Prosodia

10 главных стихотворений Булата Окуджавы: писательство и философия жизни В этом году исполняется четверть века с тех пор, как нет с нами Булата Шалвовича Окуджавы (1924 – 1997) – поэта и барда, которого мы сегодня по праву можем назвать народным. Специально для Prosodia 10 стихотворений поэта выбрала и прокомментировала писательница и литературовед Александра Ирбе. Песни на стихи Булата Окуджавы звучат более чем в восьмидесяти советских фильмах. До сих пор они – одни из самых исполняемых во время туристических походов, домашних застолий, фестивалей бардовской песни. И не мудрено, что многим до сих пор сложно за гениальным Окуджавой-бардом увидеть не менее гениального Окуджаву-поэта. Между тем различия есть. Окуджава-поэт куда более краток в выражении мысли и лаконичен в выборе форм, в центре его внимания не конкретные ситуации или люди, что присуще Окуджаве-барду, а вечные философские вопросы: единства мира, свободы, выбора, веры. Если творчество Булата Окуджавы как барда сравнивают с Визбором, Галичем, Высоцким, то в русской поэзии ему аналогов нет, а потому говорить об Окуджаве-поэте непросто. Сам он в числе своих любимцев называл Пушкина, Гофмана и Пастернака, но ни на кого из них его творчество не похоже. Подборкой из 10 стихотворений (не песенных текстов) я хочу сделать шаг к началу: ведь Окуджава-поэт появился раньше барда, а потом взял в руки гитару. Как он сам говорил, это решение оказалось удачным. В своих комментариях к текстам я постаралась отразить жизненную позицию и некоторые факты биографии Окуджавы, важные, на мой взгляд, для понимания его поэзии. 1. Не бывает тьмы без капельки света * * * В земные страсти вовлеченный, я знаю, что из тьмы на свет однажды выйдет ангел черный и крикнет, что спасенья нет. Но простодушный и несмелый, прекрасный, как благая весть, идущий следом ангел белый прошепчет, что надежда есть. Даже в самой ужасающей ситуации можно найти лучик света, даже в самом страшном найти, чему улыбнуться. И для Окуджавы это не абстрактная философия, а то понимание жизни, которое он выстрадал, вынес из личного опыта. Когда Окуджаве было 13, арестовали и расстреляли его отца, через год в лагеря отправили мать, несколько раз поэту пришлось переезжать из одного города в другой, а в 18 он ушел на фронт. После окончания института (а сыну репрессированных родителей сделать это было очень непросто) будущий поэт «распределился» учителем в Калужскую область, где проработал несколько лет. К тому, что его за это время не посадили и не убили, что с ним ничего худого не произошло, он относился как к чуду. Возможность вернуться в Москву, в которой родился, Окуджава воспринял как подарок судьбы. На литературном поприще тоже все складывалось негладко. Известно выступление Окуджавы в Политехническом в самом начале 60-х. Его освистали: ‎«Вас в газетах не печатают, так вы теперь нас мучаете!‎.. На сцену лезете!.. Петь не умеете, а гитару в руки береге!» – кричала публика, выгнавшая поэта за кулисы и чуть ли не доведшая до слез. А таких приветствий, как мы догадываемся, было немало. Но, несмотря на все перипетии судьбы, всегда происходило что-то такое, что позволяло ему идти дальше. Содержится в этом стихотворении и отсылка к притче о двух ангелах: черный приходит, когда люди слишком сосредотачиваются на себе, и добрый дух ничего не может с этим поделать. И наоборот: когда хорошие люди уже предстали перед лицом беды, в самый критический момент появляется ангел белый. 2. Если бы молодость знала, что бы с ней было тогда * * * Как время беспощадно, дела его и свет. Ну я умру, ну ладно – с меня и спросу нет. А тот, что с нежным пухом над верхнею губой, с еще нетвердым духом, разбуженный трубой, – какой счастливой схваткой разбужен он теперь, подкованною пяткой захлопывая дверь? Под звуки духовые не ведая о том, как сладко все впервые, как горько все потом… (конец 1980-х) «Краткость – сестра таланта», – написал в письме к брату Антон Чехов и воплотил это правило в своей прозе. В поэзии, как никто другой, это сумел воплотить Окуджава. И там, где Бродскому или Пастернаку, может быть, понадобилось бы несколько страниц, ему удается уместить свои мысли в 2, 3 или 4 катрена, написанных 3- или 4-стопного ямба, создав четкий художественный образ и описав лирического героя. Это стихотворение – один из ярких и многочисленных примеров того, как Окуджаве удается в простой форме (3-стопный ямб с перекрестной рифмовкой), при скромном использовании художественных средств изобразить один из сложных аспектов нашего мира. «Как время беспощадно, / дела его и свет…» Часто время не разбирается в том, кто плох, а кто хорош: вершит свои дела и поднимает в выси тех, кто этого не заслуживает, оставляя в тени тех, кто, может быть, и лучше, и ярче. ‎ «Ну я умру, ну ладно – / с меня и спросу нет», – говорит Окуджава, всегда относившийся к тем людям, которые воспринимают и жизнь, и смерть как некую данность. Поэт никогда не переоценивал себя (для Бога или для мирозданья все значимы), не воспевал и не доказывал свою уникальность (все уникальны). Его позиция близка христианской. В стихотворении идет речь о юноше: это собирательный образ целого поколения, едва окрепшего физически, с «нетвердым духом‎». Но именно таких, едва ступивших в пору молодости, «нетвердых духом‎», зовет «труба» в эпицентр событий. Люди, которые идут творить историю или свою судьбу, тем и сильны, что бесстрашно захлопывают дверь в свое прошлое, в детство. Таким был и сам Окуджава, как многие его сверстники, рвавшийся на войну. Первый раз он пришел в военкомат, когда ему еще было 17. «Мы, пацаны, боялись, что через две недели русские войдут в Берлин и без нас!