9 ГЛАВАЯ хотела бы понять, в чем заключалась ошибка Марка Антония? В чем он просчитался, планируя поход против парфян?Слишком поздно отправился в путь? Однако он не задерживался даже ради встреч с Клеопатрой! Нет, он покинул Антиохию и свою возлюбленную с первыми же погожими днями и если пришел к северным воротам вражеской крепости только в начале осени, то лишь потому, что дорога оказалась слишком длинной и тяжелой. Особенно для стотысячной армии, которую сопровождали пятьдесят тысяч слуг и тридцать тысяч мулов с огромным количеством орудий и военной техники. Пуститься в этот обходной путь через Армению и морские ворота Каспия с целью захватить врасплох Экбатаны , летнюю резиденцию парфян, было безумной идеей. Две тысячи километров по ущельям, перевалам, высоким плато, болотам, пустыням, чтобы, почти достигнув цели, на расстоянии менее шести дней пути под стенами мидийского города бороться со снегом! С большими хлопьями снега в октябре! Безумие…Но никто, даже Цезарь, не смог бы в полной мере оценить риск. . . Не имея точных данных о расстоянии и особенностях рельефа, разместившиеся в Сирии римляне вернулись к Кавказу и покорили Тигр, Евфрат, Вавилон и Ктесифон … Но могли ли они поступить иначе? Маловероятно. По сей день считается, что лобовая атака обычно дорого обходится. Например, в широких долинах Месопотамии, где противника видно издалека, парфяне всегда побеждали римские войска. После чего, разогнавшись, они пускались к Средиземному морю «принять ножные ванны». Так, четыре года назад в качестве взыскательных «туристов» они посетили Сирию и Иудею, перед тем как полюбоваться Смирной , Милетом и храмом Эфеса, откуда они намеревались захватить «несколько сувениров» для родственников… И если римляне хотели отбить у этих кровожадных нахлебников всякое желание путешествовать по другим странам, то нужно было разгромить их на их же территории; а чтобы их победить, следовало привести их в замешательство. А значит взять курс на север, в сторону гор.Внезапное появление – не новый прием. На любой войне победа обычно зависит от одних и тех же проверенных способов использования географического положения: появиться там, где враг не ждет, одолев, казалось бы, надежное непреодолимое препятствие; держаться на высоте, будь то даже небольшой бугорок, в расчете, что глупый противник расположит свои войска внизу; не выгружать тяжести; и, как только армия выстроена, ни в коем случае не медлить. Ах, вот в чем была ошибка Антония: отставшие войска…В самом конце долгого пути, когда они прибыли наконец на территорию врага, люди были настолько уставшими, что их колонны растянулись на несколько километров, и самыми медленными оказались, конечно, легионеры, охранявшие три сотни повозок с запасами и орудиями, одним из которых был пятидесятиметровый таран. Когда вражеская кавалерия встретилась с этим нагруженным и отрезанным от основных войск отрядом, ей крупно повезло. В результате были уничтожены два легиона и разбиты все устройства для осады города, и восстановить их не представлялось возможным, так как в этой стране не было леса. Далее события развивались с беспощадной последовательностью: из-за нехватки передвижных таранов армия потерпела поражение в Фрааспе, столице Атропатены ; чтобы захватить город, необходимо было у крепостной стены сделать земляную насыпь, а это значило снова потерять время; к тому же в парфянскую армию прибыло подкрепление, и непрекращающиеся атаки конных лучников вносили в строй хаос, еще больше замедляя работы по осаде города. Ко всему этому добавился снег, холод и голод. Вскоре осаждающие превратились в осаждаемых; следовало поторопиться паковать вещи и отступать. Это и стало концом – счастью парфян и мидийцев не было предела. Чтобы избежать преследования вражеской кавалерией, римляне вынуждены были возвращаться по горным дорогам, которые стали еще более непроходимыми, по степям без единого поселения, то есть без воды и скота: истощенные и измученные, с обмороженными ногами, они провели восемнадцать боев за