***
Павел вновь смотрел на фото жены. Уже в который раз в редкие часы фронтового затишья он всматривался в любимые черты. Боже! Как недавно, но и как давно это было! Предвоенный Питер, уютная кондитерская на Невском, венчание… Они сбежали с собственной свадьбы.
- Ты сумасшедший, - повторяла Анна, - что скажут гости? – беспокоилась она, то и дело оглядываясь по сторонам, как будто боялась, что их заметят.
- Ничего… Теперь они и не обнаружат нашего отсутствия, - прошептал он с улыбкой, наклонившись к самому уху невесты-жены.
Они ехали на первом попавшемся извозчике. Анна в белом платье сидела рядом, он ощущал хрупкость ее плеча, золотистые локоны ласково щекотали его щеку, прозрачная фата струилась по ветру. Ее взгляд… Он всегда хранил в себе взгляд этих огромных глаз с черным бархатом нереально длинных ресниц. Если заглянуть в них, то забываешь обо всем, словно тонешь в их призывной глубине. За эти глаза он прозвал ее ведьмой. Даже сейчас, с фотографии они околдовывали его, уводя в прошлое.
Ему всегда казалось, что все их счастье – если не результат колдовских чар, то, по крайней мере, сон. Сон прекрасный, чудесный и хрупкий, как хрусталь, зыбкий и недолговечный, как песчаный замок на морском пляже. Нахлынет волна, и все исчезнет, растворится, распадется на мириады песчинок-воспоминаний, словно и не было никогда.
Предчувствия не обманули его: через три месяца началась война. Ожидаемая и совсем не внезапная, она все же случилась вдруг, сразу, как цунами пройдясь по привычной жизни, закружив всех в своем водовороте.
- Дочку назовешь Настей, Настёнкой, - просил он в тот их последний день перед расставанием.
- Ты уверен, что будет именно девочка? – Анна удивленно смотрела на него, улыбаясь как-то растерянно и грустно.
- Да, у нас обязательно будет дочь, - твердо отвечал Павел, сам не зная, откуда у него взялась эта уверенность. - И она будет похожа на тебя, - добавил он, обнимая жену, - я хочу, чтобы так было.
***
Бабушка все стояла у окна, глядя в чернильные сумерки. Мысленно она была не здесь, в этой просторной комнате со старой немодной мебелью и большим лиловым абажуром, парашютом спускающимся с высокого потолка. Все бабушкины мысли витали в прошлом, даже не в ее собственном, а в прошлом, о котором она знала тоже по рассказам старших. Но эти рассказы были так ярки и живы, что казались ей чем-то лично пережитым, словно это случилось с ней самой.
- Ты знаешь это от матери? – я прервал ход ее воспоминаний и тем самым вновь вернул бабушку в реальность.
- Да, от мамы… - бабушка вновь присела на диван, взяла альбом и принялась рассматривать фото, трогая его нервными пальцами.
- Знаешь, - задумчиво призналась она, - я никогда не видела отца, но у меня такое чувство, что я знала его…
И видя мое недоумение, она объяснила:
- Мама так много о нем рассказывала.… Не проходило и дня без разговора об отце. Меня в детстве так и звали – Настёна. Я злилась ужасно, - бабушка улыбнулась, - мне это имя казалось грубым, едва ли не вульгарным…
***
Тонкие пальцы порхают по клавишам. Странно, пальцы почти не касаются их черно-белой лаковой поверхности, а музыка льется. Звуки «Лунной сонаты» возникают как бы ниоткуда и заполняют собой все пространство комнаты, сквозь открытую дверь выскальзывают в просторную переднюю и летят дальше, по всему дому, наполняя его чем-то прекрасно-неземным. Пальцы-мотыльки порхают без устали, словно боясь остановиться. Не существует ничего, кроме этой удивительной музыки. Все превратилось в звук, весь дом звучит, как единый слаженный оркестр, управляемый искусным дирижером. Плывет, плывет музыка, то громче, то тише, то взовьется ввысь ранним жаворонком, то упадет низко-низко предрассветным туманом, который ползет-стелется по старому саду. Плавное усыпляющее лунное adagio сменяется легким, воздушным, как луч лунного света allegretto, а то, в свою очередь, уступает место тревожному presto agitato. Пальцы-мотыльки превращаются в упругие пружины, они безжалостно ударяют по клавишам, словно желают выбить из них все звуки без остатка. И вот пальцы уже не порхают – скачут подобно ретивым скакунам, вырвавшимся на волю и опьяневшим от неожиданной свободы.