‎» – потом уже рассказывал поэт. Только в первые дни на фронте он понял, что на войне «и правда стреляют», что война – это не игра, что это «приключение» может закончиться смертью. Стихотворение написано в конце 1980-х (у Окуджавы часто нет четких датировок его стихов, а часть из них была уже поставлена без него, по дате первой публикации текстов). Несомненно, в нем есть два чувства: радость за тех, кому только еще предстоит пойти за этой «трубой‎» (впервые испытать и любовь, и разочарование, и счастье), и страх за то, что их ждет. Шла Афганская война, против которой поэт выступал не раз, шла перестройка, за которой Окуджава, как и многие шестидесятники, наблюдал в тот период с волнением и надеждой. Окуджава считал, что душу, как и тело, в детях нужно развивать, чтобы они сами могли принимать решения, оценивать ситуацию, иначе лозунг «"готов всегда и на всё" заканчивается философией рабства». 3. О войне, как о чужеродном * * * Ах, что-то мне не верится, что я, брат, воевал. А может, это школьник меня нарисовал: ручками размахиваю, я ножками сучу, уцелеть рассчитываю, и победить хочу. Ах, что-то мне не верится, что я, брат, убивал. А может, просто вечером в кино я побывал? не хватал оружия, чужую жизнь круша, и руки мои чистые, и праведна душа. Ах, что-то мне не верится, что я не пал в бою. А может быть подстреленный, давно живу в раю, И кущи там, и рощи там, и кудри по плечам... А эта жизнь прекрасная лишь снится по ночам. (1990-е) Так писал Булат Окуджава уже в свои поздние годы. Война представляется ему настолько противоречащей здравому смыслу, что кажется: на фронте он вовсе не был. «Ах, что-то мне не верится, что я, брат, воевал‎…»‎, «Ах, что-то мне не верится, что я, брат, убивал…‎»‎ Для Окуджавы война не может быть делом праведным, человек убивавший не может быть человеком с чистой душой. Он признавался, что «ранен войной навсегда‎»‎, что именно она, как страшный сон, постоянно снится ему ночами. Стихи Окуджавы о Великой Отечественной (а это, несомненно, одна из ключевых тем поэта) написаны без излишней патетики и надрыва. Он смог сохранить в себе и передать ощущения того мальчика, который только попал на войну и не понимает, что будет потом: «…Иду себе, играю автоматом, / Как просто быть солдатом, солдатом!‎»‎ Как и многие представители военного поколения, он испытывал вину перед теми, кто не вернулся, для кого жизнь закончилась, почти не успев начаться: «Ах, война, что ж ты сделала, / подлая: Стали тихими наши дворы…», «Вновь играет радиола, / снова солнце в зените, / да некому оплакать его жизнь, / потому что тот король был один (уж извините), / королевой не успел обзавестись». Сам Окуджава, призванный в армию по достижении восемнадцатилетия, пробыл на фронте с октября по декабрь 1942 года, до ранения под Моздоком, после чего служил в запасе и в действующую армию уже не вернулся. Но и этих двух с половиной месяцев с лихвой хватило, чтобы помнить их ужас всю оставшуюся жизнь. Почему именно Окуджаве удалось стать народным поэтом послевоенной эпохи? Думаю, он увидел войну глазами рядового, рассказал, что волнует человека, потерявшего на войне родственников, друзей. Выразил то, что чувствовало и думало большинство людей той эпохи. 4. Образ Арбата Арбатский дворик ...А годы проходят, как песни. Иначе на мир я гляжу. Во дворике этом мне тесно, и я из него ухожу. Ни почестей и ни богатства для дальних дорог не прошу, но маленький дворик арбатский с собой уношу, уношу. В мешке вещевом и заплечном лежит в уголке небольшой, не слывший, как я, безупречным тот двор с человечьей душой. Сильнее я с ним и добрее. Что нужно еще? Ничего. Я руки озябшие грею о теплые камни его. (1959) У Булата Окуджавы существует такое количество воспоминаний, песен и стихов об Арбате, что многим уже сложно воспринимать эту улицу без воспевшего ее поэта, представить, что жил он на ней не так уж и долго: до 7 лет и в 1937–1940 годах. «Арбатский дворик» был написан, когда Окуджава вернулся в Москву. Снова стать жителем ‎«самой аристократической улицы Москвы‎» ему не удалось, а после начала строительства Калининского проспекта (1963) поэт не любил бывать на Арбате: не одобрял снос старых переулков, проведение огромной магистрали в историческом центре, слишком упрощенную реконструкцию зданий. Не любил даже того, что Арбат сделали пешеходным. Однако его многочисленные поклонники тех времен обо всем этом не знали и, слушая «Ах, Арбат, мой Арбат, ты – моё призвание...», часто думали: «И как ему не стыдно: хвастается арбатской пропиской!» «Упрямо я твержу / с давнишних пор: / меня воспитывал / арбатский двор», – писал уже 1980-м Булат Окуджава. Он любил повторять, что для него «арбатство» не случайно рифмуется со словом «братство», потому что для них, подростков второй половины 1930-х, двор был именно братством. «Отец мой был командирован в 1922 году с Кавказа в Москву учиться в Институте красной профессуры... Как студенту и партийцу отцу дали две маленькие комнаты в коммуналке на Арбате, – рассказывал Окуджава в конце 1980-ых в интервью М. Поздняеву, которое было посвящено культу‎ «арбатства». – Году в тридцать шестом над нашим домом надстроили еще два этажа, и в них с шумом и весельем поселились работники наркомата мясной и молочной промышленности. Они получили отдельные квартиры, а буквально все жили в коммуналках; у нас в бывшей квартире фабриканта Каминского – четыре семьи, и это было роскошью... И вот справили эти работники новоселья, отплясали, отшумели – и по ночам их стали арестовывать. …Пьянство, воровство, полу притоны и просто притоны, в 20-е годы – беспризорные в асфальтовых котлах и тут же рядом – восторги... Уровень культуры был низким, дружба – возвышенной, не побоюсь этого слова – благородной. Был всеобщий дворовый патриотизм. Всем жилось плохо, все нуждались, многие – за гранью… Но оттого, быть может, так крепок был дух соседства. Все знали друг о друге, если нужда была, допустим, посидеть с ребенком, – это всегда можно было решить…» А уже в 90-е годы поэт говорил, что мир, как ему кажется, вскоре снова ощутит необходимость в соседстве, в желании вечером выйти во двор, посидеть под деревом, посаженным твоим отцом: «Мы уже сегодня чувствуем это. Во что это выльется? Бог весть…» Арбатское детство для Окуджавы – пастернаковский «ковш душевной глуби», то место, где происходило становление его личности, где многое в жизни он познавал впервые. 