О БЕДНОМ КОЩЕЕ ЗАМОЛВИТЕ СЛОВО ГЛ 1
– Василисушка… – Томно, с придыханием молвил Илья Муромец, «незаметно»
передвигаясь тяжелым окольчуженным задом по зеленому пригорку, на вершок
поближе ко мне. Слева от Илюши протянулась изрядная полоса примятой травы.
– Чего? – Мрачно буркнула я, отодвигаясь на полтора вершка. Эдак, чего доброго,
пригорок и вовсе кончится, и загремлю я с обрывистого берега прямиком в
Смородину-реку, а этот недотепа, чтоб его, еще кинется меня спасать и
всенепременно потонет в своей двухпудовой броне. Вот уж точно: сила есть – ума
не надо. Ну сами подумайте: такой славный, тихий летний вечер выдался,
солнышко красное воду в Смородинке до самого бережка вызолотило, лебедушки
на стрежне друг перед другом красуются, а он мне тычет пообломанной булавой в
Калинов мост, и бает, в каких страшных мучениях подыхало обезглавленное им
чудо-юдо. Дескать, «кровища аж до самого тридевятого царства волной в берега
плескала». Нет бы рассказать предмету своей страсти баснь о далеких странах, о
чудесах заморских… на худой конец, объяснил бы, как водяная мельница устроена,
а то давно любопытствую, а растолковать некому – батюшка-царь
государственными делами занят, третий день пьет в тереме меда хмельные с
послами заморскими, бояре сами толком не знают, а сестрицам моим сие
неинтересно. Им лишь бы наряды примерять да в тех нарядах перед царевичами-
королевичами красоваться. На худой конец – перед богатырями вроде Муромца
юбками вертеть. А от него, между прочим, так потом разит, что только у реки на
ветерке сидеть и можно. И в бороде капуста из щей позапутывалась. Ну вот,
теперь еще обниматься полез! А ручищи-то волосатые аж до самых ногтей, ногти
пообломанные и грязь под ними позапрошлогодняя пластами лежит, хоть ты паши
да пшеничку сей. Еще приснится ночью, подушкой не отмашешься!
– Ты чаво?!!! – Реву я грубым голосом деревенской девки, запоздало смекнувшей,
зачем пригожий молодец позвал ее в амбар. – А вот батюшке скажу, он ужо тебя!
Врал, наверное, про чудо-юдо. Испугался царского гнева, аж поджилки затряслись.
Дескать, я его «неправильно поняла», он, видите ли, только «комарика зашибить»
намеревался. Да к нему комарик на версту не подлетит, упадет замертво!
О, наконец-то! Нянюшка с чернавками идет! Думали, я тут за три часа зазябну и к
груди богатырской прильну погреться? А шиш вам! Пусть лучше меня насквозь
ветром продует, комары заживо съедят, а к Муромцу на плечо голову не склоню,
не дождетесь!
Как же мне надоели эти богатыри, царевичи, королевичи, боярские детки, одни
другого ядреней… У батюшки семь жен, тридцать дочек, чего он ко мне
прицепился? Видите ли, «самая удалая, самая любимая, вся в него пошла». Вот
пусть сам замуж и выходит, раз вся в него! Какая царевичам-королевичам разница,
кого в жены брать, лишь бы полцарства за ней давали, как за мной? К одной
шестидесятой они не больно-то сватаются, из двадцати девяти сестер только
пятерых на свадебных возках и умчали. Зато – по любви. А есть ли она, та любовь?
Мне уж точно не светит, даже лучика не кажет. Сорок сороков женихов за два года
переглядела, ни один не приглянулся.
Вот батюшка ругается – мол, уж больно я переборливая, да моя ли в том вина?
Взять того же Муромца – только мебель в тереме двигать и гож, с ним цветочки в
лес нюхать не пойдешь, в игру берендейскую на клетчатой доске не сыграешь,
стихи складывать не умеет, а чужие сказывать начнешь – засыпает. Зато, батюшка
говорит, враги нас бояться будут, коль у него в зятьях сам Илья Муромец числится.
Как же, держи подол шире! Кто этого Илью боится? Только те, кто его издали
видали, близко к врагам он не подходит, чтобы не зашибли ненароком!
Иван-царевич намедни сватался – да у него на лбу написано, что его в детстве из
люльки роняли… а люлька та на колокольне висела. Говорят, вся челядь за глаза
кличет его не царевичем, а… в общем, не великим разумником.
Васька Соловей зимой сватов засылал. Этого батюшка сам прогнал, еще и Муромца
натравил. Оказалось, Соловей под шумок корону запасную, самоцветную, из
сокровищницы спер, клеймо вытравил и шамаханам в тридевятое царство продал.
Разбойник, что с него возьмешь…
Купец один подкатывал – Емеля Попович, что ли? Принес в подарок щуку
трехсаженную, не знали, куда ее деть, ни в одном ларе со льдом не помещалась,
так во дворе до весны и провалялась, пока не стухла. Под угрозой лишения головы
заставили купца забрать ее обратно, дабы царевы коты не потравились.
