Я и ты, нас только двое? О, какой самообман. С нами стены, бра, обои, Ночь, шампанское, диван. С нами тишина в квартире И за окнами капель, С нами всё, что в этом мире Опустилось на постель. Мы – лишь точки мирозданья, Чья-то тонкая резьба, Наш расцвет и угасанье Называется – судьба. Мы в лицо друг другу дышим, Бьют часы в полночный час, А над нами кто-то свыше Всё давно решил за нас. Валентин Иосифович Гафт
Жил один человек. Он не видел весну. Злоба в сердце была, словно жало. Сто проклятий за день, триста тем про войну… И к соседу жена убежала. Жил другой человек. Всех вокруг побеждал, Даже не выходя из квартиры. И советами он всех родных награждал, Скольких нужно убить ради мира... Жил почтенный мудрец, он курил на горе Трубку мира с улыбкою скромной, Не имея богатств, не воздвигнув дворец, Не нося ни колец, ни корону... Наблюдал, как целует вода берега, Как орлы бороздят поднебесье… И ему никого не хотелось свергать. Созидать этот мир – интересней! Обратились к нему двое тех, кто застрял В вечных поисках вражеских тропок. Он обоим на ухо два слова сказал... Все его уважали за опыт. И, в
❝Курка, млеко, яйки... Все помнят эти слова из фильмов про фашистов. А я вспоминаю рассказ бабушки, как все это повторилось в конце войны, но немного по-другому. Через поселок, в котором она жила, гнали колонну пленных фрицев. И вот эти грязные, в лохмотьях фрицы заходили к русским во дворы, и пытались менять самодельные игрушки, глиняные свистульки и всякое такое на что-нибудь поесть. Зашел и к ним один такой, и со словами "Либе, катоше" (Хлеба, картошки) начал протягивать им свои самоделки. И они дали ему еды. И многие давали. Ибо не было к этим жалким людям уже какого-то чувства ненависти, а была жалость и Христова любовь. Да, можно было плюнуть ему в лицо, огреть кочергой - никто бы сло