двадцать семь дней…Словно упрямые игроки в бридж, неустанно пересчитывающие свой проигрыш, неудачливые генералы то и дело прокручивают в голове свои проигранные сражения. В маленьком порту между Бейрутом и Сидоном , в окружении остатков армии Марк Антоний сотни раз подсчитывал свои промахи и предательства. Ведь именно измены повлекли за собой непоправимые ошибки. Конечно, он поступил неосмотрительно, позволив армии распуститься, но помимо того, что два его легиона охраняли движение состава, он поставил задачу перед союзником Артаваздом, царем Армении, защищать тыл со своей тринадцати тысячной армией. Однако в тот момент, когда враг начал атаку, Артавазд даже пальцем не пошевелил. Оказалось, что его целью было присоединение Мидии, а не война с парфянами, к которым он лично не имел претензий. Он – друг римлян, но это не значит, что враги римлян – его враги… В конце концов, когда через несколько недель он увидел, что Фрааспа оказала сопротивление и на помощь столице Мидии прибывало все больше парфян, он уехал. Решительно. Под звуки букцинов и труб. Он отправился обратно в Армению и оставил Антония в незнакомой стране самого разбираться с зимой, голодом и стрелами парфян… – Сволочь! Глупец! Гнилой! Артавазд, ты еще у меня получишь! Антоний налил себе вина. Он не хотел видеть ни виночерпиев, ни рабов и не отдавал больше никаких приказов. Он в одиночестве пил из керамического стакана, наливая в него из глиняного кувшина, как в таверне. И пил он тоже как в таверне: сидя на грубом деревянном стуле за высоким, покрытым пятнами столом и поглощая дешевое тягучее фиолетовое вино. Он больше не желал спать в окружении своих офицеров и болтать с ними ночи напролет. Словно вдовец или сирота, он решил лечь один, только чтобы выспаться. Сидя вдалеке от лагеря, он смотрел на море и ждал. И выпивал. И разговаривал сам с собой языком римского воина, как его передавали латинские поэты, которых не подвергли цензуре целомудренные переводчики: – Я тебе еще задам головомойку, подонок! Я насажу тебя на кол, Артавазд, на кол, и ты почувствуешь, как он войдет в тебя! Признайся, что это негодяй Октавиан заплатил тебе, чтобы ты меня предал!Причитая таким образом, он пил местное вино, неочищенное, неразбавленное и ничем не приправленное отвратительное пойло; он пил его словно в наказание и, крепко захмелев, грозил кулаком пустоте, представляя там своего «младшего сводного брата»: в Бриндизи Октавиан пообещал ему двадцать тысяч пехотинцев взамен ста тридцати военных кораблей, в которых нуждалась западная армия для завоевания Сицилии. Антоний, привыкший держать слово, сразу же выполнил свою часть договора, и благодаря подкреплению Октавиан смог разгромить сицилийских пиратов; но из двадцати тысяч солдат, которые должны были присоединиться к армии Антония, не появился ни один! – Ты выплюнешь моих легионеров, скажи? Ты отдашь их мне, узкозадый? Изворотливый предатель – вот кем был его брат Октавиан: с мерзкими интригами, сложными обманами, постоянными уловками! – Я сыт по горло твоей болтовней, слышишь? Он сидел один и колотил кулаком по столу, а потом заплакал. Он оплакивал свои тридцать две тысячи солдат и шесть тысяч лошадей, которых потерял между Фрааспой и Бейрутом: это была половина римских солдат, поскольку остальная часть армии состояла из сил союзников… Большинство мужчин погибли в мидийских горах, но еще восемь тысяч умерли при втором отступлении, между ледяными вершинами Армянского нагорья и Таврскими горами.– Ты слишком рано ушел, генерал, – говорили ему тогда старые центурионы. – Когда наши люди пересекли реку Аракс и парфяне оставили нас в покое, нужно было взять передышку. Воины слишком устали, к тому же началась проклятая зима этой чертовой страны! В этой долине наши войска чувствовали себя более или менее спокойно, по крайней мере им было чем питаться… Но спустя две недели у тебя была только одна мысль в голове: чтобы мы сворачивали палатки и собирали снаряжение! Под снегопадом! Ты слишком рано отправил нас обратно, генерал, как будто у тебя горело в заду… Вот такие дела: слишком рано ушел из Антиохии – из-за египтянки; слишком рано ушел из Арташата – из-за египтянки… Во время отступления даже самые старые служаки, чьи ноги были замотаны в снятые с трупов тряпки, бороды усыпаны льдинками, а защитные капюшоны сшиты из волчьих шкур мертвых музыкантов, – эти старые вояки смеялись над этим, даже если их потрескавшиеся губы кровоточили, едва они пытались улыбнуться: – Что, генерал, у тебя уже член чешется?