Предыдущая публикация
Живут во мне воспоминания.
Детство – самая нелукавая пора жизни: всё там в открытую и честно.Если в тебе исчезает что-то детское, наивное, когда ты сам отпускаешь это из души, становится ясно – ты начинаешь стареть…
Были у всех и красные галстуки, и единственное различие, да и то не слишком приметное, заключалось в том, что у кого-то красный галстук был шелковый, а у кого-то штапельный. Но у всех мятый и в чернилах.
Помню, как в детстве я тоже боялся, что буду с таким же носом, как у матери, и даже на ночь завязывал себе нос платком, чтобы прижать его.
Во времена нашего детства деньги не возводились в культ. Это сейчас у нас и по телевидению, и по радио, и в прессе постоянные разговоры о деньгах. И ты с ужасом понимаешь, что это становится нормой жизни.
Завидовали мы не лакированным туфлям или накрахмаленной манишке, а тому, кто был даровитее: «Он так играет на скрипке!» или «У него такая техника!» Вот что ценилось.
В нашем дворе, к неудовольствию жильцов, кормила бездомных кошек, которых собиралось со всей округи несметное количество. А у нас дома жил кот Рыжик…
В своей книге воспоминаний я не собираюсь подробно оценивать современную эстраду. Мне непросто говорить о ней. Сейчас она открыта всем ветрам и поветриям: кто-то еще поет красиво, кто-то поет роковым голосом, кто-то просто хрипит. В нее занесло много случайных людей, заполонило дилетантство. Когда-то мы мечтали, чтобы наша жизнь изменилась, чтобы мы перестали кланяться чиновникам, указывавшим нам, что исполнять, чтобы мы могли петь то, что нам хотелось, а не то, что утверждали партийные комиссии. И вот пришла свобода – можешь петь что угодно. Да, эстрада сейчас цветет. Однако цветут, как известно, не только розы и прочие благородные растения, но и крапива, растущая на задворках.
Я не раз говорил о своем недостатке – о несдержанности. Я вздрагиваю от каждой фальшивой ноты, «кикс» духовиков воспринимаю как зубную боль. Больше всего боюсь валторны, капризнейшего, в смысле абсолютного тона, инструмента. Жду, замирая, когда она сфальшивит, мучаюсь физически. Если же знакомые певец или певица играют в страсть, а сердце спит, я не могу прийти за кулисы и дружески-снисходительно похлопать по плечу или, поцеловав ручку диве, сказать: «Превосходно!» А это частенько случается за кулисами Большого театра, на этой ярмарке тщеславия, когда с придыханием, лицемерно скажут: «Ты – гений, старик!» Расцелуют, а потом отойдут и… ругнутся. Так что я сказал Тамаре: «Извини, если я не буду ходить на рядовые спектакли – у меня портится от этого настроение. Обещаю посещать все твои премьеры».
Я действительно грешил форсировкой звука, думал: чем громче, тем эффектнее.
Меня и поразило, и смутило необычайно эмоциональное отношение профессора к моим вокальным данным: «Голос у тебя дай Бог!..» Но тут же Аншелевич назвал мой главный недостаток – я пою так, как будто хочу убить всех своим звуком. На что я с некоторой бравадой подтверждал этот свой изъян: «Да, я хочу петь как итальянцы. У итальянцев именно такие голоса – с напором». – «С напором петь хорошо, но певцу надо быть музыкантом. Петь как инструмент, например как виолончель. Она ближе всего к человеческому голосу».
Концерты, в которых я участвовал, проходили в Кремлевском дворце съездов (теперь он называется Государственным Кремлевским дворцом). Первые концерты оставили ощущение неуюта: огромный зал дворца давит, делает тебя меньше и одновременно как бы увеличивает твой голос. Ты сам по себе, а голос сам по себе. Тогдашнего своего волнения я не помню, видимо, у меня не было особого страха перед выступлением. Я был слишком молод, меня еще не знали. Страх перед выступлением пришел позже. Это теперь, несмотря на то, что имею уже большой опыт, я волнуюсь как сумасшедший. Когда приходит известность, появляется имя, тогда появляется и ответственность – ты не имеешь права петь хуже, чем спел вчера. А тогда этого чувства у меня еще не было.
Русская церковь оставит навсегда ощущение сказочного терема, где, по тому моему наивному представлению, Боженька не строгий, а добрый.