5. Культ матери * * * Не успел на жизнь обидеться – вся и кончилась почти. Стало реже детство видеться, так, какие-то клочки. И уже не спросишь, не с кого. Видно, каждому – свое. Были песни пионерские, было всякое вранье. И по щучьему велению, по лесам и по морям шло народонаселение к магаданским лагерям. И с фанерным чемоданчиком мама ехала моя удивленным неудачником в те богатые края. Забываются минувшие золотые времена; как монетки утонувшие, не всплывут они со дна. Память пылью позасыпало? Постарел ли? Не пойму: вправду ль нам такое выпало? Для чего? И почему? Почему нам жизнь намерила вместо хлеба отрубей?.. Что Москва слезам не верила – это помню. Хоть убей. (1980-е) Отец Окуджавы, Шалва Степанович Окуджава, – грузин, мать Ашхен Степановна Налбандян – армянка. Поэт говорил, что от отца ему досталась любовь к большим и дружным застольям, к веселью, к вкусной еде, от матери – трудолюбие, сдержанность, строгость. Об их судьбе Окуджава переживал постоянно. Поэта поражало, что его мать и после лагерей, и после расстрела мужа продолжала верить в дело партии и в ленинские идеи. В своей автобиографической прозе ‎«Упраздненный театр» Окуджава рассказывает, как они с матерью буквально бежали из Нижнего Тагила в Москву после того, как отца – парторга на вагоностроительном заводе – арестовали по троцкистскому делу. Бежали, во-первых, потому, что и на Булата как на сына троцкиста в школе написали донос, его могли отправить в тюрьму. Во-вторых, мать поэта очень надеялась, используя партийные знакомства, как-нибудь спасти мужа. Ашхен удалось попасть на прием к их старому товарищу по партии Лаврентию Берии, который даже когда-то пытался за ней ухаживать и с которым отец Окуджавы когда-то работал. «Мы разберемся, клянусь мамой!» – пообещал Берия, вселив в Ашхен Степановну надежду. «А ночью ее забрали» – этой фразой заканчивается книга. «И с фанерным чемоданчиком / мама ехала моя / удивленным неудачником / в те богатые края…» Мама Окуджавы даже не могла осознать, понять, поверить, что все это могло случиться, что такое может происходить. Ее вначале посадили, а потом отправили в Карагандинский исправительно-трудовой лагерь, где она пробыла 8 лет. «Настоящих людей очень мало: / На планету – совсем ерунда, / На Россию – одна моя мама. / Только что она может одна?» – пел Окуджава в 60-е годы. И эту песню слушала вся страна, потому что у многих были такие мамы (единственные, уникальные), которые, пережив лагеря и войну, оставались добрыми и простыми. По всем воспоминаниям Окуджавы, мама его была сдержанной, строгой, скромной и честной. Принадлежала к тем людям, которые больше делают, чем говорят. Сам же поэт считал, что проблема провалившейся идеи нового справедливого государства в том и состоит, что «настоящих людей» – людей, интересующихся развитием общества, его будущим – очень мало. И это проблема человечества, а не века. Большинству не нужны свобода, общее благо, гуманизм. Окуджава гордился тем, что его родители принадлежали к редкому сорту людей, к интеллигенции в бердяевском значении этого слова. Интеллигент – не тот, кто получил высшее образование, а тот, кто стремится осознанно делать этот мир лучше. 6. Про любовь и Ленинград * * * А. Ш. Нева Петровна, возле вас – все львы. Они вас охраняют молчаливо. Я с женщинами не бывал счастливым, вы – первая. Я чувствую, что – вы. Послушайте, не ускоряйте бег, банальным славословьем вас не трону: ведь я не экскурсант, Нева Петровна, я просто одинокий человек. Мы снова рядом. Как я к вам привык! Я всматриваюсь в ваших глаз глубины. Я знаю: вас великие любили, да вы не выбирали, кто велик. Бывало, вы идете на проспект, не вслушиваясь в титулы и званья, а мраморные львы – рысцой за вами и ваших глаз запоминают свет. И я, бывало, к тем глазам нагнусь и отражусь в их океане синем таким счастливым, молодым и сильным... Так отчего, скажите, ваша грусть? Пусть говорят, что прошлое не в счет. Но волны набегают, берег точат, и ваше платье цвета белой ночи мне третий век забыться не дает. (1957) Многие поэты воспевали Северную столицу, у многих она своя (Пушкин, Блок, Мандельштам, Кушнер, Бродский). Ленинград Окуджавы не похож на Ленинград других поэтов. Нева у Окуджавы – прекрасная русская женщина, живущая непонятно в каком веке: Нева Петровна, возле вас – все львы. Они вас охраняют молчаливо. Я с женщинами не бывал счастливым, вы – первая. Я чувствую, что – вы. Безусловно, это гротеск, но как красиво!.. Благодаря гротеску у Окуджавы река получается не холодной, величавой и архаичной, как у классических петербуржцев, а до предела одушевленной и нежной. «…и ваше платье цвета белой ночи / мне третий век забыться не дает»‎ – кто еще так мог сказать о Неве?