И он, шагая пешком рядом с ними, отвечал им в том же духе: – Знаешь, Квинтий, у меня не так уж сильно чешется спереди, но я очень не хочу, чтобы горело сзади!Он прекрасно понимал, что его легионеры предпочли бы увидеть, как он принимает приглашение царя Армении: – О, друг мой, в каком состоянии твое войско! Даже Зевс бы заплакал… На время прекращения военных действий ты мог бы остановиться у меня. На берегу Аракса твои легионеры будут чувствовать себя, как боги на горе Олимп. А через три месяца они снова пойдут в бой, воспрянув духом… Антоний, ты меня знаешь, я парфянам не враг, моя сестра вышла замуж за их царя, но от этого я не становлюсь менее дружественным римскому народу. Доверься мне, твой кошмар закончился…Неужели ты думаешь, Артавазд, что обхитришь меня дважды? Бежать, бежать от этого канальи как можно скорее! Пока он не открыл границы парфянам, чтобы те закончили свое дело, или пока он сам его не прикончил! Антоний, конечно, был дипломатом, но прежде всего он считал себя солдатом и не сомневался, что предавший однажды предаст вторично. Римляне полагали, что он был околдован восточными чарами, но он не любил ни цветистых речей, ни противоречивых соглашений, ни бесконечной болтовни. Он всегда оставался человеком Запада с бесхитростными представлениями: если собака укусила однажды, она может укусить снова… Поэтому он вежливо поблагодарил Артавазда, также уверил его в своей дружбе и, не откладывая, сразу направился вглубь Армении. Затем его путь пролег через Каппадокию и Коммагену , ведь после того, как распространилась новость о его поражении, не осталось ни одной надежной земли: повсюду были гиены! Он решил форсированным маршем добраться до Средиземного моря, к берегам Финикии, к недавно подаренному Клеопатре порту. Только там он надеялся найти надежное укрытие. С тех пор как были потеряны все мулы, поклажу несли на себе наемные войска, и когда кто-то падал от изнеможения и усталости, то сразу же покрывался снегом. Старые вояки, прослужившие более двадцати лет, бились до смерти за горсть ячменя или ели траву, если им удавалось ее найти! Тот, кто не умирал от голода, погибал от дизентерии. Марк Антоний пил отвратительное пойло и не видел перед собой ни моря, ни первых цветов на холмах. Он хлебал все то же фиолетовое вино, еще более крепкое и кислое – скверное вино для скорейшего забвения. Кувшин и стакан оставляли на столе фиолетовые следы, и он стал водить по ним пальцем, размазывая и рисуя узоры. В этих пятнах он не видел – не мог видеть, ведь еще не было карт – ни очертаний стран, которых он еще не завоевал, ни городов, которых не захватил… Но что же в таком случае он рисовал на столе? Падавшие звезды? Угасавшие гирлянды? Или кишки, вываливавшиеся из распоротого брюха убитого животного? Пятна вина, кровавые пятна. Осадок и сгусток. Окончательно опьянев, он уснул за столом, положив голову на руки. Вот почему он не заметил на горизонте паруса. И не услышал, как внизу, в порту, приветствовали первый причаливший корабль, судно Царицы. Когда он начал приходить в себя, она уже была там. Практически рядом: поднималась к нему по скалистой дороге в окружении своей блистающей доспехами охраны и главных римских офицеров в оборванных лохмотьях.Он, безусловно, должен был встать и выйти ей навстречу, но был слишком пьян, однако мыслил вполне ясно: он боялся не устоять на ногах, двинуться нетвердой походкой, рухнуть на землю; поэтому остался сидеть за столом. Она знаком велела эскорту остановиться, и он смотрел, как Клеопатра поднимается к нему под палящим полуденным солнцем. Она была в праздничном одеянии: на голове парик, надо лбом возвышалась кобра, на груди была завязана пурпурная шаль, а под подолом белого льняного платья виднелись котурны на деревянной платформе.