Сами видите, выбор не велик, да стоять не велит – семнадцатый годок мне уж
стукнул, еще месячишко-другой, и все: обзовут перестарком, не захотят заморские
державы через меня с царем Еремеем роднится – коль красная девка о
восемнадцати веснах замуж не выскочила, значит, что-то тут нечисто. И будь я
хоть трижды Василиса Премудрая, Прекраснейшая из царевен Лукоморских, никто
в мою сторону и не посмотрит.
Илья Муромец предпринял последнюю отчаянную попытку вытеснить меня с
пригорка, но я резво вскочила на ноги и побежала навстречу нянюшке.
– Ах ты, дитятко мое бедное! – Воркует нянюшка, а сама на Муромца глазом косит:
ну как? Растаяло сердечко девичье али сызнова упрямая царевна от ворот поворот
дала? – Зазябла, поди? Ручки-то какие холодные… Вот, накинь платочек пуховый,
мигом согреешься…
– Нянюшка, да какой платочек? – Возмущаюсь я. – Лето на дворе, с Ильей
рядышком сидеть никакой мочи нет – кольчуга на солнце накалилась, так жаром и
пышет. Пойду-ка я лучше в терем, скажу чернавкам, чтобы воды в бадью
натаскали – ополоснуться.
Нянюшка огорченно вздохнула. Хорошая она у меня, добрая, ласковая, только вот
никак в толк взять не может – лучше уж совсем без мужа, чем за абы-каким всю
жизнь маяться.
А в тереме – беготня, крик, суматоха! Изловила я за полу боярина, мимо
пробегавшего, к ответу призвала. Боярин длиннобородый царевне перечить не
осмелился, разъяснил сбивчиво: приехал, мол, к царю Кощей Бессмертный
свататься… тьфу, к дочкам царевым, сестрам моим сводным, оттого и переполох
великий – Кощей вот-вот явится невесту себе выбирать, а в тереме до сих пор не
прибрано, у батюшки-царя борода с обеда не чесана, корона не полирована, речь
не заготовлена.
Отпустила я боярина, он дальше побежал, да забавно так: опрометью мчаться чин
не дозволяет, челядь засмеет, вот он и старается: спины не гнет, руками не машет,
только коленки высоко подкидывает. По мне, так еще смешнее выходит.
Меня в залу тронную не звали – сама мимо стражников прошмыгнула, встала за
троном царевым. Сестренки мои сводные уже все вдоль стеночки рядком
выстроились, в праздничные сарафаны вырядились, косы золотыми лентами
переплели, кокошники жемчужные напялили… было бы для кого! За неполный год
сменилось у Кощея шесть жен, больше месяца ни одна не продержалась. Сорок
дней, душегубец, в трауре походит, и снова к царским дочкам сватается. Трижды с
Берендеем породнился, трижды с Горохом, теперь и до нашего Лукоморья черед
дошел. Известно, дочерей у царей – как слив в урожайный год, только успевай с
рук сбывать, пока в самом соку и червиветь не начали. На всех не то что
царевичей – приданого не напасешься, а Кощей сам за невесту богатый выкуп
дает, три пуда золотом, вот цари и рады стараться – отжалеют чернокнижнику
пару-тройку детищ бесчисленных, и ладно, а там пусть он их хоть с маслом
кушает, лишь бы в зятьях значился. Убыток невелик, зато польза для государства
немалая – не полезут на стольный град поганые басурмане, если знают, что сидит-
посиживает между градом и степями привольными такой вот Кощей с дружиной.
Любимиц-красавиц вроде меня, конечно, Кощеям так просто не отдают, потому и о
смотринах известить не удосужились. Не прогнали – и на том спасибо.
Пока я так размышляла, вошел Кощей, а с ним главный воевода всего войска
Кощеева, видом грозен, но ликом пригож – темнокудрый, нос горбинкой, губы
кривит насмешливо, точно не в царский терем, а в село на посиделки выбрался.
А вот Кощей подкачал. После Ильи Муромца, свежего, румяного, упитанного (чисто
поросенок печеный) и глядеть-то не на что. Ростом, пожалуй, повыше меня будет,
да толку в том росте – кожа, кости да жилы сухие. Истинно – сдыхоть, в чем только
душа держится?
Тут Кощей мельком глянул в мою сторону… я так к земле и приросла, только что
корни со страху не пустила. Очи Кощеевы от колдовства-то повыцвели, белесыми
стали, как снег в редкой тени, а уж зрачки – словно кто пищаль взведенную прямо
в лоб нацелил. Жуть! Отвернулся чернокнижник, пошел дальше. Черный плащ
полой по полу шебуршит, седые волосы по плечам гривой рассыпались. Вот уж не
повезет которой…
А Кощей долго и не раздумывал. Один только раз вдоль ряда прошелся, с воеводой
переглянулся понимающе, пальцем ткнул:
– Эту.