Внезапно все обрывается. Звенит лопнувшей струной незаконченный аккорд, пальцы сжимают желтоватую бумагу. Бессердечный листок со скупыми строчками беззвучно падает на пол. Рука, державшая его, безвольно опускается рядом. Темнота…
Анна очнулась в кресле, в своей комнате. Слабый свет свечей, стоявших на столике, отбрасывал робкие блики на стены. Несколько минут она сидела не в силах пошевелиться, не видя ничего вокруг. В глазах стояли слезы. Наконец, Анна встала, чтобы проверить – не сон ли – направилась к висящему напротив зеркалу. Посмотрела на свое отражение, как будто хотела увидеть там кого-то другого. Лицо и вправду было словно чужим, тонкие черты заострились, под глазами легли нездоровые тени, особенно заметные на общем бледно-снежном лице.
***
- Ну, вот… А потом было извещение: пропал без вести, - сказала бабушка, продолжая задумчиво смотреть на портрет отца.
- Мама тогда была как помешанная… Сама-то она не помнила те дни, но ей рассказали… позднее.
Бабушка бережно положила альбом на журнальный столик, устало откинулась на спинку дивана и продолжила:
- Представляешь, сидела безвылазно в своей комнате, никого не впуская, не желая никого видеть… Родители, они еще были живы, опасались за ее рассудок, ожидали… - бабушка замялась, подбирая слово, потом нашлась: - ну, в общем, думали, что и не родит. Ничего, родила…
Грустная улыбка вновь скользнула по бабушкиным губам, оживляя их и делая лицо моложе. Я представлял себе всю услышанную историю и мысленно признался, что бабушка была права, сравнивая ее с киносюжетом.
- Ну, и что же было дальше? — спросил я, видя, что бабушка опять погрузилась в только ей одной ведомое прошлое.
- Дальше? – как будто не понимая, эхом переспросила она. — Дальше… мама вышла замуж за Николая Ефимовича…
- Подожди, - я непонимающе посмотрел на бабушку. — Как же… такое чувство и… - я беспомощно развел руками, не находя слов.
- Измена, хочешь сказать? - нашлась бабушка и сразу возразила, качая головой: - Нет, дружочек, измены не было… Не было, - твердо повторила она. — Был вынужденный шаг. Ну, представь себе: в стране голод, разруха, потом революция, октябрь этот, а она одна с ребенком-младенцем на руках, без средств… Родители – мои дед и бабка – умерли вскоре после моего рождения… Слава Богу, не дожили до революции!
***
Анна молилась, молилась истово, с отчаянием обреченного человека, простирая перед собой руки, шептала молитву за молитвой. Темные спокойные лики старинных образов, освещаемые свечами, безучастно взирали на нее, не давая надежды, которойне было уже давно. Наверное, она умерла в тот же скорбный день, когда пришло извещение.
- «Пропал без вести», совсем не значит «погиб», - убеждал ее Николай.
Он, как и раньше, до войны часто заглядывал к ним по вечерам на чашку чаю. Напряженно держа на перевязи раненую руку, он прохаживался по столовой и рассуждал.
- Поверьте, Львов сейчас наш… Последнее письмо от Павла было ведь из-под Львова? - Николай вопросительно смотрел на Анну, и, не дожидаясь ее ответа, продолжал: - Надо набраться терпения и ждать.… Да-да, ждать! Скоро вы получите письмо от самого Павла.
Но, похоже, он и сам не верил своим словам, хотя произносил их очень убедительно, даже излишне убедительно. И осознавая эту театральность, Николай смущался, чтобы скрыть неловкость, кашлял и начинал помешивать остывший чай.