Он покачал головой: да она себе шею сломает в этой обуви, сумасшедшая бедняжка! И вдруг она оступилась, подвернув ногу на булыжниках, но тут же поднялась – кто посмеет смеяться над распластавшейся Царицей? Он, побежденный, пьяный, ничего не стоящий! Александр Младший! Стоп, для начала Александр Младший снова нальет себе вина! Утопит свою печаль, утонет в печали: – За тебя, Ваше величество. – И осушил стакан.Она не упала и застыла перед ним в торжественной тишине, как воплощенное Правосудие. Он опустил глаза, взглянул на пустой стакан и с упрямым видом бросил:– А я и не знал, что уже начался Птолемая! Птолемая – александрийский карнавал, который проводился каждые четыре года. Горожане устраивали шествия, наряжались сатирами и вакханками, вышагивали с гигантскими фаллосами, пели песни о любви… Самый потрясающий маскарад в мире!Она ответила: – Ты пожелал увидеть царицу Египта. И царица Египта пришла поприветствовать тебя, мой император. Она пристально смотрела на потемневшую тунику Антония, на бороду, которую он не стриг уже полгода: – И царица не ожидала увидеть тебя, мой генерал, в глубоком трауре… Кого ты оплакиваешь? У него перехватило дыхание. Тридцать тысяч человек! Он потерял тридцать тысяч человек, если быть точным! И ясно ей об этом написал: тридцать тысяч. Она что, издевается над ним? Но Клеопатра продолжала: – В Александрии знают, что ты нанес парфянам сокрушительный удар. И в настоящее время Риму известно, что Египет на деле доказал восхищение тобой, добровольно утроив взнос для военных сил… По кому ты носишь траур, император? Мои вассалы подняли орифламму победы, а твои люди счастливы: мои интенданты начали раздавать им вознаграждение… Такую версию предпочел и римский Сенат, и Октавиан. Он был пьян, но не до такой степени, чтобы недооценить политическое хладнокровие этой дамочки. Какое мастерство! Он зааплодировал испачканными вином руками и ухмыльнулся. Ведь они остались наедине, их никто не слышал… Она могла бы пожалеть его, великая Царица! Проявить немного сочувствия! Но она наслаждалась иронией: «По кому ты носишь траур?» И это вознаграждение ! Неужто она думала, будто он настолько пьян, чтобы не помнить о том, что речь шла о заработанных ими деньгах, ведь вот уже несколько недель эти несчастные не получали ни гроша. Даже здесь, в «стране-побратиме», у выживших не было ни еды, ни одежды. В конце концов он был вынужден продать свою серебряную посуду, которая осталась после того, как разграбили его багаж, ведь ему нечем было кормить раненых! И вот его женщина, которую он так ждал и на которую так надеялся, рассчитывая больше на сострадание, чем на помощь, – эта женщина, будучи царицей, принялась поучать его и с высоты своих деревянных платформ советовать, как ему нужно держаться. Но он «держался», черт побери! От Фрааспы до Бейрута он держался и держал своих людей! Знала ли она, как тяжело воспрепятствовать тому, чтобы поражение не превратилось в разгром, чтобы отступление не стало беспорядочным бегством? И Антоний, по крайней мере, избежал этой катастрофы! Возможно, он был плохим стратегом, но зато хорошим полководцем!На самом деле она все это знала. От легата Деллия, посланного за ней в Александрию. Она знала, что ее муж был великолепен в бою. И это не пустые слова. Двадцать веков спустя, когда мы читаем хронику тех событий, слово «великолепный» кажется недостаточным: Антоний был полководцем, достижения которого остались позади, но несмотря на то, что его преследовали несчастья, он боролся с беспримерным отчаянием. Одержав блестящие победы при Фарсале и в Филиппах, он еще нигде так не отличился, как при отступлении из Парфии: отбил все восемнадцать вражеских атак, предпринятых против его отступающего войска. И если ему не удалось одержать решающую победу, то только потому, что