‎ С Ленинградом Окуджаву связывало многое. В 1959-м он выступал здесь на вечере, устроенном альманахом «День поэзии», познакомился со многими представителями ленинградской литературной элиты. Здесь же состоялся и его первый публичный концерт (1960 г., Дом кино). В 1962–1965 годах Окуджава, пусть и с небольшими перерывами, был жителем Ленинграда: он жил у своей будущей жены Ольги Арцимович (ул. Ольгинская, 12). В своем интервью Дмитрию Быкову Ольга Арцимович так рассказывала о знакомстве с поэтом: «…могу вам признаться с абсолютной искренностью, что ко дню нашей первой встречи я не слышала даже его имени. Ведь я жила очень замкнуто, в семье физиков, в их кругу; с литераторами не дружила. Когда Окуджава только начал входить в славу, мой дядя его позвал в гости – попеть. Было много знаменитостей, в том числе Петр Капица. Вот тогда я Булата увидела впервые… Вошел гений, и все… И никогда с тех пор этой точки зрения не изменила».‎ А так вспоминает о питерском периоде жизни поэта Я. Голованов: «Булат был тогда на гребне славы: изо всех окон звучали его песни. Между тем где-то на ленинградской окраине Булат и его жена Оля жили если не бедно, то очень трудно. Выглядел он неважнецки: черный свитер, черные брюки с пузырями на коленях…» В Ленинграде же состоялось и самое скандальное выступление Окуджавы. В 1961 году в Доме работников искусств прошел его концерт. Желающих попасть на выступление оказалось так много, что пришлось вызывать конную милицию. Билетов на концерт было продано значительно больше, чем мест в зале, поэтому зрители стояли и даже сидели в проходах. А через две недели в «Смене» (значимой тогда ленинградской газете) появилась статья «О цене шумного успеха», в которой творчество поэта подвергалось резкой критике, что на несколько лет усложнило публикации произведений Окуджавы в официальной печати. Многие пишут, что это была заказанная руководством статья, но доказательств этому нет. 7. «Союз друзей» * * * Взяться за руки не я ли призывал вас, господа? Отчего же вы не вслушались в слова мои, когда кто-то властный наши души друг от друга уводил?.. Чем же я вам не потрафил? Чем я вам не угодил? Ваши взоры, словно пушки, на меня наведены, словно я вам что-то должен... Мы друг другу не должны. Что мы есть? Всего лишь крохи в мутном море бытия Все, что рядом, тем дороже, чем короче жизнь моя. Не сужу о вас с пристрастьем, не рыдаю, не ору, со спокойным вдохновеньем в руки тросточку беру и на гордых тонких ножках семеню в святую даль. Видно, все должно распасться. Распадайся же... А жаль. (1988) Круг литературных товарищей Булата Окуджавы, сложившийся в 60-е годы, легендарен. В него входили Евгений Евтушенко, Юрий Левитанский, Евгений Рейн, Владимир Корнилов, Белла Ахмадулина, Юлий Даниэль, Иосиф Бродский, Александр Гинзбург, Лев Копелев и другие. А были у поэта еще и многочисленные друзья среди актеров, композиторов, художников, кинорежиссеров и просто близких ему по духу людей. Его старинная студенческая грузинская песня «Союз друзей» (которую в действительности Окуджава сочинил сам) ‎стала девизом шестидесятников. ‎«Как вожделенно жаждет век / Нащупать брешь у нас в цепочке… / Возьмемся за руки, друзья, / Чтоб не пропасть поодиночке‎». Конечно, это не только призыв взяться за руки и сесть у костра. Это о том, что надо помогать ближнему в беде, дорожить дружбой, это про то, что, чем больше люди открыты друг другу, тем меньше в мире вражды. Любое время пытается разъединить на группы, партии, лагеря, классы, выбросить одиночек, и только крепко держась друг за друга, можно этого избежать. На переломе 80-х и в 90-х поэт пишет стихотворение о том, что с этим «Союзом друзей» стало. С началом перестройки «союз шестидесятников» дал серьезную трещину, распался на тех, кто был за перестройку, и тех, кто против нее. А кто-то предпочел остаться в стороне. Окуджава так описывал ситуацию: «Песню, в припеве которой говорится о том, что надо взяться за руки, пока не поздно, я написал после XX съезда. Мы, люди одного образа мыслей, представляли, что если мы сплотимся, можно будет изменить ход событий. Теперь мы знаем, что историей движут не только узы дружбы… Постепенно мы отпускали руки друг друга…» «Ваши взоры, словно пушки, на меня наведены…» – в конце 80-х каждый пытался убедить другого в своей правоте, принизить чужую точку зрения. Окуджава в эти годы очень много гастролировал, писал, занимался своими домашними делами. Падение железного занавеса дало ему возможность гастролировать не только по стране, но и по миру. 8. Про человечество, которое не взрослеет * * * Земля изрыта вкривь и вкось. Ее, сквозь выстрелы и пенье, я спрашиваю: «Как терпенье? Хватает? Не оборвалось – выслушивать все наши бредни о том, кто первый, кто последний?» Она мне шепчет горячо: «Я вас жалею, дурачье. Пока вы топчитесь в крови, пока друг другу глотки рвете, я вся в тревоге и в заботе. Изнемогаю от любви. Зерно спалите – морем трав взойду над мором и разрухой, чтоб было чем наполнить брюхо, покуда спорите, кто прав...» Мы все – трибуны, смельчаки, все для свершений народились, а для нее – озорники, что попросту от рук отбились. Мы для нее как детвора, что средь двора друг друга валит и всяк свои игрушки хвалит... Какая глупая игра! Беду человечества поэт видел не в том, что люди стремятся жить лучше и поэтому начинаются войны, а в том, что люди теряют ощущение ценности друг друга, ценности самой человеческой жизни. И как только появляется свободное время, люди начинают выяснять, кто главный. При этом они не помнят изначальную причину вражды. Как считает Окуджава, человечество – это ребенок, который не успел вырасти. На склоне лет поэт полагал, что физически люди взрослеют куда быстрее, чем духовно, потому что жизнь очень коротка. Часто человек только начинает что-то понимать, а жизнь уже прошла. На своем последнем большом концерте в ЦДЛ Окуджава гордо заявлял: «Я – обыватель‎»‎. Он говорил, что больше всего его интересует работа, счастье своей семьи, признавался в своей любви к телевизору, к сидению дома. Героике свершений поэт предпочитал спокойную, мирную жизнь. Впрочем, Окуджава не был ангелом. В 90-е поэт подписался под печально известным «Письмом 42-х», призывающим к силовой расправе над оппозицией и к запрету коммунистических партий. Когда его обвинили в негуманности этого поступка, поэт ответил, что бесполезно мирно разговаривать с теми людьми, которые к этому не привыкли, чем еще больше настроил против себя многих прежних его друзей. В эти же годы Окуджава работал в Комиссии по вопросам помилования при президенте России. Очень часто вместе с коллегами ему удавалось заменить смертную казнь на пожизненное заключение. Но когда кто-то предлагал выпустить на свободу убийцу, поэт выступал против, он не верил, что человек способен радикально измениться. «Мы для нее как детвора, / что средь двора друг друга валит / и всяк свои игрушки хвалит… / Какая глупая игра!