Анна сидела, не слушая его. Она смотрела перед собой остановившимся взглядом, нервно теребила салфетку, словно этот маленький кусочек батиста с миниатюрной вышивкой в тон был в чем-то виноват. Его комкали и мяли безжалостно, потом расправляли и снова сжимали в кулаке.
- Да-да, вы правы, Николай Ефимович, - прерывала мать томительное молчание, сглаживая Аннину бестактность, - вот и я говорю, что это… что все может оказаться ошибкой… Нелепой, глупой ошибкой.
Она подливала гостю горячего чаю, пододвигала вазочку с сухариками, гостеприимно предлагала:
- Кушайте, кушайте, друг мой.
- Да-да, благодарю вас, - смущенно выдавливал Николай, но не пил, а вновь лишь помешивал чай, сухарик, впрочем, брал и клал на край блюдечка.
Николай любил бывать у Старовойтовых. Их неизменные «чайные вечера», беседы ни о чем и обо все сразу, радушная, добрая Марья Васильевна, говорун Илья Петрович…Он чувствовал себя у них, как дома, все было по-довоенному. Если бы не лицо Анны, он и вправду мог бы потерять чувство времени, забыть о недавно виденной крови и смерти, о грызущей боли в руке.
Тонкое, осунувшееся, как на картине Эль Греко «Матерь Долороса», ее лицо оставалось безучастным к его словам, словно он произносил их для кого-то другого. И лишь в глазах запертой птицей билась, рвалась наружу тоска. Он помнил, какими были раньше эти глаза – огненно-жаркие, искрящиеся смехом. От прежних Анниных глаз не осталось и следа. Огонь погас, улетели искры. Однако глаза, как и раньше, выдавали Анну, выплескивая наружу все, что творилось в ее существе.
- Нет, - вдруг заговорила она. - Нет… я чувствую, я точно знаю, что Павла нет…
Она произнесла это с отчаянием и твердостью, все так же глядя вникуда. Нить оборвалась еще в тот день, и Анна поняла, что все кончилось. Она физически ощутила, как где-то внутри ее что-то исчезло, растаяло. Словно лопнуло что-то, что было важным и неотделимым элементом ее самой и, вместе с тем, чем-то неопределенным, неуловимым. На смену этой неуловимой важности пришла уверенность в гибели Павла.
Сомнений не было, Павел погиб. Анна гнала от себя эту уверенность, то и дело в мольбе взирая на иконы, но уверенность не проходила, а напротив - нарастала с новой силой, отчаяние серой тенью заволакивало ее сознание. Безжалостной змеей сжимало сердце. Уже в который раз Анна пыталась убедить себя в правоте слов Николая. Но трагическая уверенность не отступала, а становилась все сильнее и сильнее, овладевая всей ее душой и разумом.
***
Бабушка, чиркнув спичкой, зажгла одну из трех свечей, установленных на старом бронзовом подсвечнике, потом от свечи раскурила длинную тонкую сигарету. Молча, как завороженная, смотрела на танцующее пламя. Сейчас бабушка казалась почти молодой, только темные морщинистые руки с нервными, чуть дрожащими пальцами, увенчанными кровавым маникюром, предательски выдавали ее возраст.
- Люблю живое пламя, - почему-то извиняющимся тоном объяснила бабушка. — А сейчас огонь в интерьере – модно…
Она чему-то усмехнулась, с жадностью втянула сигаретный дым и красиво стряхнула пепел в стоявшую на столе пепельницу. Я, теперь уже без удивления, узнал в ней пепельницу из зеркала.
- Извини, дружочек, - печаль вновь скользнула по лицу бабушки, - старая фронтовая привычка… Ничего не поделаешь… Помогает снять стресс. Впрочем, я курю мало и очень редко.
Она и вправду курила мало, а лишь с каким-то аристократичным изяществом удерживала сигарету двумя пальцами и элегантно стряхивала нагорающий пепел.
- Между прочим, эта вещица, - указывая на пепельницу, заметила бабушка, - эта вещица да вот этот альбом – единственное, что осталось от родителей.