парфянские лучники, зная, что их не могла преследовать его разгромленная кавалерия, отступали при первом поражении. Но на следующий день возвращались, как туча москитов… Даже загнанный в тупик, он продолжал проводить свою гениальную тактику; кроме того, изобрел новый маневр, не подозревая, что это было поистине блестящим решением, – «черепаху». Первый ряд тяжелой пехоты образовывал квадрат и опускался на одно колено, прикрываясь высокими вогнутыми щитами; внутри этого импровизированного оплота размещались знаменщики, кладь и легкая пехота, которая, поднимая над головой плоские щиты, прикрывала всех сверху. В два мгновения щиты соединялись друг с другом, выравнивались, напоминая черепичную крышу, и легионы становились неуязвимыми для вражеских стрел и тяжелых снарядов пращников, словно покрытые броней. Этот панцирь могла атаковать только кавалерия, но тогда между щитами моментально появлялись копья и «черепаха» превращалась в «ежа»…История знает мало примеров, когда полководец улучшает технику боя во время отступления, но еще реже случается так, что безукоризненное выполнение сложного маневра производит армия со сломленным духом, зажатая со всех сторон. Однако Марку Антонию удалось этого добиться. Несомненно, это произошло потому, что его измученные голодом и жаждой, ежедневно отражающие тяжелые атаки воины не чувствовали себя брошенными. При отступлении бывший лейтенант Цезаря упрямо оборонялся, передвигался от фронта к тылу и подбадривал солдат, сражаясь в первых рядах; он ни разу не бросил на произвол судьбы ни одного отставшего или раненого – скорее, выносил его на спине! Вот почему люди до самого конца сохранили веру в него, вот почему, умирая, они благословляли его и целовали руки. При этом он никогда не ослаблял дисциплину: каждый вечер, независимо от обстоятельств, выжившие брали своих орлов , выезжали в поле и проверяли войска, изнуренные и в лохмотьях. Если одна из центурий отличалась непослушанием, то согласно установленному правилу он «очищал ряды», показывая на каждого десятого и приказывая отрубить ему голову. Дезертиров там не было…Неужели многоуважаемая царица Египта думала, что так легко убивать людей вечером, когда им едва удалось выжить днем? Что так легко приговаривать к смерти беззубых старых вояк с израненными руками или истощенных, ни в чем не повинных юношей с исхудавшими лицами, которые просто пошли вместе со всеми в одном отступательном движении и которые потом смотрели на генерала – своего палача – огромными, полными страха глазами? «По кому ты носишь траур?»Он указал Царице на валяющийся на земле стакан и произнес:– Вознаграждение, ага, вознаграждение… Надеюсь, я тоже заслужил «вознаграждение». Я бы с удовольствием залил глотку из красивого серебряного бокала… – У меня есть все, что нужно, на борту корабля. И даже фалернское вино – О да, оно великолепно. В подтверждение сказанного он схватил кувшин, запрокинул голову и сделал большой глоток прямо из горлышка. В конце концов, глотка нужна не только для того, чтобы говорить; его движения стали неуклюжими: он намочил тунику, забрызгал вином стол… Теперь ей стало понятно, что это было за пойло: вино повторного отжима, в котором можно больше съесть, чем выпить, – темный осадок, остатки листьев, маленькие кусочки черенков… Хуже, чем солдатский пикет ! Он мог позволить себе только эту вязкую похлебку.– Это отвратительно, – сказала она.– Зато хорошо идет. Я военный человек, моя дорогая! А война всегда отвратительна.Он опустил голову и снова принялся пальцем размазывать на столе черные капли, остатки гроздей, осадок. И прятал слезы. Не поднимая головы, произнес прерывающимся голосом: – Ты знаешь, как умер Флавий? В его грудь вонзились четыре стрелы, одна из которых вылетела из спины с чем-то губчатым на конце – куском печени или легких… Я сказал ему, что он поправится.