‎»‎ Большинство людей, по мнению Окуджавы, даже не замечают момент, когда заканчивается игра и начинается реальная жизнь. 9. Про отношения с Богом * * * Почему мы исчезаем, превращаясь в дым и пепел, в глинозем, в солончаки, в дух, что так неосязаем, в прах, что выглядит нелепым, – нытики и остряки? Почему мы исчезаем так внезапно, так жестоко, даже слишком, может быть? Потому что притязаем, докопавшись до истока, миру истину открыть. Вот она в руках как будто, можно, кажется, потрогать, свет ее слепит глаза... В ту же самую минуту Некто нас берет под локоть и уводит в небеса. Это так несправедливо, горько и невероятно – невозможно осознать: был счастливым, жил красиво, но уже нельзя обратно, чтоб по-умному начать. Может быть, идущий следом, зная обо всем об этом, изберет надежный путь? Может, новая когорта из людей иного сорта изловчится как-нибудь? Все чревато повтореньем. Он, объятый вдохновеньем, зорко с облака следит. И грядущим поколеньям, обоженным нетерпеньем, тоже это предстоит. (1986) Еще в 80-е годы на вопрос, верит ли он в Бога, Окуджава отвечал, что после всего того, что он видел и на войне, и потом, в Бога верить невозможно. Однако многие его стихи («Вот комната эта – храни ее Бог‎…»‎, «Молитва Франсуа Вийона» и др.) пропитаны народной верой в спасителя. Примечателен и такой факт биографии Окуджавы: в 60-е годы он подарил Белле Ахмадулиной крестик. Стихотворение «Почему мы исчезаем…» Окуджава любил читать на своих заграничных концертах. Текст включает в себя многие темы, затронутые поэтом прежде. Для чего люди смертны? По какой причине они не могут дойти до решения важных вопросов (происхождение жизни, ее предназначение, первичность материи или духа)? Кто управляет всем этим? Почему каждый век происходит одно и то же? В 90-е годы Окуджава не раз посещал храмы, общался с несколькими священниками, но крещен был за день до смерти. Дмитрий Быков пишет об этом (в единственной на сегодняшний день монументальной биографии поэта) так: «Жена приняла решение крестить его. Он был без сознания. Лет за десять до этого Ольга Окуджава побывала у старца Иоанна Крестьянкина – он согласился ее принять и беседовал с ней два часа. Во время этого разговора в ответ на упоминание об атеизме ее мужа Крестьянкин вдруг сказал: "Ино жена мужа ругает-ругает, да сама и окрестит. Святой водой, а нет святой — то и кипяченой. А кипяченой нет – то из-под крана"». При крещении Булат получил имя Иоанн в честь Иоанна Крестьянкина. Кстати, в автобиографических текстах поэт часто называл себя Иваном Ивановичем. Отпевание Окуджавы происходило в московском Храме Космы и Дамиана в Шубине (Столешников переулок, д. 2). 10. О поэтическом долге * * * У поэта соперников нету ни на улице и ни в судьбе. И когда он кричит всему свету, это он не о вас – о себе. Руки тонкие к небу возносит, жизнь и силы по капле губя. Догорает, прощения просит: это он не за вас – за себя. Но когда достигает предела и душа отлетает во тьму... Поле пройдено. Сделано дело. Вам решать: для чего и кому. То ли мед, то ли горькая чаша, то ли адский огонь, то ли храм... Все, что было его, — нынче ваше. Все для вас. Посвящается вам. (1986) ‎«Никто меня не приветствовал, никто меня не благословлял», – так в передаче ‎«Легкомысленный грузин» Булат Окуджава ответил на вопрос Эльдара Рязанова о том, кто из старшего поколения первым разглядел в нем талант и благословил на творческий путь. Тогда же поэт поведал, что единственный, к кому ему удалось попасть (начало 50-х), – это Борис Пастернак. Но тот слушал его стихи с нескрываемой скукой (все они на тот момент были подражанием Пастернаку). Окуджава на него не в обиде, потому что и сам не стал бы слушать такие стихи. Однако с начала 60-х количество почитателей Окуджавы выросло. Его ценили Анна Ахматова, Константин Паустовский, Павел Антокольский, Михаил Светлов и даже Владимир Набоков, с которым поэт не был знаком лично. Окуджава выработал для себя очень четкую позицию относительно доли и долга поэта: ‎«Каждый пишет, как он слышит. / Каждый слышит, как он дышит‎». Это одна из самых расхожих фраз в разговорах молодых поэтов сегодня. Для Окуджавы главное – выразить себя, свои мысли и чувства, ту музыку, которая звучит внутри, а это невозможно сделать по одному трафарету. И он не ставил себе планок, которые обычно ставят перед собой писатели, входящие в «большую» литературу. Дело поэта – изобразить мир таким, каким он его чувствует, любит и ценит, прожить свою частную жизнь с ее ошибками, открытиями, разочарованиями. Свою, а не придуманную и не навязанную кем-то. Дело времени и народа – решать, что со всем этим делать.

Иосиф Бродский – русский поэт-метафизик Иосиф Бродский дал русской поэтической речи мощный метафизический импульс, соединив ее эмоциональный накал с интеллектуальной изощренностью английского барокко. Prosodia предлагает ответы на пять ключевых вопросов для понимания поэзии Бродского.

