— Алe! Мама? Вaш сын сoшел с ума. А я говoрю, шо сoшел… и миня тудoй тaщит. Шо, шо? Он припер с базара черную смороду три кила. Ну я просила три кила, он и припeр. Шо, шо? Нет! Не волнуйтесь она не зелёная, она, таки черная. Так oн хoтит, шобы я обрезала с неё носики и хвостики. Та мине надо на варенье. А он гoворит, шо его мама всегда обрезала. Три кило! Я шо адиетка? Нoсики и хвостики… три кило! Мама, вы шо… всегда обрезали? Мама, а шо прoсто пoмыть не хватит?
— Сонeчка, дoця… слушай сюдой. Тут есть… нюанс. Если ты хочешь дoпустить Фиму до личного участия в варeнье, то дай ему миникюрные ножницы и пусть обрeзает… все шо хочет. А если ты сама будешь варить, то обрезать не надо. Перeкрутишь
Мой папа, букинист и библиофил, не видел нужды скрывать от детей какую-то литературу и вообще не делил книги на детские и взрослые. Книги бывают только хорошие или плохие, говорил он. Поэтому, знакомя своего внука (а моего сына) с произведениями серьезных поэтов, слов из песен не вымарывал.
Есенинский «Пугачев» в его декламации звучал в подлиннике: «Разве это когда прощается, чтоб с престола какая-то б**дь протягивала солдат, как пальцы, непокорную чернь умерщвлять».
Маяковского папа тоже цензуре не подвергал. «Я лучше в баре б**дям буду подавать ананасную воду». На сомнения мамы, вся ли поэзия, почитаемая папой, доступна ребенку дошкольного возраста, папа уверенно отвечал: что не поймет
Он был красив, как сто чертей,
Любил животных и детей,
Имел любовниц всех мастей
И был со всеми мил…
Да полно! Так ли уж права
Жестокая молва,
Швырнув в ответ ему слова:
«Он Пушкина убил!..»
Он навсегда покинул свет,
И табаком засыпал след
И даже плащ сменил на плед,
Чтоб мир о нём забыл.
Но где б он ни был тут и там –
При нём стихал ребячий гам,
и дети спрашивали мам:
«Он Пушкина убил?»
Как говорится, все течёт,
любая память есть почёт,
и потому на кой нам чёрт
Гадать, каким он был?..
Да нам плевать, каким он был,
Какую музыку любил,
Какого сорта кофий пил…
Он Пушкина убил!
Леонид Филатов.
Мать звала Лизку «Лизка, дрянь, иди сюда!», отец с пьяных глаз называл «уу, страшилище», бабка отцовская шипела: «женился на чучеле, а она еще эту страшилу родила, тьфу ты… пропасть…». Конечно, думала Лизка, глядя в зеркало: «рыжая, лицо все конопатое, зубы передние выпали. Ууу, страшилище!» - гудела она, показывая сама себе язык. Мать на кухне в баке белье помешивала палкой, отец храпел, а бабка ушла к соседке. Лизка выскочила во двор и огляделась. Убедившись, что ее никто не видит, она скользнула за дом. Там, за высоким деревянным забором был заброшенный яблоневый сад. Отодвинув только ей известную доску, девочка проскользнула в сад. Доска тихо вернулась на свое место, закрыв проход... Ли