В наступившей тишине он плакал, опустив взгляд. Затем с вызывающим видом продолжил:– Я приказал Рамнию после моей смерти отрубить мне голову и закопать ее, поскольку не хотел, чтобы парфяне сделали с ней то же самое, что с головой Красса : свадебный подарок принца – небольшое подношение невесте, которое потом стало аксессуаром в пьесе, где давали… В какой же пьесе? Да, я такой пьяный! Ну же, всезнающая, в какой пьесе нужна голова? В «Просительницах»? Нет. В «Троянцах»? Тоже нет. Давай, давай, напрягись немного, моя Царица! Она всем известна… А, вспомнил! В «Вакханках», конечно же! Я налью себе еще маленький бокальчик, я это заслужил! «Вакханки» – вот что играли парфяне с головой Красса… Великий Еврипид: мать отрезает голову сыну, полагая, что это львиная голова! Охотница немного осмелела после гипокраса , но все же столько пить опасно… А помнишь моего адъютанта, малыша Секста? Секста, который преодолевал любые препятствия на своем коне, словно тот был крылатым Пегасом? Он умер на моих руках, но в них почти ничего не осталось: эти ублюдки порубили его саблей… О да, от войны тошнит, дорогуша! Она намного гнуснее, чем моя грязная туника или это дешевое нищенское вино! Более того, война пахнет вовсе не миррой, она воняет дерьмом! Тысячи солдат пожирают корешки и страдают поносом, представляешь? «Давайте вернемся, граждане, в строю и с достоинством!» Как ты там говоришь?.. Омерзительно? О, я совсем забыл: ты сохраняешь выдержку в любой ситуации – подумать только, ты ведь из рода Птолемеев! – и не говоришь «омерзительно», ты произносишь «противно», «неприятно», «от-вра-ти-тель-но»…Она хотела задеть его за живое и вырвать из этого угнетенного состояния. Но он победил. Она вложила свою белую руку в его грязную ладонь и произнесла только одно:– Теперь я здесь, Марк, и я не испытываю отвращения и не вызываю его. ВОСПОМИНАНИЕ Любовная песнь под аккомпанемент кифары и двух флейт: «Нет, я не откажусь от нее, даже если меня будут гнать палками через всю Сирию и мечами – через пустыню. Нет, я не буду слушать тех, кто велит мне отвергнуть желание, испытываемое к ней».Спустя много лет, вдали от Александрии, Селене покажется, что она знает эту песню. Эту поэму любил ее отец? Она слышала ее во дворце? Последние строки вызывают у нее слезы, кажется, что она всегда помнила эту фразу: «Нет, я не буду слушать тех, кто велит мне отвергнуть желание, испытываемое к ней».Она слышала эти слова. Когда-то. Часто. Почти наверняка. Ее сердце сжимается. Ею овладевает та самая давняя печаль, которая была с ней всю жизнь. «Желание, испытываемое к ней…» Глава 10 Александр и Селена были любимыми детьми. Но в то же время сиротами! Влюбленная парочка была слишком занята собой, чтобы интересоваться потомством: разве дерево заботится об упавших плодах?Близнецы росли в темноте; вечерами они жадно тянулись к свету маяка, а по утрам – к туманной дымке острова Антиродос, находившегося в глубине Большого порта, где жили их родители со своей свитой и сыном Цезаря.За последние шесть лет Марк Антоний впервые прибыл в Александрию. Повелитель римского Востока воевал в течение всего лета, а на зиму останавливался в разных столицах: в Эфесе, Афинах (которые обожала его жена Октавия) или в Антиохии. Для императора Александрия была всего лишь одной из этого списка, самой богатой, но зато имевшей самое неудачное расположение: ведь на Востоке ему то и дело приходилось вести сражения для утверждения своей власти.А жаль, потому что он любил Клеопатру и любил Александрию. После первого посещения этих мест он сохранил воспоминания о вялом зимнем солнце и пряных ночах. К тому же Александрия была богатой и гостеприимной; раскинувшаяся вокруг залива, она напоминала жемчужину и казалась ему красивее, чем Рим. Да и здешний климат был более полезным для здоровья: по широким улицам и каналам постоянно гулял ветер – то горячий пустынный, то свежий морской. Он прогонял мух и нищих, развеивал миазмы и придавал лицам местных женщин, скрываемым под шляпами и вуалями, дерзкий вид, являвшийся признаком крепкого здоровья.