Она опять затянулась дымом и добавила:
- Мама говорила, что отец сам сделал ее из скорлупы кокоса…
Тысячи вопросов смешались в моей голове, но я опасался еще больше растревожить старушку и поэтому сидел молча, надеясь лишь на то, что бабушка, продолжив рассказ, так или иначе сама ответит на все мои вопросы. Однако она, по-видимому, поняла мое состояние и предложила:
- Ну, что молчишь? Спрашивай…
- А как же Николай Ефимович? Он любил прабабушку? – не заставил я себя уговаривать.
- О, да! Еще как.… Но он знал, что она никогда не ответит на его чувство. У них с отцом существовала договоренность: если ЧТО, Николай Ефимович позаботится о маме и обо мне.
Бабушка погасила сигарету и, как-то бессмысленно глядя на окурок, тлеющий в пепельнице, рассеянно призналась:
- В сущности, он и был моим отцом… Но недолго… В двадцать пятом его арестовали… Он хотел уехать за границу, но мама наотрез отказалась. Потом всю жизнь корила себя за это… Считала, что уехав, он смог бы избежать ареста и остаться живым…
Бабушкина рука вновь потянулась к пачке сигарет, но я мягко удержал ее, Она печально улыбнулась и согласно кивнула головой. Потом тихо продолжила:
- Мама всю жизнь считала себя виноватой перед Николаем Ефимовичем…Что не смогла ответить на его любовь, что не пустила за границу… В общем, не дала ему быть счастливым. Но, знаешь, - бабушка внимательно посмотрела мне в глаза, как будто хотела увидеть в них подтверждение своим словам, - теперь… только теперь я понимаю, что она была не права! Для Николая Ефимовича высшим счастьем было уже просто видеть маму.… Находиться рядом с ней… Люди, ведь, разделяются на тех, кого любят, и тех, кто любит, отдает себя другим. Вот, Николай Ефимович дарил себя маме, вообще он жил для других, не для себя…
Бабушкины глаза повлажнели. Чтобы скрыть от меня слезы, она порывисто встала и ушла на кухню, поставила на плиту чайник. Она не признавала электрические чайники, считая, что в них вода теряет аромат.
- А маму нельзя было не любить, - из кухни продолжила бабушка, - классическая красота, как на картинах старых мастеров.… Подожди…
Она вдруг ушла в свою комнату и вернулась через минуту, протягивая мне портрет в небольшой овальной деревянной рамке.
- Вот, суди сам… Я не держу его в альбоме. Это единственная мамина сохранившаяся фотография.
С портрета на меня смотрела моя загадочная красавица: ее глаза я узнал бы из тысячи. Но на фото она была несколько старше. Спокойное, без того внутреннего надрыва, который я видел в зеркале, лицо, красивое какой-то таинственной красотой. Однако в глубине глаз пряталось уже знакомое мне отчаяние.
- Знаешь, в ней есть что-то эльгрековское, - заметил я.
- Ну, может быть, - бабушка пожала плечами, - я не знаток живописи… Просто, маме часто предлагали позировать, но она никогда не соглашалась. Она искренне верила, что портрет и особенно — фото, забирает душу. Поэтому и нет ее фотографий...
- А было у вас в доме зеркало? – решился я задать главный, из мучивших меня вопросов.
- Зеркало? – не поняла бабушка и удивленно посмотрела на меня поверх очков.
- Да, зеркало… круглое, в старой деревянной раме?.. - пояснил я, но уже понял, что удача отвернулась от меня: слишком хорошо для одного вечера.
- Нет… - бабушка неуверенно покачала головой и поправила съехавшие на нос очки. — Что-то не припоминаю... Хотя, наверное, зеркало в доме было, - предположила она.
- Нет, нет, - нетерпеливо поморщился я и объяснил: - Я не о зеркале вообще говорю, а о старинной семейной реликвии.
- Этого не было, - теперь уже уверенно отозвалась бабушка, - нет, не было… иначе я бы помнила, или, во всяком случае, знала бы от мамы. А почему тебя это так интересует? – детское любопытство вспыхнуло в глазах бабушки.
