Наш патриарх за последние три дня дважды назвал спецоперацию войной. Причём не просто войной, а самой страшной из возможных войн — братоубийственной войной. Говорил Святейший про это с какой-то очень личной болью — и говорил так, что стало почти понятно (понять до конца это невозможно), что на сердце у человека, чья паства (а это ведь как дети его), люди вверенной ему Богом Церкви, оказалась по две стороны фронта. Какие это невыносимые боль и ужас. Но было в его голосе и в его глазах ещё что-то, чему мне трудно найти слова, — какое-то неотмирное дыхание, какие-то не отсюда покой и уверенность. Словно всё, что он говорил, он говорил не совсем от себя. А от Того, Кому он задавал все эти дн
Погибают ребята наши. Не знаю цифр. Но погибают. Иногда страшно, иногда под пытками. И ведь они умирают за нас. За меня и за тебя.
Мы отвыкли от жертвы – мы и временем-то не очень умеем теперь жертвовать ради другого, а тут – за нас, вот так, героически чаще всего – жизнь отдают.
И разве можно теперь нам самим жить по-прежнему? Мы вобще понимаем, что мы здесь, в тылу, с 24 февраля – все живем уже в долг, живем, потому что кто-то за нас умер? Мы это понимаем?
И, если за мою жизнь отдал жизнь кто-то другой, как мне теперь самому дальше жить?
Во-первых, всмотреться в эту жертву и ценить, помнить всегда, теперь уже до самой своей смерти. И жить в меру этой жертвы. Каждый сам поймет, как