Такой же дерзкий и одновременно надменный вид он замечал и у своего сына Александра. Тот был настоящим наследником Антониев, достойным потомком основателя их рода Геркулеса. Довольно сильный для своего возраста, подвижный и резвый, мальчик отличался яркой, выразительной внешностью. «Красивый» было первым словом, срывавшимся с губ тех, кто видел его впервые. «Какой он красивый!» – И только потом они замечали Селену и всегда удивлялись:– Надо же, близнецы, а совсем не похожи друг на друга. Совершенно не похожи!В три года ребенок едва ли мог связать два слова, но в шесть Селена уже понимала, что ее тело было не таким пухленьким, волосы – не золотыми, лицо – не улыбающимся. Однако создавалось впечатление, что она не особенно от этого страдала: прежде всего, она была принцессой и ее любил Цезарион. Просто она избегала посетителей, незнакомцев, боялась толпы и показательных выступлений. Худая и болезненная, она чувствовала себя хорошо только в компании маленького Птолемея и пигмея Диотелеса, однажды спасшего ей жизнь. В то время как ее брат-близнец совершенствовался в беге и технике боя с другими мальчиками из знатных семей, ее можно было найти в полумраке внутренних комнат в компании маленьких детей ее служанок, которых она просила причесывать ее, бесконечно заплетая волосы и расплетая их снова. Пока эти девчушки делали ей прическу с прямым пробором, по обеим сторонам которого заплетали десятки маленьких скрученных жгутов, так что между ними виднелась кожа головы, она оставалась вялой и полусонной, словно мягкий комок шерсти, как одна из этих длинных косичек, над которыми трудились дворцовые служанки. Ей нравилось чувствовать, как ткут ее волосы – это никогда не заканчивающееся полотно, которое распускали, чтобы начать ткать снова. В другое время ее можно было увидеть сидящей в уголке со свитком в руках, монотонным голосом читающую фразы, которых она совсем не понимала, но произносила их тихо и размеренно, как образованные взрослые. Поскольку она была еще маленькой, длинные сочетания слов не имели для нее смысла, но она все равно непрерывно бормотала, разворачивая и сворачивая свитки, которые по рассеянности оставил старый прецептор [69]: «Дискуссия Сократа и Демосфена о пользе красноречия» и «Замечания Гесиода Теокриту об использовании гекзаметра».– Поди-ка лучше поиграй в мяч или в орешки с братом, – говорила ей няня, когда находила ее закрывшейся в четырех стенах с лежащими на полу коробками и беспорядочно разбросанными свитками. Но Селена предпочитала ночь, одиночество, тайну; больше других ласк она любила касание расчески к волосам, а больше других звуков – шелест пергамента.Сиприс, обеспокоенная здоровьем маленькой принцессы, все же доложила об этом Царице. Ведь кроме всего прочего Селена порой шокировала дворцовых вышивальщиц странными просьбами. – Расшей меня золотом. Посоветовались с врачами. Олимп пояснил, что девочка, обладая светлой кожей и чувствительными глазами, очевидно, решила, что ей вреден солнечный свет; но опыт показывал, что мазь из сладкого миндаля защитит ее уязвимый цвет кожи, поэтому почему бы Селене не попробовать? И напомнил, что у принцессы наблюдается дисбаланс жидкостей в организме и сейчас она страдает от переизбытка черной желчи. . Ей следует промыть желудок. . Взобравшись на стол и присев на корточки, как бог бабуинов, он заявил, что нет ничего плохого в том, что Селене в ее возрасте нравится, когда ее расчесывают, и доставляет удовольствие развивать пергаменты. Просто следует приставить к ней настоящую парикмахершу, которая не портила бы ее волосы, и дать настоящие книги, которые не навредили бы ее разуму. Не дожидаясь разрешения, он попросил у Царицы позволить ему переписать для ребенка две или три истории из жизни Александра Великого, описанной Птолемеем Сотером, предком повелительницы и товарищем по оружию героя. Второстепенные эпизоды – сражение Александра с амазонками или со слонами царя Пора – он изобразил бы самолично – Как ты, земляной червь, намереваешься играть Александра Великого? И как ты, мелкая вошь, будешь представлять слона?– Именно этого и ожидают от гистриона , моя повелительница: создать иллюзию, показать то, чего нет, черное представить белым, а маленькое – большим.