- Да так…- пробормотал я, совсем не желая посвящать ее в свои мистические приключения. — Просто я подумал, что у… у такого человека, как прабабушка, должно было быть такое зеркало…
- Намекаешь на ее чудаковатость? — бабушка иронично усмехнулась. — Мама и вправду была особой несколько, - она прищелкнула пальцами, подбирая подходящее слово, - несколько экзальтированной… верила в разные… ну, - бабушка неопределенно покрутила рукой, - такие вещи.… Но зеркала не было. Впрочем, это я так помню, - уже менее уверенно заключила она.
Уходя от бабушки, уже стоя у порога, я долго смотрел в ее лицо. Мне показалось, что в нем появилось нечто новое, чего я раньше не видел, или не замечал. Какой-то незнакомый мне блеск, странная, совсем не присущая бабушке печаль и некая отрешенность поселились вдруг в ее изумрудном взоре. Из него ушла былая живость, пропала жившая в нем прежде лукавая смешинка. Легкая тень время от времени хмурила бабушкины брови и мягким касанием трогала ее высокий, открытый лоб.
Как обычно, поправляя мне, словно ребенку, шарф, бабушка попросила:
- Приходи почаще... Ну, хотя бы звони... Даже ночью, у меня бессонница…
- Хорошо, бабуля, - я ткнулся губами в мягкую щеку, пахнущую бабушкиным любимым лавандовым мылом, и очутился за дверями бабушкиного мира.
Почему-то странно заскребло в груди, пропорхнула нелепая, тоскливая мысль. Я даже и сам не успел понять, о чем подумал. Стало как-то тревожно и хмуро, прежнее непонятное ожидание опять вернулось ко мне, сделавшись еще томительнее. Надвинув поглубже капюшон дубленки и толкнув упрямую массивную дверь подъезда, я с удовольствием ощутил мятную морозность позднего вечера.
***
Маленький мальчик сидел в ванне, наполненной теплой водой. Мягкие заботливые руки то и дело касались его, придерживали. Вокруг ребенка плавало штук пять утят, не игрушечных, самых настоящих. Они смешно загребали лапками-веслами, натыкались друг на друга, пытались нырять. Мальчик тянулся к ним, растопырив розовые пальчики, хлопал ладошками по воде, создавая волны. На них покачивались утята, мальчик весело смеялся, щуря глаза-сливы. Его смех рассыпался заливистым колокольчиком. Детские пальцы крепко хватали утенка, подносили к розовому ротику. Малыш, вытянув губки, осторожно дул на утячью голову, желтые перышки топорщились, утенок на мгновение замирал, переставал дергать лапками, то ли удовлетворенно, то ли обреченно закрывал глаза и через минуту, едва ощутив, что пальцы разжались, во всю прыть улепетывал на другой конец ванны. А на его месте оказывался один из его собратьев.
Внезапно откуда-то долетел резкий, назойливый, как писк комара, звонок телефона. Картинка смялась, качнулась и уплыла куда-то. Я понял, что проснулся. Сев на кровати, осознал, что от странного сна меня избавил действительно телефонный звонок. «Без четверти семь… суббота…», - пронеслось в голове. Утята желтоватым размытым батиком продолжали маячить перед глазами, но сна уже как не бывало. Не обнаружив у кровати шлепанцев, босиком поплелся в переднюю и нехотя снял трубку.
- Иван, ты? – всхлипнул в вдалеке Иркин голос.
Я сразу насторожился: во-первых, сестра не имела грубой привычки звонить в столь ранний час да еще в субботу, во-вторых, Иваном называла меня, будучи в ужасном настрое-нии, наконец, в ее голосе я явственно уловил слезы.
- Что случилось? – окончательно проснувшись, с тревогой спросил я.
- Бабушка, - сквозь слезы пробормотала Ирка и опять замолчала.
- Да говори же, что случилась! – прокричал я в трубку.
- Бабушка умерла, - всхлипывая, выдавила, наконец, сестра.