Марфуша как заревет – собаки на псарне лаем зашлись! Голосище-то у моей
сестренки как у протодьякона, бас пуще коровьего… Мамки-няньки давай ее
утешать, пряники сахарные под нос совать. А Марфуша и через пряник реветь
умудряется, да громко так, сердито! Тогда мамки-няньки ее под белые рученьки –
да вон из залы, чтобы жених, чего доброго, не передумал, повнимательней к
невесте приглядевшись.
Батюшка выбором Кощеевым дюже доволен остался – навряд ли еще кто на
Марфушу польстится, сам-то он к ней и на версту бы не подошел, ну да дело
вкуса.
– А что, – говорит царь с искусным намеком, – есть ли у тебя, зятек, на что пир
свадебный справить?
Хлопнул Кощей в ладоши, глядь – откуда не возьмись, явился у трона царского
сундук кованный, резьбой дивной изукрашенный. Три пуда обещанных.
– От слов своих не отказываюсь, да мне на пиру гулять недосуг, достанет и обряда
венчального.
– Нет, совсем без пира нельзя. – Уперся царь. – Что это за дела – свадьбу царевой
дочери не отметить? Либо через неделю пир горой закатим, как только стряпухи
кушаний всяческих наготовят, караваев напекут, либо, если тебе так уж
невтерпеж, одним махом две свадьбы сыграем – завтра дочь моя любимая,
Василисушка, за Илью Муромца выходит.
– Завтра так завтра. – Согласился чернокнижник, вдругорядь в ладоши плеснул – в
сундуке крышка сама собой распахнулась, батюшка только ноги поджать успел, а
там – золота да каменьев с горкой насыпано.
– Что-о-о-о?! – Подавилась оканьем «любимая дочь Василисушка». – Какая-такая
свадьба? Какой Муромец?!
Выскочила я из-за трона, очами грозными на батюшку сверкнула, бока руками
подперла. Царь так в спинку и вжался, корона на лоб сползла. Я-то не Марфуша, я
реветь не буду, как приложу ручкой белой, да по уху – мало не покажется!
– Эк ты, батюшка, ловко за моей спиной распорядился, меня не спросив! А я-то
думаю – с чего бы это Муромец за мной третий день хвостом ходит, как соломина,
к каблучку приставшая! Ан вон оно что! Женишком себя возомнил, борода
капустная! Шиш ему!
И показала шиш. Бояре так и охнули. Царь шиш у себя из-под носа отодвинул
аккуратненько, Кощею поясняет виновато:
– Это она от радости нежданной в уме чуток тронулась, скоро охолонет.
И мне сквозь зубы: «Василиса, уйди добром, не позорь меня перед послами
заморскими! После поговорим!»
– Нет уж, я сейчас скажу, чтобы все слышали – не бывать завтрашней свадьбе,
пущай Кощей с Марфушей заместо меня гуляют, а я за Муромца не пойду, и весь
сказ!
– Пойдешь, как миленькая!
– А вот и не пойду! – Я ножкой как притопну, у батюшка корона так с головы и
покатилась, еле подхватить успел. Воевода Кощеев ухмыляется – виданное ли
дело, девка встрепанная на царя войной пошла!
– В темнице сгною! – Неуверенно пообещал царь, привыкший пугать бояр да
челядинцев.
– Что-о-о?!!!
– В покоях запру! – Торопливо поправился батюшка. – И сластей давать не велю!
Смотрю – кивнул стражникам, те, стыдливо потупившись, уже ко мне подступают.
Стряхнула я руки постылые, спину гордо выпрямила, развернулась – только коса
по воздуху свистнула, корону батюшкину наново сбила – да и прошла прочь из
залы, сам Кощей посторонился, меня пропуская.
– Попадись мне только Илья Муромец – голыми руками на клочки разорву, не
посмотрю, что богатырь! – Бушевала я, расхаживая взад-вперед по горнице, для
наглядности разрывая напополам подвернувшийся под руки платочек. Муромец, не
будь дурак, где-то схоронился до завтрего, весь терем обегала – не нашла.
Нянюшка с причитаниями семенила следом:
– Да что ты, Василисушка, такое говоришь! Все сестры тебе завидуют, все
купчихи-боярыни слезами обливаются, все холопки по Илюше сохнут – такой
справный молодец тебе достался! За ним как за каменной стеной будешь!
– За стеной каменной? В темнице, что ль? – Не унял платочек моего гнева,
примерилась я к вазе расписной из глины заморской, «фарфоры» по-ихнему.
– Бог с тобой, дитятко! – Чуть не плачет нянюшка. – Не убивайся ты так, касаточка
моя – девки, они завсегда перед свадьбой страсти всякие себе надумывают, а
опосля первой брачной ночи тихими да ласковыми становятся… Портнихи царевы
тебе уже платье венчальное сшили, до того красивое, прямо дух захватывает,
поди-ка примерь!
Присоединяйтесь к ОК, чтобы подписаться на группу и комментировать публикации.
Нет комментариев