По правде говоря, Царица не особенно вникала в воспитание своих «плодов любви», за исключением Цезариона: в ее политической игре ни один из младших детей не был козырной картой. Цезарион по праву старшего получит египетский трон, и только он, сын Цезаря, мог претендовать на то, чтобы править Римом. Вот в чем заключалась угроза, которую использовал Антоний, муж Царицы и отчим единственного ребенка великого человека, по отношению к Октавиану. С того времени, как последний унаследовал состояние Юлия Цезаря, он стал называть себя Октавиан Цезарь, но никто не подозревал, что на другом берегу Средиземного моря имелся Птолемей Цезарь: два Цезаря и один Рим… Однако младшие обитатели Синего дворца не претендовали на первые роли в политических играх. За исключением, наверное, Александра Гелиоса – его можно было бы женить на какой-нибудь иностранной принцессе, которая в качестве приданого отдаст ему свое государство.Именно над этим уже работала его мать – Представляй себе правление народами как игру, – объясняла она старшему сыну, желая сделать его достойным Цезаря. – Игра, где ты переставляешь пешки. Победить в ней можно только в том случае, если ты всегда идешь на шаг впереди противника.По совсем не случайному совпадению матримониальные планы Царицы соответствовали военным планам Антония. Разрыв союза между мидийцами и парфянами, которые год назад совместными силами разбили его легионы, предоставлял императору возможность отомстить армянам. Для этого следовало сыграть в «перевернутый фронт»: получить поддержку мидийцев против царя Армении, пообещав отдать завоеванные земли молодому Александру, который обручится с Иотапой, дочерью царя Мидии; когда дети достигнут соответствующего для правления возраста, два царства станут одним. Если только к тому моменту не произойдет никаких резких перемен… На протяжении нескольких месяцев дипломаты Клеопатры хлопотали об урегулировании отношений между Кавказом и Каспием. В один прекрасный день маленькие жители дворца увидели, как с корабля сошла девочка семи или восьми лет, более смуглая, чем Селена. С чисто азиатской грацией она пала ниц перед Цезарионом, в отсутствие правителей прибывшим встречать ее в Царском порту. Ее отвезли на окраину мыса Локиас, где на террасах, крытых шелковыми тентами и балдахинами, она познакомилась с остальными египетскими принцами. По этому случаю у всех на головах были белые льняные диадемы с длинными лентами.Вопреки обыкновению, Александр выглядел почти напуганным, но снова обрел уверенность, когда переводчик от имени его будущей невесты, не знающей ни слова по-гречески, сообщил, что кожа у него цвета пшеницы, волосы как мед, и если все подытожить, то получается, что он очень… «красивый». Селена даже не моргнула. Рядом с ней не находил себе места Филадельф. Недавно переболевший ветряной оспой, с покрытым корочками лицом и насупленным видом раба, которого собираются перепродать на невольничьем рынке, ребенок пытался сорвать мешающую ему диадему. Плохой знак, подумал Цезарион. К тому же мальчуган был левшой. Несмотря на предпринятые после его рождения меры – ему заворачивали пеленкой левую руку, – он все равно ею пользовался. Этот младшенький – просто ходячий предвестник несчастья! И даже вся эта бирюза, которой покрывали его с ног до головы, ничего не изменила!Затем они принесли несколько пожертвований перед статуей седобородого бога Сераписа, выпили вина, после чего зажгли огонь перед мидийским драконом, бросив в пламя серу и маленькие сладкие пироги; по окончании этих формальностей от Иотапы отстранили всю ее экзотическую свиту. Посол, маг, переводчик, даже няня – все удалились. Девочка смотрела, как они уходят, не проронив ни слезинки. Мидийская няня рыдала и голосила так, что сыпались камни, но Иотапа, покинутая одна среди незнакомцев, даже языка которых не понимала, оставалась невозмутимой. Селена восхищалась спокойствием своей будущей сводной сестры: – Она наверняка настоящая царица!