🗂 Русский поэтический канон 🗂 Михаил Кузмин * * * Декабрь морозит в небе розовом, Нетопленный мрачнеет дом. А мы, как Меншиков в Берёзове, Читаем Библию и ждём. И ждём чего? самим известно ли? Какой спасительной руки? Уж взбухнувшие пальцы треснули И развалились башмаки. Никто не говорит о Врангеле, Тупые протекают дни. На златокованном Архангеле Лишь млеют сладостно огни. Пошли нам крепкое терпение, И кроткий дух, и лёгкий сон, И милых книг святое чтение, И неизменный небосклон! Но если ангел скорбно склонится, Заплакав: «Это навсегда!» – Пусть упадет, как беззаконница, Меня водившая звезда. Нет, только в ссылке, только в ссылке мы, О, бедная моя любовь. Струями нежными, не пылкими, Родная согревает кровь, Окрашивает щеки розово, Не холоден минутный дом, И мы, как Меншиков в Берёзове, Читаем Библию и ждём. (1920) #РусскийПоэтическийКанон@prosodia ❓Чем это интересно: комментирует поэт и литературовед Елена Погорелая Вместе с Юрием Юркуном Михаил Кузмин живет на улице Спасской, 17 (с 1923 года переименованной в улицу декабриста Рылеева); после уплотнения от некогда большой и благоустроенной квартиры за литераторами остаются только две комнаты – одну из них, проходную, Кузмин приспосабливает под рабочий кабинет. И работает много: пишет цикл «Стихи об Италии», начинает роман «Жизнь Публия Вергилия Марона, мантуанского кудесника», занимается переводами… 29 сентября 1920 года в Доме искусств отмечается пятнадцатилетие творческой деятельности Кузмина, зимой 1920–1921-го он обращается к Шекспиру – сперва работает над музыкой к комедии «Двенадцатая ночь», потом погружается в переводы пьес и сонетов (к чему, возможно, подталкивает близкое общение с поэтессой и переводчицей Анной Радловой, которую сам Кузмин полушутя окрестил «игуменьей с прошлым»)… И все-таки основной фон этих дней – не эллинистическая Александрия, не средневековая Мантуя и не елизаветинская Англия. Основной фон – холодная северная ссылка, меншиковское Березово: чуткий и тонкий знаток искусства, Кузмин не мог не соотносить то, что видел вокруг – все эти краски, полутона, все эти контрасты между «былой роскошью» и подступающей нищетой – с соответствующими красками и нюансами суриковского полотна. Поражает, как точно – буквально двумя-тремя штрихами – Кузмин напоминает детали изображенного Суриковым: треснувшие пальцы, Библия на столе… И вместе с тем – ощущение неизменной любви и тепла, согревающего даже в эти страшные декабрьские вечера. Историческая ссылка Меншикова у Кузмина и его поколения оборачивается ссылкой культурной; «тесное жилище Меншикова автор осмысляет как временное заточение, и в конце стихотворения реальный план уступает место символическому: вне зависимости от места и времени человек живет в “минутном доме” в надежде на будущее спасение»1. «Мы не в изгнании, мы в послании» – так, помнится, говаривала гордая Зинаида Гиппиус, отстаивая культурно-философский статус русской эмиграции, как потом оказалось, первой волны. Мы не в Советской России, мы в ссылке – практически так сказал в 1920 году Михаил Кузмин, находившийся тогда на пороге шестнадцати лет бесславия, забвения… И, как потом оказалось (не могло не оказаться!), – последующего бессмертия. 1 Зверева Т.С. Суриковский след в русской поэзии XX века // Филологический класс. 2018. № 1. С. 96.

🗂 Русский поэтический канон 🗂 Сколько раз и почему менялась цветаевская поэтика? Статья Цветаевой «Поэты с историей и поэты без истории» (1933) представляет собой блестящий анализ двух принципиально разных типов поэтик – первой, той, что «графически… отображается стрелой, пущенной в бесконечность», что открывает себя «во всех явлениях, встречающихся на пути, в каждом новом шаге и каждой новой встрече», и второй, подобной кругу и находящей свое воплощение в образе ветра либо вечно возвращающейся волны. К числу первых – поэтов-пешеходов, поэтов, странствующих по дороге времени и накапливающих на этом пути свой духовный и речевой опыт – Цветаева причисляла прежде всего Гёте и Пушкина, обладающих решимостью раз за разом расставаться «с сегодняшним собой» (читай – с собственным лирическим героем; и действительно, разве не этот шаг совершает Пушкин, убивая юного Ленского?). К числу вторых – поэтов-столпников, духовидцев, ищущих не столько нового духовного опыта (он им дан от рождения), сколько слов для его передачи, – Лермонтова, А. Ахматову, Б. Пастернака… Саму себя Цветаева, безусловно, называла поэтом истории, о чем свидетельствует несколько невероятно резких, ничем как будто бы не подготовленных стилистических переломов ее интонации. Как уже было сказано, она начинает в 1900-е годы, пытаясь во всех подробностях запечатлеть хрупкий мир детства: залы, столовой, двора, детской комнаты, книжной полки… На самом-то деле автобиографические эссе Цветаевой свидетельствуют: в этом доме в Трехпрудном переулке («Чудный дом, наш дивный дом в Трехпрудном, / Превратившийся теперь в стихи!») вовсе не было мира в его идиллическом понимании, однако после смерти матери в 1906-м то, что все его обитатели некогда были вместе и живы, уже воспринималось как чудо. Первые книги Цветаевой – «Вечерний альбом» и «Волшебный фонарь» (1912) – ничто иное, как прощание с «раем детского житья», откуда четырнадцатилетняя Муся оказалась изгнана в собственную раннюю юность. Юношеским самолюбованием и даже самоупоением, юношеской безоглядностью отмечена поэтика юношеских стихов – пишущихся вскоре после замужества и рождения первой дочери Ариадны (1912–1914). В их героине, изысканной, эпатажной, надменной («Мой шаг изнежен и устал, / И стан, как гибкий стержень…»), трудно узнать «дикую девочку», некогда возглашавшую: «Я люблю такие игры, / Где надменны все и злы, / Чтоб врагами были тигры / И орлы!». Оно и понятно: теперь эта девочка входит в