Свою бабушку Байдигюль (весенний цветок) я очень любил, но и не очень слушался, часто вольно или невольно, скорей всего по детской бесшабашности, обижал и старался избавиться от ее опеки. Она говорила мне что-то несомненно важное, а я был уже там, на улице, где меня ждали такие же, как я, сорванцы. Чем больше она меня любила, тем больше я ее обижал. Догадываюсь о степени ее терпеливости и доброты…Прости меня, бабушка… Теперь-то я знаю, куда уходят и детство, и те, кого мы недолюбили, кого не баловали ни своим вниманием, ни ласковым словом, ни добрым делом. Полагали, что вроде бы они, наши близкие, достались нам просто так, раз и навсегда. Как море и небо…
Впрочем, главная наша книга не на бумаге, а в нас самих. Как сказал поэт Роберт Рождественский: Воспоминания глядят в глаза,Воспоминаний обмануть нельзя.Они по самой сути мои друзья и судьи и мои наставники…
Живут во мне воспоминания, живут во сне и наяву. Они тепло мое весеннее, моя мечта, мое везение, моя надежда и спасение. Пока я помню – я живу…
Сейчас я знаю о своем творчестве больше самого умного и проникновенного аналитика. И мое мнение о себе безжалостно. А тогда я с особым интересом слушал других – я учился на ошибках. Но и сейчас, через столько лет, никто лучше меня не знает мои вольные и невольные огрехи. Что бы мне ни говорили о том, как я пою, я лучше всех знаю про себя – что и как. Раньше догадывался, прислушивался к чужому мнению, переживал и мучился. Теперь же – что тут суетиться? Я познал самого себя и сказал самому себе: никаких иллюзий.
Усталость появлялась, возможно, и потому, что каждое произведение я брал не столько вокальной школой, голосовой механикой, сколько своим существом – от сердца к голосу. Я не ставил звук, то есть не думал об этом, не рассчитывал сил – просто пел. Это уже после Италии я узнал, какой номер и в каком месте программы надо пустить для передышки, чтобы и связки отдохнули, и душа перевела дыхание.
Когда приходит известность, появляется имя, тогда появляется и ответственность – ты не имеешь права петь хуже, чем спел вчера. А тогда этого чувства у меня еще не было.
Какой бы по счету концерт ни давал артист, новая публика встречает его заново.
В раннем детстве у меня после кори случилось осложнение на левое ухо. Барабанная перепонка болела, ныла, стреляла и совсем как бы исчезла. Правда, мне это не мешает – я и одним ухом слышу лучше, чем некоторые двумя.
Хорошо помню тот свой романтический настрой – ведь я занимался любимым делом.
Где бы я потом ни был – в Италии на стажировке, в теплой Ялте или в заснеженном Заполярье, – я писал письма моей учительнице, которые начинались непременно так: «Дорогая Валентина Михайловна, пишу Вам из…» «…Как видите, я не из тех, кто забывает любимую учительницу и любимого человека. Поверьте, я всегда помню о том, что Вы Эля меня сделали… Очень хочется поговорить с Вами, узнать о Вашем здоровье, работе.
Сидел и млел от счастья: оттого что люблю музыку, люблю театр с его особым пыльно-сладким запахом, с шорохами и суетой за кулисами, с долгими репетициями…
Я полюбил этот неброский, уютный русский городок, его простых, доверчивых людей. Здесь я впервые узнал, что такое русская душа. Взрослым я проехал по России вдоль и поперек, встречал стольких людей, но ее, России, сердечный напев зазвучал во мне там, в Вышнем Волочке. Я еще раз убедился в том, что первое впечатление – самое верное.
Мужчина должен быть главным в семье — хоть на Востоке, хоть на Западе. Но не настолько главным, чтобы командовать женой, заставляя ее маршировать. Умный глава семьи должен жену беречь.
А может, любовь и память и есть машина времени, сводящая на нет дистанцию между прошлым, настоящим и будущим?
Если что-то бывает в жизни у человека нехорошее, то это вина человека, а не его судьбы.
Никогда не думаю о будущем в печальных тонах.
Я совершенно не осуждаю публику. Сейчас другая музыка, другое абсолютно всё. И нет гарантии, что дальше на сцене не появится что-то вообще непонятное, несуразное, которое будет нравиться массам. Поэтому никогда нельзя говорить: «В наше время было хорошо, а сейчас плохо». Потому что может быть ещё хуже.
Песня ошибок не терпит, неправды не прощает. Всё фальшивое, наигранное, банальное здесь мгновенно себя обнаруживает: не за что спрятаться. Хотя непосвящённые в «секреты» эстрады считают микрофон ширмой, за которой можно скрыть недостатки. На самом же деле наоборот: микрофон беспощадно удваивает, утраивает огрехи. Он помощник хорошему певцу, а плохому, непрофессиональному — злейший враг.
Муслим Магомаев
Следующая публикация
Комментарии 37
" Живут во мне воспоминания " не нашла ни одного оскорбительного или обидного слова о людях, которые встречались ему в жизни. Спасибо Вам, Великий музыкант и порядочный Человек, светлая Вам память.
Спасибо. Светлая память.
Еще очень люблю Анечку Герман, ее волшебный голос