выгонки эфирного масла из лепестков роз. Имел уникальную мастерскую по изготовлению муляжей фруктов и овощей из воска. Они считались лучшими в мире и были настолько искусны, что иные пытались их надкусить.. Все оборудование он ковал и паял при помощи печи собственной конструкции. Ивана Владимировича соседи любили и боялись одновременно. За ним в народе закрепилась слава знахаря и колдуна. Он знал множество трав, которые обладают лечебными свойствами, готовил из них всевозможные мази и отвары, исцелял мигрень, свинку, почечные колики, фурункулез, сердечную недостаточность, даже рак, удалял камни из почек. Он обладал способностью влиять на рост растений и поведение людей. Бывало, шел с тросточкой и показывал: «Этот, этот и этот оставить, остальные выкинуть». Из 10 тысяч сеянцев каким-то чутьем определял два-три. Его помощники втайне от него пытались пересадить отвергнутые им саженцы, но ни один не приживался. Так называемая «черноплодная рябина» – это не рябина (Sorbus), а арония (Aronia melanocarpa), также из семейства «Розовые». Выведена Иваном Мичуриным в конце XIX века как особая разновидность аронии черноплодной, с другим набором хромосом. Так что черноплодная рябина – это не совсем арония, но и совсем не рябина. Алексей Лазарев, «Вечерняя Москва».

А. Майков Вербная неделя Что это сделалось с городом нашим? Право, совсем не узнаешь его! Сдернута с неба завеса туманов, По небу блеск, на земле торжество! С вербами идут толпы за толпами, Шум, экипажей ряды, пестрота, Машут цветами малые дети, Лица сияют, смеются уста! Точно какой победитель вступает В город — и всё пробудилось от сна… Да, победитель! И вот ему птицы Словно уж грянули: „Здравствуй, Весна!“