Прошел год со дня бабушкиной смерти. Мы с Иркой стояли и молча смотрели на бабушкин портрет, красиво выступавший из блестящей глади серого гранита. Бабушка была на нем такой, какой мы привыкли видеть ее при жизни: охваченные сединой косы в аккуратной прическе, открытый лоб, лучистый, со смешинкой взгляд изумрудных глаз, печально-элегантная улыбка.
В мыслях пролетало все, случившееся за год, а произошло много чего. Бабушкин уход стал для меня неким рубежом: теперь, вспоминая что-то, я неизменно отмечал – было это до или после смерти бабушки. В тот день, услышав горестную весть, я вдруг поймал себя на том, что известие не оказалось для меня неожиданностью. Подспудно, сам себе не отдавая отчета, я как будто ждал бабушкиной смерти. Ощущение непонятного, необъяснимого, но и неизбежного конца преследовало меня с тех самых пор, когда я впервые увидел в зеркале свою прабабушку. Ощущение усилилось и окрепло, едва я закрыл за собой дверь бабушкиной квартиры
Придя домой, долго не мог уснуть, потом провалился в тяжелый сон. И когда Ирка сообщила о трагедии, меня осенило – вот оно! Должно было случиться именно это! Ирка говорила что-то еще, время от времени срываясь в плач. Я слушал и не слышал: перед глазами стояла бабушка. Вчерашняя, как всегда, безупречно одетая, с немного грустной улыбкой и печалью в глазах, когда провожала меня. Странно, но теперь мне стало даже легче. Как при посещении стоматолога – сначала тревожное ожидание, даже страх, потом болезненные манипуляции где-то внутри тебя и, наконец, все, можете идти.
За горестными хлопотами я совсем позабыл о зеркале. И вот, когда похоронная кутерьма пронеслась, оставив липкое ощущение пустоты, зеркало вновь поманило меня.
Едва вернувшись с кладбища, я посмотрел в него. Но что это? В моей передней висело ДРУГОЕ ЗЕРКАЛО! «Чертовщина какая-то! Неужели меня ограбили?» - мелькнуло нелепое предположение. «Ага, ограбили и подменили одно зеркало другим!», - тут же возразил я сам себе. Присмотревшись повнимательнее, я, однако, пришел к заключению, что зеркало было то же самое, купленное на толкучке у странного продавца в тулупе. И все-таки что-то неуловимо-новое появилось в нем. Я долго осматривал его, пока, наконец, обнаружил: исчез тот особенный золотистый блеск, несвойственный другим зеркалам. Потеряв свою изюминку, зеркало сразу как-то потускнело, потухло и … состарилось. Теперь на стене висело самое обыкновенное старинное зеркало в резной, местами потре-скавшейся, деревянной раме.
Шли дни. Сначала я по привычке часто подходил к зеркалу, как будто надеялся, что вновь увижу прежний блеск или что-то еще. Но ничего не происходило. После бабушкиной смерти видения не повторялись. Постепенно иссякла и сила зеркального притяжения: оно больше не влекло меня к себе. Однажды утром я вдруг понял – больше ничего не произойдет, окно в прошлое закрылось.
Наверное, зеркало было послано мне свыше, чтобы заставить узнать историю жизни моих предков. И – как знать – быть может, сама моя красавица-прабабка, зная о своем скором соединении с дочерью, являлась ко мне из зазеркалья, чтобы подтолкнуть меня, поторопить?… Ведь опоздай я всего лишь на день со своим визитом к бабушке, не наткнись случайно на фамильный альбом, наш разговор уже никогда бы не состоялся.
Ирка пушистой рукавичкой осторожно принялась смахивать снег, лежавший на могильной ограде ровным и толстым, словно слой крема, пластом. Бабушка с портрета улыбалась нам одобрительно. Мне показалось, что она, соглашаясь с моими мыслями, чуть прикрыла глаза и слегка качнула головой. Я улыбнулся ей в ответ. Потом запрокинул голову и с неожиданной и непонятной радостью посмотрел в не по-зимнему высокое лазурное небо.
(с) Автор: Нефер Митанни /Бумажный Слон //Дзен Яндекс
#зеркало
Нет комментариев