современную литературу и ищет в ней своей роли. Пока эта роль – той, что любуется и восхищается новой собой («такой живой и настоящей!») и требует от окружающих столь же безоговорочного восхищения. Все опять меняется около 1915 – 1916 годов. Напевные, музыкальные пассажи (недаром столько стихов ранней Цветаевой стали романсами или песнями: взять хотя бы «Уж сколько их упало в эту бездну…» или «Мне нравится, что вы больны не мной…») уступают место инверсированным ритмическим перебивам, сдержанная силлаботоника – раскованным дольникам, обилие плавных описательных прилагательных – динамическим глаголам, харáктерным существительным: Погоди, дружок! Не довольно ли нам камень городской толочь? Зайдем в погребок, Скоротаем ночь. Там таким – приют, Там целуются и пьют, вино и слезы льют, Там песни поют, Петь и есть дают… Некоторые исследователи связывают столь очевидный перелом в цветаевской лирике с Первой мировой войной (Сергей Эфрон, муж Цветаевой, в годы войны поступает в юнкерское училище, по окончании которого отбывает на фронт), другие – с неожиданным и драматическим романом с поэтессой Софьей Парнок, однако, что бы ни было тому причиной, цветаевский голос впервые, пожалуй, меняется столь откровенно и сильно. Стихи, написанные в период с 1916-го по 1920 год, Цветаева собрала в книгу «Версты»; название отражало движение ее души по дорогам истории – как «большой», мировой, так и личной, частной. Пространство «Верст» – это разомкнутое пространство городских улиц, больших дорог, перекрестков, а их лирическая героиня – «преступница» и бунтарка, бросающая вызов общественной морали и обладающая инстинктивной чуткостью к шуму времени, чьи варварские напевы заставляют и ее петь на свой лад. Это движение даже не в ногу со временем, но в такт с его взвихренным кружением («По канавам – драгоценный поток, / И кровавая в нем пляшет луна…»), включающее в себя и обращение к романтическому галантному веку («Комедьянт»), и воспевание белого движения («Лебединый стан»), и череду лиц и масок… – вновь обрывается в 1921 году, со смертью младшей дочери Цветаевой Ирины, и обрывается – на сей раз навсегда. В 1920-е годы – первые годы жизни в эмиграции – лирический голос Цветаевой поднимается на небывалую прежде высоту. Кажется, что в поэзии она теперь может всё: и отчаянный накал страсти и любовного одиночества («Поэма Горы» и «Поэма конца», 1924), и социально-философскую аллегорию («Крысолов», 1925), и фольклорное буйство красок и чувств («Царь-девица» и «Молодец», 1920–1922)… Ролевая игра звука и образа, свойственная пореволюционной цветаевской лирике, в Чехии, а еще больше – во Франции уступает место чистому авторскому голосу, с неправдоподобной отчетливостью предлагающему речевые формулы для творящегося вокруг. Поздняя лирика Цветаевой с ее афористичностью, отточенной формульностью, пунктуационной и интонационной изощренностью всё больше сближается с цветаевской же мемуаристикой и литературной критикой. Стихи становятся способом диалога с самой собой: Каменной глыбой серой, С веком порвав родство. Тело твое – пещера Голоса твоего. https://prosodia.ru/catalog/poety/marina-tsvetaeva-poet-tragicheskoy-bezmernosti/

18 сентября 1945 года ушел из жизни Дмитрий Кедрин. Prosodia вспоминает поэта его, пожалуй, самым известным произведением – пронзительной поэмой «Зодчие».

День рождения Сергея Довлатова Prosodia отмечает его стихотворением, написанным в годы службы в охране исправительных колоний в Коми АССР Асе Мы учились стрелять на живых синеглазых мишенях Как на питерских шлюхах учились когда-то любви Николай Харабаров, черниговский вор и мошенник При попытке к побегу был мною убит. Я до гроба запомню сутулую черную спину И над мушкой испуганный, скошенный глаз Я вернусь дорогая, сапоги надоевшие скину, Расстегну гимнастерку и спокойно скажу, наклонясь: «Посмотри, как таинственно листьев круженье Эту долгую зиму я не смог бы прожить не любя» Мы учились стрелять на живых синеглазых мишенях А потом, те кто были слабее, стреляли в себя. 1962 Чем это интересно Иосиф Бродский писал о Довлатове: «Сережа был прежде всего замечательным стилистом. Рассказы его держатся более всего на ритме фразы; на каденции авторской речи. Они написаны как стихотворения: сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи. Это скорее пение, чем повествование, и возможность собеседника для человека с таким голосом и слухом, возможность дуэта — большая редкость». Особенно Бродский восхищался ранним рассказом Довлатова «Блюз для Натэллы». «Я сжимаю в руке заржавевшее это перо. Мои пальцы дрожат, леденеют от страха. Ведь инструмент слишком груб. Где уж мне написать твой портрет! Твой портрет, Бокучава Натэлла!» Свои первые рассказы вернувшийся из армии Довлатов показал, прежде всего, поэтам – Бродскому и Найману. Это 1965 год. Однако был в жизни Сергея Донатовича период, когда он писал стихи, так сказать, в чистом виде. Первые поэтические опыты Сергея относятся еще к школьным годам. Так в газете ленинградской газете «Ленинские искры» за 1 декабря 1955 года было опубликовано стихотворение «Про кота». Подарили нам кота Ну, не кот, а красота! Скоро мышкам будет крышка. Развелось их много слишком. Сергей Мечик, 206 школа. Интерес к поэзии вернулся к Довлатову во время службы в армии (внутренние войсках, охрана исправительных колоний в Коми АССР). Буквально через две недели после убытия на службу – 2 августа 1962 года - Довлатов сообщил отцу – Донату Мечику: «Донат! Я тут написал штук 20 стихов. Посылаю тебе два из них. Жду отзыва. Потом пришлю еще. Стихи, к сожалению, опять специфические, профессиональные, но, я надеюсь, все будет понятно. Жду писем. Обнимаю. Еще раз всем привет. С. Д. Р. S. Оказывается, посылаю не два, а штук семь. Потом еще. Сережа.» Смена обстановки пошла