Наш патриарх за последние три дня дважды назвал спецоперацию войной. Причём не просто войной, а самой страшной из возможных войн — братоубийственной войной. Говорил Святейший про это с какой-то очень личной болью — и говорил так, что стало почти понятно (понять до конца это невозможно), что на сердце у человека, чья паства (а это ведь как дети его), люди вверенной ему Богом Церкви, оказалась по две стороны фронта. Какие это невыносимые боль и ужас. Но было в его голосе и в его глазах ещё что-то, чему мне трудно найти слова, — какое-то неотмирное дыхание, какие-то не отсюда покой и уверенность. Словно всё, что он говорил, он говорил не совсем от себя. А от Того, Кому он задавал все эти дн