Довлатову на пользу. Он почувствовал, что взгляд на зону с этой стороны колючей проволоки может стать его уникальным опытом. И темой для стихов и прозы. Мир глазами вохровца. Впечатление от Колымы Послушайте насчет Колымских мест Послушайте насчет задворков мира Ты не гляди, братишка, в этот лес, Ты не беги, братишка, в этот лес, Ты пожалей, братишка, конвоира. Не знаю, что там вытертый талмуд Толкует о чистилище и аде Но я не сам пришел в твою тайгу Да кто из нас другого виноватей. Но, закури, вопрос предельно прост, И самодельный месырь спрячь получше СССР лежит на тыщи верст СССР лежит на тыщи верст По обе стороны от проволки колючей. О! дай мне бог волненья рыбака Глядящего на кончик поплавка. Август 1962 года Чем не эпиграф для довлатовской «Зоны»? В числе семи посланных отцу стихотворений есть и «Мы учились стрелять». Оно посвящено Асе Пекуровской, первой жене Сергея. Довлатов пишет отцу: «Все, что здесь написано, чистая правда, ко всему, что написано, причастны люди, окружающие меня, и я сам. Для нас — это наша работа. Я скажу не хвастая, что стихи очень нравятся моим товарищам». На всякий случай публикатор писем, сводная сестра Довлатова Ксана Мечик-Бланк поясняет: «Конечно, С. Д. никого никогда не убивал. Не говоря уж о том, что, судя по времени написания стихотворения — меньше чем через полмесяца после призыва, — оказаться в подобной ситуации просто не мог (так же как побывать на Колыме, о которой уже сочинил песенки). Но его художественная впечатлительность провоцировала на воображение подобных эффектных сцен — особенно в послании к женщине. Позже, в «Заповеднике», он напишет об этом романтическом методе сочинительства с иронией: герой повести, не успев добраться до места назначения, уже слагает стихи: «Любимая, я в Пушкинских Горах...» Вторая половина 1962 - начало 1963 годов стали для Довлатова «болдинской осенью»: «Раньше я тоже очень любил стихи и изредка писал, но только теперь я понимаю, насколько не о чем было мне писать. Теперь я не успеваю за материалом. И я понял, что стихи должны быть абсолютно простыми, иначе даже такие Гении, как Пастернак или Мандельштам, в конечном счете, остаются беспомощны и бесполезны, конечно, по сравнению с их даром и возможностями, а Слуцкий или Евтушенко становятся нужными и любимыми писателями, хотя Евтушенко рядом с Пастернаком, как Борис Брунов с Мейерхольдом. Я пишу по 1-му стиху в два дня. Я понимаю, что это слишком много, но я довольно нагло решил смотреть вперед, и буду впоследствии (через 3 года) отбирать, переделывать и знакомить с теми, что получше, мирных штатских людей. Но тем не менее я продолжаю мечтать о том, чтоб написать хорошую повесть, куда, впрочем, могут войти кое-какие стихи… Стихи очень спасают меня, Донат. Я не знаю, что бы я делал без них». Стихи Довлатова охотно публиковали местные и армейские газеты, включая «Красную звезду». «Я получил почти одновременно 8 руб. из одной газетки и 5 р. 30 к. из другой. «Молодежь Севера» деньги зажала». До весны 1963 года стихи – главная тема писем Довлатова отцу. «Со стихами происходит такая вещь: я понял, что стихи сочиняются двумя способами. 1. Это когда поэтическая мысль идет вслед за словом, т. е. вслед за удачной рифмой, за звучной строкой, за ритмически удавшимся моментом. Такие стихи обычно беднее мыслью, но написаны художественней и производят лучшее впечатление. Основной тезис в защиту такого рода стихов, это — «каждая художественно изображенная вещь, предмет уже несет в себе поэтическую мысль», т. е., например, удачными словами описанный самовар может в стихе стать символом, скажем, мещанской жизни или создать изображение русской старины. Мне кажется, что большинство стихов пишутся так. У меня, во всяком случае». Но уже марте 1963 года Сергей уведомил отца, что стихов уже давно не пишет. «Дело в том, что с середины февраля я пишу повесть, которая называется «Завтра будет обычный день». Это детективная повесть. Не удивляйся. Там есть и стрельба, и погоня, и розыскные собаки, и тайга, и рестораны, и даже пожар… Там много написано про офицера, который всю жизнь проработал в исправительных колониях». Стихи не вошли в известные нам повести и рассказы Довлатова. Было, правда, несколько исключений, например, уже упомянутый «Заповедник». Любимая, я в Пушкинских Горах, Здесь без тебя — уныние и скука, Брожу по заповеднику, как сука. И душу мне терзает жуткий страх. Поэзия Сергея Донатовича не была издана при жизни автора. Более того, он просил отца не показывать его опыты ленинградским знакомым. Мол, приеду, доведу до ума и сам покажу. Не показал. Не увидела свет и детская книжка Довлатова в стихах «Незнакомые друзья». Ее хотели издать в Таллинне на двух языках – русском и эстонском. Это начало 70-х, таллиннский период. Стихов, по крайней мере, «серьезных» Довлатов больше не писал. Стихи шуточные остались в письмах к друзьям. Писательница, переводчица, журналистка Людмила Штерн (1935-2023) вспоминала: «Иногда от Сергея по почте приходили шутливые стишки a la Николай Олейников» Кстати, Довлатова со стихами Олейникова в конце 60-х познакомила Штерн, он пришел от них в восторг. Штерн приводит экспромт Довлатова, ответ олейниковскому «Жуку-антисемиту». Все кругом евреи, Все кругом жиды, В Польше и Корее Нет другой срелы. И на племя это Смотрит сверку вниз Беллетрист Далметов – Анисемитист. А вот записка, сопровождающая рассказы Довлатова, переданные Вайлю и Генису. Разгоняя остатки похмелья Восходя на Голгофу труда, Я рассказы с практической целью Отсылаю сегодня туда Где не пнут, не осудят уныло, Все прочувствуют, как на духу, Ибо ваши … рыла Тоже, как говориться, в пуху! Стихами Довлатов разговаривал и с дочкой Катей. Это, видно, неспроста, Что у кошки не хвоста. Видно, кошка забияка, Постоянно лезет в драку.